Кумарин: автобиография в вольном стиле

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Кумарин: автобиография в вольном стиле

Я родился лютой зимой 1956 года (15 февраля – в этот день, спустя 33 года, будут выведены Советские войска из Афганистана) в деревне Александровка Тамбовской области. Родственники рассказывали, что когда моя мама поняла, что у нее начинаются роды, ее повезли на лошади в соседнюю деревню, потому что там был фельдшер. По дороге она меня и родила. Возница перевязал пупок, как умел, а умел он все-таки не очень хорошо, поэтому у меня у маленького был очень большой пупок. Мать моя была простой деревенской женщиной, работала дояркой, в поле, отец был комбайнером и механизатором. Дом наш своими руками срубил. А вот дядька у меня был знаменитый, кавалер ордена Ленина. Он был председателем колхоза, и однажды его колхоз занял 3-е место в Советском Союзе по урожаю. За это ему орден и дали. Родственников у меня вообще много. (А сейчас становится еще больше, в городе стали появляться какие-то мои «племянники», пришлось даже отлавливать некоторых и беседовать с ними. На самом деле сейчас в Питере действительно находится мой племянник, и он учится на юридическом факультете, куда поступил без всякой помощи, поскольку он школу с золотой медалью закончил). Да что говорить, если в нашей деревне всего две фамилии и были – Кумарины и Ерохины. Сейчас вот ходят слухи (они возникают в том числе и не без помощи некоторых книжек), что я чуть ли не еврейского происхождения и поэтому у меня легко складывались отношения со многими коммерсантами-евреями. Мне это просто смешно, потому что на самом-то деле я первый раз живого еврея увидел очень поздно – откуда им было взяться у нас, в Тамбовской области. Деревня у нас была очень дружная, выпивали люди, конечно, но нельзя сказать, что наша деревня была алкоголической. Жили дружно, и чужому горю никто не был рад. Все про всех, конечно, знали. Потому что и деревня-то состояла из домов пятнадцати.

Места у нас там замечательные, недалеко начинается река Алабушка, а она впадает в реку Ворону. Так вот эта Ворона – самая чистая река была в то время, когда я был мальчишкой. Помню, приезжали как-то чехи, предлагали, давайте мы почистим дно реки, а все, что найдем на дне, заберем себе. На самом деле они хотели забрать себе мореный дуб. Он там, на дне, века лежит, в походах когда-то мы его со дна доставали, обычной пилой его не распилишь, а если сунуть конец бревна в костер, то он горит синим пламенем. Недалеко от нас, кстати, находится место, откуда Петр брал лес для постройки своих кораблей.

Детство у меня было самым обычным. Озорничали, лазали по садам. Помню, боялись очень бабку, у которой были вкусные яблоки в саду, а она говорила, что ввела в эти яблоки яд, чтобы ребятня их не тащила. Учился я хорошо, с 1-го по 4-й класс был в школе-интернате соседней деревни и ходил пешком даже зимой, туда по четыре километра в один конец – маленькому, когда заносило дороги, это было, конечно, тяжело. Между прочим, мое выпускное сочинение на тему «Родина – то, что дорого с детства» до сих пор хранится у нас в школе. Мы росли очень здоровыми, летом деревня на деревню играли в футбол. В то время прямо в полях ставили такие будочки, в которых выдавали мячи, сетки, разный другой инвентарь. Мы футбольное поле размечали известью и играли. 9-10 класс мне пришлось учиться в городе Уварове, за сорок километров от нашей деревни. А там до меня жил Юрий Щекочихин, который сейчас стал знаменитым журналистом и депутатом Госдумы. Он, кстати, приезжал туда в 1972 году и даже писал обо мне в «Алом парусе» в «Комсомольской правде». Мне потом девчонки писали со всего Советского Союза. В то время я очень хотел учиться, хотел окончить институт. Это была мечта отца и матери, чтобы я уехал в город, они-то всю жизнь работали очень тяжело. В Уварове я много занимался спортом, всем понемногу. В 9-м классе увлекся боксом, но мне сломали однажды зубы, потом много играл в футбол, выступал за школу и за город. Даже ездил на соревнования в Воронеж и Тамбов.

После школы я поступил в училище, где подготавливали профессиональных водителей, очень увлекся автомобилями. Нас готовили очень хорошо, даже посылали на практику в Ульяновск, на УАЗ. Я был очень крепким парнем, в Уварове я научился крутить солнышко на турнике и подтягивался 55 раз двумя руками, одной левой пять раз, а на одной правой три раза. Левая у меня сильнее была. У меня, кстати, и родственники все очень крепкие люди. Вот дядька у меня был, он в 42 года умер. Так он до самой смерти на одной руке мог подтянуться.

