Почему остров так и не был найден

Почему остров так и не был найден

Утопии всегда (за некоторыми исключениями вроде царства Пресвитера Иоанна) помещаются на острове. Остров воспринимается как недосягаемое не-место, куда можно попасть только случайно и нельзя возвратиться. И только на острове способно возникнуть идеальное общество, известное нам разве что по легендам.

Хотя древнегреческая цивилизация была раскидана по островам и греки должны были бы к ним попривыкнуть, лишь на загадочных островах Улисс мог повстречать Цирцею, Полифема или Навзикаю. Острова Блаженных или острова Счастливых, которые описываются в «Аргонавтике» Аполлония Родосского, – это те самые острова, куда высадился святой Брендан во время своего путешествия, на острове размещается Утопия Томаса Мора, на островах благоденствуют неведомые идеальные общества, о которых грезили XVII–XVIII века – от Южной земли Габриэля де Фуаньи до острова севарамбов Вераса. На острове же пытались обрести (безуспешно) потерянный рай мятежники с «Баунти», на острове живет жюль-верновский капитан Немо, на острове покоятся сокровища Стивенсона и графа Монте-Кристо, и так далее – вплоть до антиутопий: от острова чудовищ доктора Моро до острова доктора Ноу, на который проникает Джеймс Бонд.

В чем секрет очарования островов? Не только в том, что это место, как следует из самого его итальянского названия (isola), изолировано от остального мира. Места, отделенные от цивилизованного мира, обнаружили на необъятных землях Марко Поло и Джованни Плано Карпини. Дело еще и в том, что вплоть до XVIII века, когда стало возможным определять долготу, остров действительно можно было обнаружить случайно; с него также можно было сбежать, подобно Улиссу, – но не вернуться обратно. Так что со времен святого Брендана и до времен Гвидо Гоццано остров – это всегда insula perdita, «потерянный остров».

Этим объясняется распространение и очарование книг такого жанра, как «изоларии», то есть «книги об островах», невероятно популярные в XV–XVI веках, – реестры всех островов мира, как известных, так и тех, о которых существовали только смутные легенды. Эти изоларии старались, на свой лад, быть как можно более точными географически (в отличие от рассказов предыдущих столетий о баснословных землях) и балансировали между традиционными сказаниями и отчетами о путешествиях. В чем-то они ошибались, предполагая, например, существование двух островов – Тапробаны и Цейлона, в то время как на самом деле (как нам сейчас известно) речь идет об одном и том же острове, но это не важно. Они представляли собой географию неизвестного – или, по крайней мере, малоизвестного.

Позже появляются отчеты путешественников XVIII века – Кука, Бугенвиля, Лаперуза… Они тоже ищут острова, но им важнее то, что они видят своими глазами, а не то, насколько увиденное соответствует устоявшейся традиции. И это уже совсем другая история. Но и они тоже отправлялись на поиски либо острова несуществующего, как Южная земля (предполагаемая всеми атласами), либо острова, который кто-то когда-то уже обнаружил, но потом не смог снова найти.

Так что, можно сказать, наши грезы об островах вплоть до сегодняшнего дня располагаются между мифом об «острове, которого нет» (миф отсутствия), мифом об «острове, которого слишком много» (миф избыточности), мифом об «острове, который невозможно найти» (миф неопределенности), и мифом об «острове, на который невозможно вернуться» (миф «потерянного острова»). Но это четыре разные истории.

Первая история – сказочная, и все сказки об островах делятся на те, в которых нам предлагают притвориться, что мы верим в существование этого острова (забыв на время о скептицизме), – таковы острова Жюля Верна и Стивенсона и те, в которых говорится об острове, заведомо не существующем, что только усиливает сказочное начало в повествовании, – таков остров Питера Пэна. Так вот, остров, которого нет, нас сейчас не интересует. По той простой причине, что никто сейчас не отправится в море его искать: ни дети – на остров капитана Крюка, ни взрослые – на остров капитана Немо.

Также я пропущу остров, которого слишком много, потому что феномен избыточности представлен, насколько мне известно, одним-единственным случаем удвоения – Цейлон и Тапробана. Эта история уже подробно рассказана в работе об изолариях Тарчизио Лачони[256], к ней я вас и отсылаю. Сейчас меня больше интересует другое – несчастная любовь к некоему острову, который больше невозможно найти, в то время как Тапробану находили постоянно – даже там, где не искали, так что, с эротической точки зрения, это была не история безнадежной любви, а скорее история разнузданного донжуанства, породившего на картах воистину «тысячу и три» Тапробаны.

