Случай на этом берегу

Случай на этом берегу

Ну, вы знаете, когда начинаешь водить — машина некоторое время воспринимается как существо малопонятное, не очень дружелюбное, которому вечно чего-то не хватает, и ты никогда не можешь понять, чего именно.

Тем более если это не новая машина российского производства. У меня именно такая и была.

Каким-то чудом мы добрались на этой машине до деревенского дома моей жены — в глуши лесной, в маленькой деревеньке, вдали от цивилизации.

Мы прожили там два полных радости и покоя дня. На третий собрались в городские квартиры — мне срочно нужно было на работу, у жены тоже обнаружились свои неотложные дела, к тому же маленький наш ребёнок ждал папу и маму в городе, оставленный на дедушку…

…и тут я, естественно, выяснил, что у машины нет никакого желания нас везти.

О, это мучительное чувство обиды на своё железо — помните его? Мысленно просишь: ну, заведись же, мне очень надо, очень-преочень, ну, будь послушной, ну, пожалей ты меня, — а в ответ никакой реакции, сухой проворот ключа, молчание, скука, бессмысленный глаз спидометра — как будто и не машина даже, а какой-то глупый и старый предмет наподобие патефона, который умер сорок лет назад безвозвратно.

Сидишь в этой машине и стонешь от тоски: потому что делать совершенно нечего и помочь тебе не может никто. Никакой эвакуатор не полезет в наши леса, да и денег на него нет — он обойдётся как раз в стоимость этой машины.

…помочь, говорю, не может никто, или почти никто…

В деревне тогда оставалось домов семь жилых, обитали тут люди тихие и небогатые, но у одного соседа по фамилии Желтицын машина всё-таки была, старьё хуже моего.

Я с детства никого ни о чём не люблю просить, и никогда не прошу: по пальцам можно пересчитать эти случаи. Вот тут как раз имел место один из них.

Жена ещё начала уговаривать: пойдём, ну, пойдём вместе — он же умеет, этот Желтицын, он понимает, он починит.

Доверился.

У меня отчего-то сразу были нехорошие предчувствия, и они сбылись.

Мы подошли к дому Желтицына — там были открыты ворота настежь, он сидел во дворе, лицом к нам, и возился с бензопилой.

У ворот бегала непривязанная крупная собака, которая встретила нас злобным лаем, бросившись в ноги. Мы остановились, я с натянутой, заискивающей улыбкой взглянул на Желтицына — мол, убери собаку, — он поднял на меня глаза, ничего не сказал ни мне, ни собаке, и опять стал даже не чинить, а разглядывать свою пилу, будто бы разыскивая какую-то тайную надпись на ней.

Собака полаяла-полаяла и вновь вернулась на границу двора, села у ворот, злобно глядя на нас, только и ожидая нашего малейшего движения.

Оно было сделано то ли мной, то ли моей женой, и собака снова бросилась нам в ноги — это было действительно страшно, мы благоразумно не тронулись с места и пережили ещё полминуты душевного тремора.

Желтицын всё сидел, совершенно невозмутимый.

Мы решили больше не двигаться, и просто стояли — сосед же видит, что мы пришли к нему, хотим что-то спросить, терпеливо дожидаемся аудиенции, во двор не лезем, собаку не гоним, не обзываем её плохими словами.

Мы простояли пять минут. Десять минут. Тут стало понятно, что окликать его с нашей стороны на пятнадцатой минуте ожидания будет совсем глупо — не дурак перед нами сидит с пилой, сорокалетний мужик в здравом уме и трезвой памяти, всё понимает.

Мы простояли больше получаса — идти всё равно было больше не к кому.

Желтицын так и любовался своей пилой, то её покручивая, то себя почёсывая. Потом пилу положил и стал стругать рогатку большим ножом — он был рыболов, ему срочно понадобилась рогатка, для того чтоб удочку удобно приспособить, когда он будет рыбачить.

Весь его вид буквально вопил об одном: а мне плевать, что вы тут стоите и ждёте, я не имею никакого желания замечать вас.

Мне было двадцать семь лет.

Меня три раза сильно били ногами неприятные люди. В детстве дворовые хулиганы несколько раз отнимали у меня мелочь. На меня орали ужасным матом мои командиры. А трудовик в школе дал однажды мне при всех незаслуженный подзатыльник.

Но в случае с Желтицыным я всё равно был унижен так, как не был унижен ни до, ни после этого.

Обозвать его, после того как я в присутствии своей молодой жены тридцать минут простоял у чужого двора, — показалось мне глупым. Крикнуть: «Что ты за мудак!» — зачем? Ведь не полегчает. И что я тогда стоял у двора его, если он такой мудак? К тому же до последней минуты теплилась во мне дурацкая и стыдная надежда, что он сейчас бросит свою рогатку и скажет: «Ну, пойдёмте, ребятки. Что там у вас, машина? Щас посмотрим!»

Надежда, как иногда бывает в жизни, умерла в течение одного мгновения — ничего такого не произошло, Желтицын сидел как сидел со своей рогаткой, собака как смотрела на нас своим бесноватым глазом, так и продолжала смотреть, — а я вдруг понял, что это всё ужасно глупо, и гадко, и отвратительно, и сказал жене: «Пойдём».