Была, конечно, у меня в то время и первая любовь. Но я всегда был человеком достаточно сдержанным. Может быть, потому, что еще в детстве, в школе, сильное впечатление на меня произвел рассказ учителя о том, что все состоит из молекул, и мне стало казаться, что как человек может наблюдать молекулы, так и за человеком может кто-то наблюдать. Поэтому я думаю, что та, к которой я питал первые чувства, так и не узнала ничего о них.

После училища призвали меня в армию в Забайкальский округ, я остался в «учебке», получил звание сержанта и должность старшины учебной роты. Служил в автомобильном батальоне танковой дивизии. Перед армией я пытался поступить в Институт киноинженеров, но не поступил. И поэтому попал в армию. А почему я хотел в Институт киноинженеров поступить? Потому что этот же институт заканчивал мой родственник, троюродный брат, который работал потом в Переславль-Залесском на заводе по производству фотобумаги. И именно туда, в Переславль-Залесский, я попал на химию. Впрочем, не буду забегать вперед, расскажу по порядку.

После армии я поехал снова в Питер, чтобы поступать в институт. Приехал заранее, потому что знал, что после армии в деревне к вступительным экзаменам мне не подготовиться. А в Ленинграде у меня был еще один родственник, который работал сварщиком на Заводе имени Ленина. И он пригласил меня сыграть в футбол за их цех. Я сыграл, и тренер заводской команды сразу предложил мне играть за завод. Документы я подал в Институт точной механики и оптики (ЛИТМО) и решил так: если не поступлю, то пойду работать на завод, тем более что тренер мне обещал, что на вечерний факультет во ВТУЗ меня возьмут без проблем. Однако я успешно сдал экзамены, мне дали койку в общежитии на Петроградской стороне. Сначала я играл и за завод, и за институт, а потом только за институт. Кстати говоря, в Технологическом институте холодильной промышленности, как написано в «Бандитском Петербурге», я никогда не учился. Дважды от института я ездил командиром студенческого строительного отряда, один раз – мастером отряда. Мы работали в Гатчинском районе. И, кстати говоря, однажды наш отряд «Радость» был признан лучшим. Даже в газете «Смена» за 1977 год есть моя фотография, как я прибиваю к построенному нами свинарнику в крупнейшем по тем временам в Европе свиноводческом комплексе совхоза «Новый свет» студенческий Знак качества.

В первом стройотряде я женился, но мы прожили год и потом развелись. Учился я нормально, задолжностей никаких до момента непосредственного ухода из института не имел. А потом уже началось самое интересное. Меня отчислили за неуспеваемость, потому что я перестал ходить в институт. А перестал ходить в институт, потому что устроился в кафе «Роза ветров» – как тогда говорили – «стоял на воротах». Мы обеспечивали безопасность в кафе, улаживали конфликты, в общем были вышибалами. Там появлялось много интересных людей, и мы, конечно, с ними общались. Тогда мы познакомились и с Новоселовым, нынешним заместителем председателя Законодательного собрания Петербурга. Впрочем, эти знакомства были шапочные, они ни к чему не обязывали. В 1980 году я, например, перешел работать в бар «Таллин», один из самых известных тогда баров, там появлялся и Савенков, который стал позже заместителем Собчака. Мы друг друга знали, но не общались.

В то время только-только начинали открываться и расцветать первые бары. И везде спортсмены стояли на «воротах». Конечно, появились и деньги, а как следствие, и взгляды на многие вещи поменялись. Каждый день происходили какие-то конфликты, и маленькие и большие, особенно поначалу. Кстати, забавно, но ведь действительно я устраивался на работу с трудовой книжкой колхозника. Почти все мои знакомые и друзья прошли через школу баров – и Малышев, и Артур, и «Крупа», и Паша Кудряшов и Челюскин. Мы все варились в одном котле. Тогда ведь какие бары были популярными – «Север», «Южный», «Роза ветров». А потом еще открылся «Таллин». И вот кто работал в этих барах, все поддерживали между собой хорошие отношения, у нас была своеобразная корпоративная солидарность. Когда из института я ушел, то прописку потерял и был вынужден жениться. Но это был фиктивный брак, просто мне надо было как-то устраиваться. В «Таллине» на улице Казакова я так и проработал до первого задержания. Там была самая лучшая в городе дискотека. И туда ходили все – от студентов до партийных боссов. Вход на дискотеку был платный, билеты стоили три рубля, но некоторые платить не хотели, и нам приходилось все это урегулировывать. Дрались, конечно, но проходило без уголовщины. В те времена самым страшным оружием были палки, ножи, кастеты. А огнестрельное оружие было очень большой редкостью. Однажды случилось так, что в баре «Север» порезали ножом некоего Столярова. И тот, кто его порезал, он вроде был из компании Феоктистова. Когда это случилось, все, стоявшие на воротах в барах, собрались и стали искать обидчика. Но Феоктистова найти смогли, а того, кто ножом махал, – нет. С Феоктистовым разговор был никакой, но в конце концов того, кто порезал Столярова, посадили. Все это происходило в 1979 году, перед Олимпиадой. Сам Столяров был когда-то боксером, поэтому разбираться за него собралась очень большая компания. Но поскольку боксом занимались и многие милиционеры, то в результате они и повлияли – пусть уж лучше уголовное дело возникнет, чем люди по-своему разберутся.