Согласно Плинию, Тапробана была открыта во времена Александра, была поначалу широко известна как «земля антихтонов» и считалась «другим миром». Остров Плиния мог быть идентифицирован как Цейлон, если судить по карте Птолемея, по крайней мере в изданиях XVI века. Исидор Севильский тоже помещал его на юг от Индии и ограничивался указанием, что эта земля полна камней и в ней бывает по две зимы и два лета в году. В «Миллионе»[257] о Тапробане не упоминается, но говорится о Сейламе, то есть Цейлоне.

Дублирование Цейлона или Тапробаны четко прослеживается в путешествиях Мандевиля, который говорит о них в двух разных главах. О Цейлоне не сообщается, где именно тот находится, но уточняется, что окружность его составляет добрых восемьсот миль и что территория его

столь богата гадами, драконами и крокодилами, что никто не отваживается там жить. Крокодилы суть разновидность гадов, желтых и шипастых по хребту, с четырьмя лапами, короткими лягвиями и когтями огромными, как клешни или шпоры. Некоторые из них достигают длины в пять локтей, порой шесть, восемь и даже десять. Когда они проходят по какому-нибудь месту, покрытому песком, кажется, что здесь волочили большое дерево. Много здесь и других диких животных, среди которых встречаются и слоны. На острове этом есть великая гора. Посередине горы – огромное озеро, весьма приятное на вид, и воды в нем очень много. Местные жители за верное почитают, что на этой горе Адам и Ева рыдали сто лет, будучи изгнанными из рая, и уверяют, что вода эта – от их слез: столько их натекло, что достало на целое озеро. На дне его обретаются во множестве драгоценные камни и крупные жемчужины. Вокруг в изобилии произрастают камыш и большой тростник, среди которого прячутся крокодилы, гады и огромные пиявки. Раз в год король той страны дает беднякам позволение погрузиться в озеро, чтобы собрать драгоценные камни и жемчуга. Из-за пресмыкающихся, что обитают там внутри, они обмазывают предплечья, бедра и голени соком, полученным из так называемых лимонов, это род фруктов наподобие маленького гороха; и благодаря этому могут не бояться ни крокодилов, ни прочих ядовитых гадов… А еще там обитают утки о двух головах[258].

Тапробана же, говорит Мандевиль, лежит в пределах царства Пресвитера Иоанна. Мандевиль еще не помещает это царство в Эфиопию, как это будет делаться позднее, а относит его к пределам Индии, хоть эта Индия Пресвитера Иоанна и смешивается часто с Дальним Востоком, где располагается земной рай. Во всяком случае, в пределах Индии (и указывается место впадения Красного моря в океан) находится Тапробана. Как говорится и у Исидора Севильского, на этом острове две зимы и два лета, и там возвышаются две огромные золотые горы, охраняемые гигантскими муравьями.

Муравьи эти размером с собаку, и поэтому никто не отваживается приближаться к тем горам, чтобы не быть в одно мгновение растерзанным и пожранным этими насекомыми. Только великой хитростью можно добыть то золото. Во время наибольшей жары муравьи прячутся под землей с утра до первых послеполуденных часов. И тогда люди из тех краев седлают верблюдов, дромадеров, лошадей и прочих животных, отправляются туда и вырывают что удается; а потом убегают вместе со своим скотом так быстро, как только могут, прежде чем муравьи выйдут из-под земли. Иной раз, когда недостаточно жарко и муравьи не прячутся под землю, жители пускаются на другую уловку, чтобы добыть золото. Берут недавно ожеребившихся кобылиц и навьючивают на них по две пустые корзины, оставляя их открытыми, так, чтобы они свисали до самой земли. Потом посылают кобылиц пастись в тех горах, а жеребят запирают дома. Едва муравьи завидят эти корзины, как они забираются наверх, а поскольку по природе своей они не переносят, когда какая-то емкость остается пустой, то заполняют ее всем, что только туда может поместиться. И так наполняют корзины золотом. Когда же пройдет достаточно времени, жеребят высвобождают и заставляют ржанием призывать матерей. И те спешат к детенышам с золотым грузом[259].

