Террорист Шмонов

Террорист Шмонов

7 ноября 1990 года в Москве на Красной площади шла мирная демонстрация трудящихся, выражавших свою поддержку партии и правительству. Внезапно в колонне начался какой-то переполох и грянули два выстрела. В считанные секунды сотрудники «девятки» скрутили человека, пытавшегося совершить неслыханное – застрелить Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачева. Человеком этим оказался Александр Анатольевич Шмонов. Бывший рабочий Ижорского завода. Долгое время Шмонов был чуть ли не единственным настоящим, классическим террористом послевоенного периода нашей истории…

… Он сидит ссутулившись, время от времени недоверчиво поглядывая на диктофон. В его лице и фигуре есть что-то трогательное. Глядя на него, почему-то возникает ассоциация с несправедливо обиженным ребенком. Никакой агрессии или злобы он не проявляет, на вопросы отвечает спокойно, тщательно подбирая слова. Может быть, это спокойствие и замедленная речь – результат пятилетнего пребывания в психиатрической больнице специального режима…

– Ну, что о себе рассказать? Я был членом свободной демократической партии России до 7 ноября 1990 года. Трижды меня арестовывали за распространение независимой печати. У меня среднетехническое образование. Я имею авторское свидетельство на изобретение за номером 1652676. Мысль застрелить Горбачева и Лукьянова у меня появилась месяцев за восемь до тех выстрелов на Красной площади. Почему я хотел это сделать? Я отвечу вам по пунктам. Во-первых, я считал Горбачева виновным за убийства мирных людей 9 апреля 1989 года в Тбилиси и 20 января 1990 года в Баку, Во-вторых, я считал, что Лукьянов тоже виноват, потому что почти все важнейшие решения в стране принимались коллективно. В-третьих, я считал, что Горбачев и Лукьянов совершили злодеяние перед нашим народом, захватив власть в свои руки. В-четвертых, я полагал, что безнаказанность порождает новые злодеяния. Ну, и в-пятых, в июне 1990 года я направил письмо в Политбюро, где предупреждал, что попытаюсь их убить, если до 1 сентября 1990 года они не организуют всенародный референдум, на который должны были быть вынесены вопросы о свободных всенародных выборах руководства, введении многопартийной системы, рыночной экономики и т.д., всего тринадцать пунктов. Они, конечно, ничего не выполнили. Если бы выполнили, я не стал бы им мстить. Письмо я отправил не за своей подписью, а за псевдонимом. Оно до них дошло, потому что на следствии мне его потом показывали. Но до покушения меня по нему не вычислили. Я никаких признаков слежки за собой не обнаруживал. Готовиться к самому покушению я начал давно. Интуитивно, еще года за три до этого, я чувствовал, что может возникнуть необходимость отомстить, поэтому я вступил в общество охотников и рыболовов и приобрел ружье. Стрелял я неплохо. В армии со ста метров я попадал в девятку. А у девятки диаметр 15 см. А на Красной площади я стрелял с 47 метров и целился в голову. А голова у Горбачева диаметром больше, чем 15 см, так что шансы у меня были… Я тренировался в лесу, а потом 5 ноября поехал в Москву. Ружье зарядил двумя пулями – правый ствол пулей «полева», левый пулей «спутник». 6 ноября приехал в Москву, снял комнату в частном секторе. Волновался, конечно, немного, понимал, что могу погибнуть. Но колебаний не было. 7 ноября я вместе с демонстрантами прошел по Красной площади и, поравнявшись с мавзолеем, достал из-под пальто ружье и стал целиться в Горбачева. Но, видимо, целился я слишком долго, секунды две, наверное. Ко мне успел броситься сержант, который направил стволы вверх. Первая пуля ушла выше мавзолея. К сержанту подбежали другие охранники и развернули ружье в противоположную от мавзолея сторону. Так что вторая пуля попала в стену ГУМа. Я ведь как хотел: если с первого выстрела Горбачев падает, то я стреляю в Лукьянова. Целиться надо было, конечно, побыстрее. Демонстранты-то мне не мешали, а вот сержант успел. Что творилось на мавзолее, я уже не видел, потому что меня скрутили охранники. Они меня не били, просто скрутили и все. Потом меня повезли в Лефортово. Я там провел один месяц. Очень переживал, что не попал. Потом была психиатрическая экспертиза, в которой участвовали семь профессоров. Из которых двое признали меня вменяемым и психически здоровым, а пятеро – невменяемым. Лично для меня, конечно, лучше было, что признали невменяемым, потому что иначе могли бы расстрелять. Но для дела лучше бы, чтобы они признали меня здоровым. Одно дело, если невменяемый пытался застрелить Горбачева и Лукьянова – люди расценят это, как выходку душевнобольного и все. А если стрелял вменяемый, то это месть за совершенные злодеяния. Другие властители уже бы боялись совершать зло. Потому что если нашелся один, кто покарал, то ведь может найтись и другой. Правда, у меня помощников не было, хотя я и пытался их найти. Я клеил листовки с призывами убивать членов и кандидатов в члены Политбюро. Конкретно 7 марта 1990 года клеил. Кстати говоря, ведь на суде мне предъявили обвинения по двум статьям – по ст. 66 (теракт) и по ст. 70 прим. (публичный призыв к террору). Так вот ст. 70 отпала. Суд признал, что улик недостаточно. Хотя я на следствии подробно рассказывал, что клеил, где клеил, каким клеем, подробно текст листовок пересказывал… А после суда меня направили на принудительное психиатрическое лечение, где я и находился до 7 июня 1995 года. Условия там тяжелые, хуже, чем в тюрьме. По крайней мере, так говорили люди, которые сидели и там и там. Во-первых, в неволе сидишь. Во-вторых, все время уколы и таблетки. Многие уколы очень болезненные, просто мучительные. Аминазин – это еще ничего, есть гораздо более мучительные уколы… Там чувствуешь постоянное унижение. В зоне ты хоть и повинен в преступлениях, но ты человек. На принудительном лечении ты как животное. Бежать я не пытался. Товарищи по партии меня не забывали, по Демократическому Союзу. Они мне передачи приносили и два раза организовывали пикеты у больницы. Люди вокруг меня относились ко мне по-разному: процентов пять осуждало, процентов 10 одобряло, а остальные никак своего мнения не высказывали. Через 4 года и 7 месяцев они решили, что я вылечен, и выпустили меня. Перемены, конечно, в стране большие произошли. Экономика рыночная наступила. Адаптировался я нормально, потому что в принципе в больнице читал газеты, радио слушал. Сейчас работу ищу. Наверное, сантехником пойду на стройку. Там 750 тыс. рублей в месяц платят. Это гораздо выше среднего.