Ну, а когда я перешел в «Таллин», там, конечно, возникли новые горизонты – время шло, бар был раскрученный. Там было заведено несколько уголовных дел, но не на меня, а на других работников. В конце 1984 года в Питере прогремело первое убийство – бывшего боксера Федорова. А я с ним раньше поддерживал очень тесные отношения. Убили его из обреза, а поскольку я сам выходец из деревни, да еще из такой боевой Тамбовской губернии (где до сих пор помнят об Антоновском восстании), то многие посчитали, что Федорова мог убить я. В начале 1985 года меня дернули в милицию, начали допрашивать, а потом сработали чисто по-милицейски, провели обыск дома, нашли 9 мелкокалиберных патронов. А у меня в то время уже жена была и ребенок шестимесячный. Ну, про патроны я сказал, что нашел их и принес домой, но еще нашли у меня одну бумажку, из-за которой обвинили меня в подделке документов. Бумажка-то была совсем смешная – у нас рядом с «Таллином» располагался архив КГБ. Когда прапорщики парковали там машину, у них были специальные талоны с надписью «Разрешение» и с печатью. Мы приобрели такой талон, впечатали туда, что, мол, разрешается ездить со скоростью свыше ста километров в час… Плюс ко всему вменили мне еще и две 146-х, ранее закрытых. Постаралась это все организовать целая группа товарищей, тех самых, кстати, которые собирались вместе когда-то, чтобы разобраться по Столярову. Меня, правда, предупреждали наиболее прагматичные люди из этого общества, что, мол, был разговор – хотят тебя в милицию «сливать»… В общем, повесили на меня два разбойных нападения. В первом эпизоде я якобы ограбил и избил двух мастеров спорта международного класса по борьбе. Этот эпизод полностью ушел потому, что один из этих международников в тот вечер, когда его ограбили и избили, звонил по 02 и говорил, что ограбили и избили его в милиции, в 64-м отделении. Звонок был зафиксирован, это меня и спасло. Потом парень-международник рассказывал, как его заставляли меня опознать, а он не опознавал,

Второй эпизод: там тоже кого-то избили и сняли кожаную куртку. И якобы я во всем этом участвовал. Но потом этого парня – потерпевшего – увидели в той самой кожаной куртке, которую с него якобы сняли. И статью мне поэтому изменили на хулиганку. Поэтому и судили меня за хулиганство, за хранение патронов и за поддельное удостоверение. Получил я три года строек народного хозяйства. Этапом через Ярославскую тюрьму переправили меня в Переславль-Залесский. На этапе все нормально было, правда, в Ярославской тюрьме случилось несколько конфликтных ситуаций, я там вроде как был даже организатором бунта – червивую кашу нам давали, а мы ее есть отказывались. Совсем как в фильме "Броненосец «Потемкин». Меня вообще-то должны были на химию отправить рядом с Коммунаром, но что-то не получилось. А все это время в городе ходили слухи, что на самом-то деле посадили меня за убийство Федорова. Поэтому жути было нагнано много, с тех пор так и считают, что я страшный человек.

В 1987 году я вернулся в Питер через УДО (условно-досрочное освобождение). Устроился в бар на Гражданском, 8. В том районе пол-"Зенита" жило. Мы играли в футбол с Желудковым и Ларионовым. Даже участвовали в первенстве города по мини-футболу. Заняли второе место из двухсот команд. А те, кто первое место занял, поехали на чемпионат Союза и заняли там третье место. Я в первое время никуда особо не лез, но уже в 1988 году пришли ко мне ребята, в основном земляки (но я их знал не очень давно), – и вот они предлагают, договорись, мол, чтобы мы могли иметь возможность крутить наперстки и здесь, в Питере. Я встретился с теми, кто в «Девяткино» крутил наперстки, переговорил с ними, и мы тоже начали крутить (как мы тогда говорили – «работать»). Некрасовский рынок, автовокзалы, другие места. Кстати говоря, те, кто голосовал, чтобы меня посадили, они тоже отдали свои места. А наперстки – это же настоящий станок, причем в те времена это не было уголовно наказуемым. Каждый день выбирали одного, с уже оплаченной квитанцией на пятидесятирублевый штраф. Он выходил из отделения после задержания и крутил все по новой. Доходы у нас были большими, намного больше, чем в баре. Были дни, когда мы на всех зарабатывали до десяти тысяч рублей. А в то время столько «Жигули» стоили.