И с этого момента Тапробана переходит от одного картографа к другому, летая при этом как воланчик по всему Индийскому океану, то самостоятельно, а то с Цейлоном на пару. В определенный период она идентифицируется с Суматрой, но порою мы обнаруживаем ее на картах меж ду Суматрой и Индокитаем, возле Борнео.

Томмазо Поркакки в «Славнейших островах мира» (1572) толкует о Тапробане, полной сокровищ, о ее слонах и гигантских черепахах, не говоря уж о том качестве, которым наделил ее обитателей Диодор Сицилийский, – род раздвоенного языка («раздвоен и разделен до самого корня; одной частью они говорят с одним человеком, а второй частью – с другим»).

Пересказав сведения, полученные из разнообразных традиционных источников, Поркакки просит у читателей извинения за то, что ни в одном из них ему не удалось обнаружить точного указания на географическое расположение острова, и подытоживает:

Хотя об этом месте рассказывали нам многие древние и современные авторы, я не нашел ни одного, кто указал бы его пределы – так что и меня тоже должно извинить, ежели я здесь уклонюсь от обычного порядка.

Вызывает сомнения и его отождествление с Цейлоном:

Прежде эта земля (согласно Птоломею) звалась Симонди, потом Саличе и наконец Тапробаной; но современные авторы полагают, что речь идет о Суматре, хотя хватает и тех, кто отнюдь не Суматру, но остров Цейлам считают Тапробаной. <…> Другие же нынешние авторы уверяют, что ни единый из древних не указал верно расположение Тапробаны; более того – настаивают, что, какой бы остров ни взять, ни один из них не является искомым.

Так постепенно Тапробана из острова, на котором всего через край, превращается в остров, которого нет, – и в этом качестве о нем будет писать Томас Мор, «между Цейлоном и Америкой» разместивший свою Утопию, и на Тапробане же воздвигнет свой Город Солнца Кампанелла.

Таким образом мы переходим к островам, само отсутствие которых толкает на поиски, порою лихорадочные, и вызывает ностальгию – не утихающую до сих пор.

Разумеется, об островах, которые то ли есть, то ли их нет, говорилось уже в древних эпосах, а острова, посещенные в ходе странствий Одиссеем, породили целую ученую библиотеку, призванную установить, с какими реально существующими землями они соотносятся. А еще одно исследование так до сих пор и не окончено (если судить по журналам «о мировых загадках» и телепередачам для простофиль) – оно касается мифа об Атлантиде. Но она воспринималась скорее как целый континент, и та идея, что она скрылась под водой, была сразу принята. Возможно, впервые о поисках островов зашла речь в «Плавании святого Брендана».

Святой Брендан со своими загадочными сотоварищами посетил множество островов: остров птиц, адский остров (сведенный к одинокому утесу, к которому прикован Иуда) и тот мнимый остров, жертвой которого некогда уже оказался Синбад: судно Брендана причалило к нему, а к вечеру, когда гребцы развели костры, «остров» рассердился, и стало понятно, что никакой это не остров, а морское чудище по имени Ясконтий.

Но остров, возбуждавший фантазию в следующие века, – это остров Блаженных, род рая земного, на который наши путешественники высадились через семь лет странствий, некая

земля, лучшая от всех земель своей красотой, своими чудесами и восхитительными и приятными вещами, на ней обретающимися, а также прекрасными, чистыми и восхитительными реками с тихой, вкусной и свежей водой, и были там прекрасные деревья разных видов с прекрасными плодами, и множество роз и лилий и прочих цветов и трав, и каждая из них благоухала и прекрасна была в своем совершенстве. И были там очаровательные певчие птички разных пород, и все сладостно пели в добром согласии; казалось, что стоит прекраснейшая пора ранней весны. И были дороги и улицы искусной работы, мощенные драгоценными камнями, и так прекрасны они были, что весьма веселили сердце всех, кто сподобился лицезреть это своими глазами; и были там животные домашние и дикие всех видов, и ходили они и стояли, где вздумается по своей воле, и пребывали все вместе в кротости, не желая причинить друг другу никакого вреда или огорчения; и птицы пребывали все вместе точно так же. И были прекрасные перголы и виноградники, полные наилучшим виноградом, превосходившим любой другой своей красотой и вкусом[260].