И мы пошли.

Собака ещё пробежалась за нами, норовя укусить и явно издеваясь.

В деревне жены я был второй раз в жизни, никого там не знал, и Желтицына тоже. То есть я ничего ни хорошего, ни дурного ему не сделал к тому моменту. Ни ему, ни его собаке.

Кто-то из соседей сказал мне в тот же день, что он не женат… живёт с родителями… никогда не работал. Вот и вся его история. Никто его тут не обижал — если б имелась какая-то тяжёлая и мрачная история в его жизни, о ней бы все знали: в деревне всё на виду. Но такой истории у него не имелось.

Он был просто беспричинный мудак, такое бывает.

Жена моя, как и я, была моложе Желтицына почти на двадцать лет, приезжала в деревню только на летние каникулы и никогда с ним не общалась, только здоровалась, хотя, конечно же, знала о том, что он, мягко говоря, не очень приветливый.

Я к тому, что и она тоже никакого вреда не причинила этому Желтицыну.

Но, как выяснилось, он вёл себя так вообще со всеми.

Он не делал нарочитого зла. Но никто и не помнил, чтоб он сделал что-то доброе хоть кому-нибудь.

Он был не горяч и не холоден.

Впрочем, если ему нужна была чья-то помощь — не стеснялся ею воспользоваться. К другим нашим соседям как-то приезжали на редком в те годы внедорожнике гости — так он попросил, чтоб его доставили в город, и укатил на халяву.

В машине от него отвратительно пахло, рассказали мне потом соседи. Всю дорогу ехали с открытыми окнами.

Я и про себя втайне думаю, что если б спустя, ну, пусть не час, а три, или даже два дня после нашего с женою стояния у его ворот, он пришёл бы к нам домой и как ни в чём не бывало попросил бы меня отвезти его куда-нибудь — я б тоже повёз. Чёрт знает, как называется эта черта характера, — но повёз бы. Скривился и повёз.

Если б моя машина ездила, конечно.

Даже не помню, что тогда спасло нас с женой. Кажется, именно в тот раз мы пошли в лес, и там, безо всякой надежды блуждая, едва ли не плача, вдруг услышали шум мотора — и побежали на этот шум, как затерянные в неизвестности островитяне… Приветливый, далеко заехавший грибник выслушал нас, доехал с нами до нашего дома, вскрыл капот моей не новой отечественной машины, подёргал за провода, и безответное железо ожило.

Денег грибник не взял.

В общем, всё хорошо закончилось у нас.

А когда мы вернулись в деревню с женой на следующее лето, то узнали, что Желтицын теперь покойник.

Он пошёл на рыбалку — спустя, наверное, неделю после нашей с ним встречи, вполне возможно, что и рогатка у него была та самая, что он затачивал под свою удочку…

Забросил своего червячка на крючке, приладил удочку на рогатку, выпил из заначенной бутылочки самогоночки, выпил ещё, а потом снова пару раз приложился… В конце концов заснул и повалился лицом прямо в воду.

И утонул. Ноги на берегу, башка в воде. Немного поелозил ногами по сырой сентябрьской грязи и захлебнулся.

Когда я думаю о загробной жизни, я отчего-то всегда вспоминаю Желтицына.

Кто-то всерьёз может думать, что Желтицына ожидала загробная жизнь?

А зачем?

Куда его там деть, за пределами жизни земной? В ад отправить? За что? За то, что он не поспешил мне на помощь? Подумаешь…

Или, может быть, в рай? А с какой целью?

Или, Боже ты мой, ему дали прекрасное право сидеть на берегу с удочкой, ловить свою рыбку и никогда не тонуть больше, а любоваться на течение и жёлтую плывущую листву?

Как бы не так.

Желтицын закончил свою никчёмную жизнь лицом в грязной торфяной осенней воде, опившийся самогонки, и тут всё.

Потом некоторое время тот смрадный выдох, что назывался его душой, мыкался в пространстве, пытаясь хоть куда-нибудь пристроиться, но больше никто не посадил его в свой внедорожник, чтобы, к примеру, перевезти на другой берег спустя девять дней.

Этого выдоха не хватило даже на девять дней, точно говорю.

Не имеет значения то, как он повёл себя со мной, — это сущая ерунда. Но за малым жестом иной раз так просто угадывается целая судьба. Или пустота на месте судьбы.

Меня вправе спросить тут: а что, мол, ты? хватит ли тебя на те же девять дней?

А я не знаю. Может, и нет там никакой жизни, просто потому, что куда столько добра, с нами и так были щедры и милосердны несказанно, зачем она — когда и эту, земную, деть некуда.

Зато вот про Желтицына знаю наверняка.

Слишком самонадеянно верить, что Господь Бог складирует все души подряд, и хранит их, и развлекает, как умеет. Любит Он, может быть, всех, и пути Его, уверен, неисповедимы, и разум Его, само собою, нами не постижим, но всё равно Он — Бог, а не барахольщик.

Не барахольщик и не карусельщик, который усадит на свою карусель любого, имеющего копеечку.

Утонула твоя копеечка, глупый человек.

Уехала твоя карусель.