У меня жена была. Она ничего не знала. После того, как я вышел, мы виделись несколько раз. Я так понял, что она мой поступок не одобряет. Родители тоже считают, что, наверное, не нужно было так поступать. А я бы все равно повторил бы, если, конечно, в тех же условиях, когда банда Политбюро захватила власть и убивала невинных людей. Но сейчас все изменилось. Оснований для террора и мести нет. Нынешнее руководство избранно всенародно и неповинно в злодеяниях. В Чечне гибнет, конечно, много народу, но ведь мы сами дали нашей власти полномочия, и она действует в рамках этих полномочий. К Ельцину я отношусь гораздо лучше, чем к Горбачеву, потому что он избран всенародно.

Что вы говорите? Злом зла не победить? Но террор многие одобряют. Канцлер ФРГ и немецкий парламент, например, одобрили покушение на Гитлера. Да и у нас многие улицы были названы именами террористов. Мстить за злодеяния нужно как-то. А как отомстить, не нарушая законов? В бога я не верю. Я считаю себя не просто террористом, а террористом-мстителем.

Да, конечно, я знаю что произошло в Буденновске. Но это не терроризм. Вот и в энциклопедии написано, что террор – это убийство политического противника. А статья в Уголовном кодексе говорит, что террор – это убийство общественных и государственных деятелей. А захват заложников – это не террор, это – просто уголовное преступление. Считаю ли я, что вошел в историю? Не знаю, наверное, нет. Будущее свое я с террором не связываю, потому что оснований для него сейчас нет.

А Горбачева я считаю злодеем и нехорошим человеком. И пожелать я ему хочу одно – чтобы он постарался не совершать новые злодеяния…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.