Райский остров, где побывал святой Брендан, возбуждал желание – чего не скажешь об Атлантиде, Огигии[261] или острове феаков. В течение всего Средневековья и даже в эпоху Возрождения в его существование твердо верили. Он появляется на всех картах – например, на карте мира Эберсдорфа, а на карте, изготовленной Тосканелли для короля португальского, остров святого Брендана возникает посреди моря на полпути к той Японии, которой можно достичь, «ища восток на западе», то есть, пророческим образом, там, где позже окажется Америка.

Порою он находится на широте Ирландии, на более современных картах – ближе к югу, на уровне Канарских островов или Счастливых островов, и часто эти Счастливые острова путают с так называемым островом святого Брендана. Иногда их отождествляют с группой островов Мадейры, а иногда с другим несуществующим островом, таким как легендарная Антилия, – так происходит в XVI веке в «Arte del Navigar» («Искусстве мореплавания») Педро из Медины. На глобусе Бехайма в 1492 году он располагается гораздо западнее, поблизости от экватора. И уже фигурирует как Потерянный остров, Insula Perdita.

В своем «De Imagine Mundi»[262] Гонорий Августодунский (XII век) описывает его как приятнейший из островов, неведомый людям, который хоть и был некогда открыт, в дальнейшем остается непосещаем. («Est qua-edam Oceani insula dicta Perdita, amoenitate et fertilitate omnium rerum prae cunctis terris praestantissima, hominibus ignota. Quae aliquando casu inventa, postea quaesita non est inventa, et ideo dicitur Perdita»[263].) И в XIV веке Пьер Берсюир описывал теми же словами Счастливые острова.

Считалось, впрочем, что Потерянный остров в один прекрасный день должен найтись, – об этом свидетельствует Эворский договор, по которому в июне 1519 года Мануэл Португальский отрекался в пользу Испании от своих прав на Канарские острова, – и Потерянный, или Потайной, остров был четко обозначен в этом документе. В 1569 году Герхард Меркатор еще указал на своей карте таинственный остров, и в 1721 году исследователи в последний раз искали его следы[264].

Остров святого Брендана – это не остров, которого нет: что-то там было, но потом оказалось потеряно, потому что никому не удалось туда снова вернуться. Поэтому о нем можно говорить в терминах неудовлетворенного желания и его история предстает аллегорией любой настоящей истории любви – история Краткой Встречи, мистического доктора Живаго, потерявшего свою Лару. Отчаянная любовь – это не та любовь-мечта, что никогда не случается наяву (остров, которого не бывало, как греза для подростков, влюбленных в саму любовь), но та любовь, что, посетив нас однажды, потом навсегда исчезает.

Но почему острова оказались потеряны?

С древности мореплаватель не располагал иными ориентирами, кроме звезд. Инструментами наподобие астролябии или квадранта он измерял высоту звезды над горизонтом, вычислял расстояние до зенита, а зная отклонение (деклинацию), так как это зенитное расстояние более-менее позволяло установить широту, определялся, на какой параллели он находится, то есть насколько далеко к северу или югу от известной точки он забрался. Но, разумеется, чтобы вернуться на остров (как и в любое другое место), знания одной только широты недостаточно – необходима еще и долгота. Как известно, Нью-Йорк и Неаполь находятся на одной и той же широте – но также известно, что они находятся не в одном и том же месте. Они на разной долготе. То есть на разных градусах меридиана.

Именно из-за этой проблемы мореплаватели и переживали кризис вплоть почти до самого конца XVIII века. Не существовало надежных средств, позволяющих определять долготу, то есть сказать, насколько к западу или востоку от известной точки удалился корабль.

Именно так (вот знаменитый пример «потерянных островов») произошло с Соломоновыми островами. На поиски этих легендарных островов, где надеялись найти золото царя, в честь которого они получили имя, еще в 1528 году отправился Альваро да Сааведра, но он прошел между Маршалловыми островами и островами Адмиралтейства; в 1568 году туда добрался Альваро де Менданья и дал им имя, а потом никто не мог их снова обнаружить, включая самого Менданью, когда он, почти тридцать лет спустя, вместе с Педро де Киросом отправился заново их открывать. Они на волосок сместились на юго-восток и высадились на остров Санта-Крус.

То же самое случалось и потом. В начале XVII века голландцы основали Ост-Индскую компанию, создали в Азии город Батавию как отправной пункт для множества восточных экспедиций и добрались до того, что они назвали Новой Голландией, но никаких Соломоновых островов не обнаружили. Подобным же образом другие земли, вероятно, к востоку от Соломоновых островов, были открыты английскими пиратами, которых Сент-Джеймсский дворец без колебаний возвел во дворянство. Но никто больше не мог обнаружить ни следа Соломоновых островов, так что в течение долгого времени они оставались легендой.

