Враг мой самозваный, всё только для тебя

Враг мой самозваный, всё только для тебя

Вышел покурить — попал в центр прений.

Отправился в шлёпанцах в магазин за хлебом — оказался посреди митинга, дали мегафон в руки, крикнул: «Оставьте меня в покое!» — все подхватили.

Тебя всё время норовят втянуть в идеологические баталии.

Настроили баррикад, не пройти, ни проехать.

Пока добираешься невесть откуда пешком до своей конечной остановки, всё время приходится то на одну баррикаду забираться, то на другую.

В итоге то здесь ногу отдавишь патриоту, то там голову либералу.

Обижаются, кричат вослед. Помнят потом про тебя только плохое, другим рассказывают.

А ты идёшь себе. Дома чай, дома дети, дома огромный пёс: откроет пасть — там как печь.

Иметь врагов скучно. Всё время нужно заставлять себя искренне разозлиться.

А на что, собственно?

Человек переживает о тебе, ты заботишь этого человека, ты спать ему не даёшь, можно сказать: он имеет к тебе чувство, он имеет к тебе страсть.

Живёшь тут, печали не знаешь, а, оказывается, кто-то думает про тебя непрестанно, тайно, незримо живёт с тобой, мучается больною душой обо всех твоих радостях, искренне и тепло радуется всем твоим печалям.

Ругать человека за то, что он тебя ненавидит, — то же самое, что проклинать влюблённого в тебя.

Завести себе врага — значит ответить ему взаимностью.

Когда ты искренне веришь, что у тебя много врагов, — это значит: ты пошёл по рукам.

Кому-то это нравится. Кто-то и не умеет иначе: ведь переизбыток неприязни вызывает почти те же самые чувства, что и переизбыток любви.

«О, как меня не любят! Я такой значимый! Я такой заметный! Пожалуй, ещё раз крикну: “Эй, ублюдки! Земноводные! Твари дрожащие!..” О, зашевелились. Значит, я есть!»

Любовью стад кормятся с тою же ненасытностью, что и ненавистью стад. Иногда кормятся и тем и другим одновременно.

Но, вообще говоря, человеку вполне должно хватать для ненависти и для любви самого себя и нескольких ближних, связанных кровью и родством.

Всё остальное — от лукавого. Всё остальное отвлекает от главного.

Мне нет никакого дела до моих врагов. Кто вас таковыми назначил? Никто! А самозванцы тут не принимаются, у нас не Смутное время.

Если хотите стать моим врагом — подставьте себе табуретку и подпрыгивайте вверх, чтоб я вас заметил. У вас есть шансы, но небольшие — немногим выше табуретки.

Попробуйте, впрочем, поставить одну табуретку на другую и взгромоздитесь сверху. Возможно, чуть позже я услышу грохот и заинтересуюсь.

Пока что мне неинтересно.

Какие-то либералы, какие-то патриоты, все копошатся, издают стрёкот и клёкот.

Либералы обвиняют тебя в чрезмерном патриотизме, патриоты — в чрезмерном либерализме.

Либералы уверены, что ты продался патриотам. Патриоты уверены, что ты продался либералам.

Человек без ценника — анахронизм, непонятно, что с ним делать.

«Парень, да ты с изъяном!»

Либералы ходят вокруг, туда, сюда и обратно с хозяйским видом, а сами в любую минуту опасаются, что на них прикрикнут, войдёт мужик в ужасном тулупе, засунет либерала в пахучий карман, сдавит двумя пальцами за певчую шею, унесёт топить к проруби.

Патриоты сидят с обиженными лицами, словно им обещали принести щей, а вместо этого оставили голодными, не пригласили в зал, оставили в дворницкой, а в зале музыка, а в зале устрицы, а в зале танцы и женщины с голыми плечами.

Сидит патриот, чешет себя в разных местах и говорит: «Устрицы — пища чуждая, немужицкая, женщины ваши — сами как устрицы, не хочу их, не хочу их нисколько, и музыка ваша бесовская…»

А сам втайне ждёт, что явится генерал-губернатор с багровым, как закат Европы, лицом, икнёт, заметит в темноте патриота, удивится, спросит: «А ты что здесь, братец? Пойдём-ка хряпнем водочки!»

И патриот пойдёт, потянется за генерал-губернатором с детским, искренним чувством, ему тоже хочется, чтоб его взяли на руки, пригрели, поцеловали.

Встанет патриот подальше от либерала, боком к нему, а либерал, в свою очередь, отойдёт на три шага от патриота и тоже боком повернётся. И лишь генерал-губернатор будет сиять посредине, как самовар: о него всякий втайне желает погреться.

Знаю одного либерала. Это не просто либерал, это апофеоз, это апокриф, это носитель тотального парадокса.

Знаю одного патриота. Это не просто патриот, он заслуженный мастер культуры, народный университет и хранитель устоев в одном лице.

Оба из комсомольцев.

Наблюдал как-то обоих вблизи генерал-губернатора. Генерал-губернатор повернётся налево — там тут же стоит заслуженный патриот, в руке шампанское, тянется чокнуться. Генерал-губернатор повернётся направо — там немедленно оказывается наш либеральный парадокс со своим бокалом вина. Губернатор назад — а там всё тот же лоснящийся мракобес. Губернатор вперёд — а там всё тот же ходячий апокриф.

Каждый из них — и мой любезный либерал, и мой незабвенный патриот, — умеет стоять сразу с четырёх сторон от генерал-губернатора. Это талант! Это дар.

Но вообще мне иногда кажется, что эти двое, сколь бы они ни презирали друг друга, — близнецы.

Что делать со всем этим? Всерьёз сердиться на либерала? На патриота? На генерал-губернатора? Вызвать кого-нибудь на дуэль? Явиться в центр залы с видом Чацкого, нахамить всем поочерёдно?

Вообще, неплохо, вообще — даже увлекательно.

Но вы никогда не думали, что Чацкий — это всего лишь вывернутый наизнанку Хлестаков?

Онегин — и тот чуть напоминает Хлестакова навыворот. Печорин — тоже перешитый заново, мизантропичный Хлестаков. Да и Базаров — всё тот же Хлестаков, но перелицованный уже по науке.

С одной разницей, что Хлестаков, хоть на день, но принёс людям надежду, осчастливил их, успокоил. Не желал себе наживать врагов, и в некотором смысле не нажил.

В то время как эти невозможные чацкие оскорбляют приличных людей, бьют по лицу добрых товарищей, предают невест, режут лягушек, старательно разрушают и так сомнительную гармонию мира.

Не желаем мы себе такой судьбы.

Враги мои самозваные! Мои в корень зрящие! Мои проницательные! Читающие в душах! Постигшие суть! Отделяющие зёрна от плевел! Русских от нерусских! Мракобесие от социал-дарвинизма! Религию от свободы!

Вы правы.

Ревизор ещё не приехал. Наша фамилия Хлестаков. Нам нечем платить за номер в гостинице. Нам не дают в долг. Как дела, брат Пушкин? Да так как-то всё.

Хотите, мы уступим вам своё место. Выйдем за дверь. Смолчим. Утрёмся. Исчезнем. Извините, я украл ваше самопишущее перо. И вот ещё портсигар случайно унёс. Всё возвращаю. Возьмите и не держите зла, покорно-с благодарю-с.

Всё-таки хотите стреляться? Только ради вас. Исключительно ради вашего спокойствия. Вы сами попросили. Вы попросили — мы выстрелили.

…Дым рассеялся, один из нас убит…

А так — никакого раздражения, никаких обид, никакой вражды.

Ничего личного.