Менданья добрался до них, но неправильно обозначил долготу. И даже если бы по божьему наущению он обозначил ее как следует, другие мореплаватели (включая его самого во втором плавании), искавшие эту долготу, не знали бы в точности, на какой долготе находятся они сами.

Великие европейские морские державы несколько веков бились, чтобы открыть метод, позволивший бы установить «неподвижную точку» – ту самую, над которой иронизировал Сервантес[265], – и готовы были отдать огромные деньги тому, кто предложит надежный способ. Мореплаватели, ученые и безумцы пускались на самые невероятные ухищрения; существовал метод, основанный на лунных затмениях, на изменении положения магнитной стрелки, метод лага, в то время как Галилей предлагал способ, основанный на затмениях спутников Юпитера, столь частых, что каждую ночь их можно наблюдать по нескольку.

Но все эти методы оказывались неудовлетворительными. По-настоящему же надежный метод мог заключаться в следующем: взять на борт часы, которые показывали бы время известного меридиана, определить в море полдень в месте X и, основываясь на том, что земной шар с древности разделен на триста шестьдесят градусов долготы и солнце проходит за один час пятнадцать градусов, определить по разности фактического полдня и полдня по часам долготу места X. Иными словами, если часы на борту указывают, что, скажем, в Париже полдень, а в месте Х шесть вечера, умножая каждый час разницы на пятнадцать градусов, мы вычислим, что место Х отстоит на девяносто градусов долготы от Парижского меридиана.

С определением времени «на местах» сложностей не возникало; но держать на борту не то что песочные или водяные часы, для функционирования которых необходима ровная неподвижная поверхность, но даже и механические часы, чтобы те после многомесячного пребывания среди волн и ветров показывали бы правильное время, – это оставалось неразрешимой задачей, несмотря на все принимаемые меры. И не просто «правильное», а исключительно точное, потому что расхождение в четыре секунды порождает ошибку в градус долготы.

В хрониках того времени говорилось еще об одном средстве – симпатическом порошке. Симпатическим порошком называли чудодейственный состав, который, будучи положенным на лезвие, нанесшее рану, воздействовал (почти на атомарном уровне) на частицы крови в ране, даже если рана и лезвие находились на большом расстоянии друг от друга. Такой порошок, если его накладывать на рану время от времени, должен был исцелять, но в качестве первой реакции мог вызывать раздражение и боль.

Поэтому было решено нанести рану псу, взять его на борт судна, отправляющегося в путешествие, и обрабатывать лезвие чудодейственным порошком каждый день в определенный час. Пес взвизгивал бы от боли – и так на борту можно было бы узнать, какое время сейчас в месте отплытия[266].

Этой историей я занялся в моем «Острове накануне». Позволю себе процитировать здесь фрагмент из романа: ведь в столь неопределенных материях мой текст, в сущности, является единственным документом, позволяющим представить, как оно все происходило:

Одним прекрасным утром, воспользовавшись тем, что матрос свалился с марса и раскроил себе череп и на шкафуте царила суматоха, а доктора спешно позвали врачевать пострадавшего, Роберту удалось скользнуть в трюм, опередив Берда. Почти что на ощупь нашарил он верную дорогу. Может быть, повезло, а может, неведомая зверюга громче обычного стонала именно тем утром. Примерно у ахтерштевня, там, насколько наблюдал Роберт и насколько мог догадываться человек, знавший то, что было известно Роберту, пес был ранен в Лондоне и Берд прилагал все усилия для того, чтоб его язва оставалась в незалеченном виде. В Лондоне же кто-то каждый день в определенный договоренный час что-то производил либо с нанесшим удар оружием, либо с намоченной в крови тряпкой, вызывая у животного, может быть, облегчение, а может, сильнейшее беспокойство, потому что доктор Берд когда-то говорил Роберту, что от лезвийной мази, «Weapon Salve», может быть не только польза, но и растрава.

Благодаря этому на «Амариллиде» узнавали, когда в Европе настает определенный час. Зная время в точке нахождения судна, могли определять долготу![267]

Пусть история с псом фантастична, но в том же романе я вывел на сцену приспособление, подсказанное Галилеем в его письме 1637 года (к Лоренцо Реалио). Галилею казалось, что долготу можно определить, наблюдая за положением спутников Юпитера. Но возникает та же проблема: на судне, качающемся средь волн, трудно направить телескоп с необходимой точностью. Для решения ее Галилей предлагает невероятный способ. Чтобы оценить его смехотворность, нет нужды специально подчеркивать комическую составляющую, как в моем тексте. Достаточно просто почитать Галилея.

Что до первой трудности – нет сомнений, что трудность это наибольшая, но с которой, думается мне, справиться возможно. А именно: незначительные колебания судна; причем здесь речь не идет о сильных волнениях и бурях, кои в большинстве своем не токмо заслоняют солнечный лик, но и прочие звезды, делая наблюдения вовсе невозможными, равно как и прочий мореплавательский обиход. Но что до незначительных колебаний, я полагаю возможным сократить их воздействие на того, на кого возложена обязанность проводить наблюдения, и привести его положение к благоприятному и во всем подобному тому, каковое бывает при спокойном и ясном море. Для того, чтобы достичь оного выгодного положения, предлагаю я разместить наблюдателя в особо приуготовленном месте на судне, которое не токмо колебания от носа до кормы, но и с борта на борт не приемлет, – и вот на чем мои рассуждения основываются. Ежели само судно всегда пребывало бы в спокойных водах, ничуть не колеблясь, то наблюдение в телескоп было бы ничуть не сложнее, чем на тверди земной. Итак, хочу я установить наблюдения в малом судне, помещенном в судне великом, каковое малое судно будет содержать количество воды, потребное для того, о чем будет сказано ниже. Прежде всего положим за известное, что вода, содержащаяся в малом сосуде, даже если судно великое наклоняется или выпрямляется направо или налево, вперед или назад, всегда пребывает в равновесии, не вздымаясь и не опускаясь ни в одной из своих частей, но остается всегда параллельно горизонту; так что, если в этом малом судне мы поместим еще одно, наименьшее, плавающее в содержащейся воде, то окажемся как бы в спокойном море, следственно, избавленном от всяких колебаний; и это второе, наименьшее, судно и есть то место, где должен помещаться наблюдатель. Необходимо прежде всего, чтобы первый сосуд для воды был наподобие большого таза полусферической формы и чтобы второй сосуд был подобен первому, только меньше, так, чтобы между его выпуклостью и вогнутостью сосуда, его содержащего, оставался зазор не более величины большого пальца; в этом случае самого небольшого количества воды хватит, чтобы поддерживать внутренний сосуд точно так же, как если бы он помещался на океанском просторе. <…> Величина же оных сосудов должна быть таковой, чтобы внутренний и меньший сосуд мог выдержать без риска утопить вес того, кто назначен проводить наблюдения, вместе с сиденьем и прочими приспособлениями, необходимыми для телескопного наблюдения. И поскольку содержащийся сосуд всегда отделен от поверхности сосуда содержащего, никогда с ним не соприкасаясь, и поскольку он не должен быть поколеблен в то время, как содержащий сосуд колеблется вместе с судном, желательно также, чтобы на внутренней вогнутой поверхности содержащего сосуда располагалось несколько пружин, общим числом восемь или десять, которые не давали бы двум сосудам соприкасаться, но не лишали бы внутренний сосуд возможности подъятия и принижения относительно краев содержащего сосуда; а ежели взамен воды мы нальем олей, он послужит гораздо лучше, много же его не понадобится, двух или самое большее трех бочонков будет довольно <…>

Я уже изготовил вчерне для использования на наших галерах некий кожух в форме шлема, который, коли поместить его на голову наблюдателя и прикрепить к нему телескоп, укрепленный таким образом, чтобы он направлен был всегда в то же место, куда и свободный глаз обращен, а предмет, который видит свободный глаз, всегда оказывался бы в пределах видимости телескопа. Подобную машину можно было бы усовершенствовать так, чтобы она покрывала не одну лишь голову, но и плечи и грудь смотрящего, оставаясь неподвижной, дабы в нее можно было вставить телескоп величины, подобающей для того, чтобы как следует различить звезды Юпитера[268].

При всем уважении к Галилею его необыкновенное изобретение так никто и не рискнул финансировать, и хотя в изобретателях необычных методов определения долготы не было недостатка, чтобы разрешить проблему, пришлось дожидаться изобретения морского хронометра Гаррисона, точнее – начала его практического применения в 70-е годы XVIII века. С этого времени даже в бурю часы могли точно указывать время пункта отплытия. До того же момента острова терялись – самым фатальным образом.

До того момента история изучения Тихого океана оставалась историей людей, открывавших не то, что они искали. Например, Тасман в 1643 году, разыскивая Соломоновы острова, прибыл сначала в Тасманию (между прочим, на 42 градуса южнее, заметим в скобках), посетил Новую Зеландию, проскочил острова Тонга, обозрел, не высаживаясь, Фиджи, где увидел только несколько маленьких островков, и двинулся в сторону Новой Гвинеи, не заметив, что внутри широкой дуги, им описанной, осталась Австралия, как будто ее и не было вовсе. Он двигался словно бильярдный шар вдоль бортов, и вслед за ним еще долгие годы мореплаватели оказывались в двух шагах от Австралии, не замечая ее.

В общем, это было лихорадочное блуждание между островками, коралловыми рифами и материками без какого-либо представления о карте – той карте, которую им, беднягам, могли бы после Кука дать мы, – но в то время они, в сущности, все находились в положении капитана Блая, шедшего в шлюпке в сторону Молуккских островов, и главным было опять не столкнуться с «Баунти».

Но острова терялись и после того, как проблема долгот оказалась решена. Это видно по странствиям Корто Мальтезе и Распутина[269] в «Балладе о соленом море». Персонажи этого графического романа читают. В определенный момент Пандора «выходит на сцену», задумчиво опершись на полное собрание Мелвилла, Кейн читает Кольриджа, автора еще одной баллады – о старом мореходе, которую она, что любопытно, находит на немецкой субмарине под командованием Шлюттера, а он оставляет на Эскондиде по своей смерти еще и томики Рильке и Шелли. И наконец, Кейн в самом финале цитирует Эврипида.

И даже такой отпетый негодяй, как Распутин, в самом начале читает «Voayage autour du monde par la fr?gate du rois La Boudeuse et la Fl?te L’Etoile»[270]. Могу засвидетельствовать, что речь идет не о первом издании 1771 года, потому что там на титульной странице не было имени автора и текст не был сверстан в три колонки.

Книга раскрыта примерно на середине, и на это место – по крайней мере в оригинальном издании, имевшем такой же формат, – приходится начало главы V, носящей название: «Navigation depuis les grandes Cyclades; decouverte du golfe de la Louisiade… Rel?che… la nouvelle Bretagne»[271]. Проведя измерения с помощью техники 1913 года, Распутин должен был знать, что находится (как и изображено на прилагаемой Праттом карте) на 155-м градусе западного меридиана, но, доверившись Бугенвилю, он может решить, что оказался на проблемном 180-м меридиане, на линии смены дат. С другой стороны, Бугенвиль говорит о «Isles Salomon dont l’existence et la position sont douteuses»[272].

Когда голландское торговое судно встречает катамаран Распутина, первое, что замечают и офицеры, и моряк с Фиджи, что это суденышко, будучи фиджийским, заплыло достаточно далеко: фиджийцев привычнее встретить намного юго-восточнее. И, как мы увидим позже, им тоже придется сместиться туда же, потому что далеко на юго-востоке лежит остров Монаха[273].

Объясните мне вы, почему Корто должен встретить подводную лодку Шлюттера под западной оконечностью Новой Померании, то есть по пути на запад, если он отправился с островов Императрицы, в то время как целью подводной лодки была Эскондида, и Эскондида Монаха (19 градусов южной широты и 169 градусов западной долготы) должна находиться к югу от Соломоновых островов и к западу от Фиджи? Один из офицеров немецкой субмарины, что по пути на Эскондиду держит путь в сторону Новой Гвинеи, говорит (буквально): «Скоро мы достигнем Эскондиды» (в то время как до нее, по крайней мере, 20 градусов по меридиану), – наверно, он грезит, угодив в сети Распутина, смещающего границы пространства. Но вообще-то Распутин, или Пратт, или они оба стараются сместить еще и пределы времени.

Кейн и Пандора были схвачены Распутиным 1 ноября 1913 года, но все они оказываются на Эскондиде после 4 августа 1914 года (Монах сообщает им, что в этот день началась война), по большому счету: где-то в сентябре – последней декаде октября, когда появляются англичане. Две страницы Кольриджа, две дискуссии со Шлюттером – и минул год, в течение которого субмарина рыскала непонятными путями, с непостижимым небрежением, словно стараясь повторить ошибки буканьеров XVIII века, Старого Морехода и капитана Ахава.

Все персонажи «Баллады…» перемещаются, как во времена Бугенвиля, если не Меданьи, – они путешествуют по архипелагу неопределенности.

В этом и состоит очарование островов – в том, что они теряются. Горе тому, кто найдет его сразу, словно плывя на жалком пароме, что ходит из Чивитавеккьи на Сардинию. Вечное очарование островов навсегда останется таким, каким его воспел Гвидо Гоццано:

Но нет земли прекрасней, чем остров Неоткрытый, —

испанскому владыке от родственных щедрот

соседнего владыки подарок знаменитый,

скрепленный папской буллой в такой-то день и год.

В неведомое царство Инфант отчалил вскоре,

он видел Фортунаты, он каждый островок

в Саргассовом проверил, а также в Мрачном море,

но дара португальцев, увы, найти не смог.

Пузатые фрегаты вотще крепили снасти,

напрасно каравеллы стремились тайне вслед:

искали португальцы – не улыбнулось счастье,

испанцы обыскались – нет острова и нет.

Но между Тенерифе и Пальмой временами

он возникает, дымкой таинственной повит.

«Как? Остров Неоткрытый? Да вот он, перед вами», —

его с вершины Тейде показывает гид.

Он есть на старых картах, он был знаком корсарам…

Как? Остров Неоткрытый?.. Что? Остров-пилигрим?..

Он не стоит на месте – и моряки недаром

заранее не знают, где ждет их встреча с ним.

И курс они меняют, завидев брег манящий.

Есть остров Неоткрытый. Конечно, это он,

где не цветы, а диво, где сказочные чащи,

где каучук сочится, слезится кардамон…

Себя благоуханьем, подобно даме знатной,

он выдает. Он рядом, подаренный судьбой…

И вдруг он исчезает – прекрасный, непонятный,

уже не отличимый от дали голубой[274].

Я не думаю, что у Гоццано были под рукой какие-нибудь карты из судовых лоций XVIII века, но сама эта идея острова, который «исчезает – прекрасный, непонятный, уже не отличимый от дали голубой», заставляет нас задуматься о временах, предшествовавших решению проблемы долгот, когда для того, чтобы узнать остров, приходилось обращаться к рисункам, запечатлевшим его очертания такими, какими они были увидены впервые. Приближающийся издалека остров (форма которого не была нанесена ни на какую карту) опознавался благодаря своему силуэту, «скайлайну», как говорим мы сейчас применительно к американским городам. И что, если силуэты двух островов оказывались очень похожи, как скайлайны двух городов, в каждом из которых есть свой Эмпайр Стейт Билдинг и (были) свои Башни-близнецы на южной оконечности? Вы высадились бы на этот остров, приняв его за другой, и кто знает, сколько раз так в действительности и случалось.

Ведь островной силуэт меняется в зависимости от цвета неба, плотности тумана, времени суток и даже от сезона, меняющего густоту зеленого покрова. Порою остров, окрашенный издали в голубые тона, может исчезнуть в ночи или в дымке, низкая облачность может окутать очертания гор. Нет ничего более трудноуловимого, чем остров, известный только по силуэту. Добраться до острова, не нанесенного на карту, чьими координатами вы не располагаете, – это все равно что двигаться подобно персонажу Эббота по некой плоской Флатландии, в которой предметы видны только спереди, в виде линий, лишенных толщины, то есть без высоты и без глубины, – не говоря уж о том, что лишь существо, выходящее за границы придуманного Эбботом плоского мира, способно взглянуть на него сверху.

И действительно: говорили, что обитателям островов Мадейры, Пальмы, Гомеры и Иерро, сбитым с толку туманом или призраками Фаты Морганы, виделся порой «потерянный остров» – на западе, между небом и землей.

Точно так же мог примститься между бликующих волн остров, которого нет, или можно было перепутать два острова, которые существуют, и никогда не встретить тот, который хотелось найти.

Так теряются острова.

И вот почему их так никогда и не находят. Как говорил Плиний (II, 96), некоторые острова всегда блуждают с места на место.

[Опубликовано в «Альманахе библиофила», в тематическом номере: Sulle orme di San Brandano. Milano: Rovello, 2011; добавлен доклад, сделанный на конференции, посвященной островам, в Карлофорте в 2010 г.]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.