Я вообще человек по природе своей достаточно азартный и любил играть в карты. (Я знал многих интересных игроков – Оскара Павловича Гофмана, например, или Володю Мушона – его убили в этом году в Москве, он владел там сетью элитных парикмахерских «Лореаль». Мир игроков – это вообще очень интересный мир.) Однажды в 1984 году я выиграл 30 тысяч рублей. Кстати говоря, для того чтобы выиграть в карты, не обязательно хорошо играть. Главное – это элементы хитрости, на которых можно подловить партнера. Хотя на самом деле все не столько в этих элементах хитрости заключается, сколько в том, чтобы самого партнера найти такого, какого надо. Как раньше говорили – найти лоха. Однажды я заехал в один бар перед самым закрытием, сели мы играть с торгашом, девочка приготавливала нам кофе, я шепнул ей на ушко: «Ты, мол, скажи, что пора закрываться, ставить все на сигнализацию и поэтому свет нужно выключить, а оставить только аварийную лампочку». Она все так и сделала, а у торгаша, с которым я играл, были очень толстые очки, я в этих очках видел отражение карт, которые у него были на руках. Так что он даже не понял, как его обыграли. Что же касается схемы с наперстками – в «Бандитском Петербурге» написано, что якобы тогда Малышев подо мной был, но это не соответствует действительности. Я просто помог устроиться ему на работу на этот куст, а субординативно мы не были связаны с ним. Отношения у нас с ним были нормальные, я вообще человек компанейский, но близких друзей у меня не очень много, их по пальцам можно пересчитать. Правда, когда дела идут хорошо, тогда количество друзей увеличивается в геометрической прогрессии. Но это все не дружба, а так называемая дружба. Что же касается настоящих близких, то я за все годы никого не потерял, с некоторыми мы, может быть, стали видеться чуть реже. Теперь, что касается той самой исторической разборки в Девяткине, о которой тоже в «Бандитском Петербурге» написано. Там все ведь достаточно случайно вышло. Между прочим, Бройлер и Крымский, они ведь вместе были, из одного коллектива. И проблема, которая там возникла, – это была внутренняя проблема коллектива. Присутствовало там и оружие, какой-то автомат, но вовсе не Глущенко на него ходил грудью. А я вообще там отсутствовал, я спал в то время. Мне уже позже позвонили и сказали, что там произошло. В те времена никогда еще никаких «тамбовских» и «малышевских» не было. Тогда все разбивалось по «станкам», и когда некоторые «станки» перешли к нам, то не все восприняли это однозначно. После истории в Девяткине действительно началось разграничение на «тамбовских» и «малышевских», хотя через три дня после той ситуации мы встретились с Малышевым и сняли все возникшие вопросы. В Девяткине-то как получилось на самом деле – свои убили своего.

В это время в городе уже многое замыкалось на меня. Все ведь считали, что я отсидел за убийство. Это обстоятельство давило на многих, а тогда как раз началось развитие кооперативного движения. Вот ко мне и начали обращаться за помощью разные люди. И те, кто заходил в бар «Таллин» и в «Розу ветров». К тому же Невзоров начал выпускать репортаж за репортажем об ужасных «тамбовцах» – для нас это как реклама была. Так все к нам и полезли сами. Хотя было, конечно, и такое, что людей искусственно заманивали, не буду отрицать. А потом случилась такая история: однажды я обратился за помощью к некоему кооператору, попросил устроить к нему в фирму земляка. А в этом кооперативе работала жена Горбачевского, который тогда был заместителем начальника ГУВД. И сразу возникла сплетня, будто я наезжаю на этот кооператив и чуть ли не на жену Горбачевского, а потом я еще встретился с одним парнем, он из Молдавии приехал. А в то самое время случилась интересная история: некий парень во время допроса на Литейном, 4, вдруг выпрыгнул из окна, переломал себе ноги, но его подхватила поджидавшая машина с друзьями. Этих ребят искали по всему Питеру, а по ориентировке у той машины были московские номера. У парня, с которым я встречался, машина была с молдавскими номерами, но они тоже начинались на букву "м", и поэтому его автомобиль попал под милицейскую наружку. А мы, когда наблюдение «срубили», от машины ушли. А в машине куртка осталась с моей записной книжкой. В этой книжке был зафиксирован телефонный номер кооператива и пометка сделана «Горбачевский». Ну, видимо, Горбачевский и решил, что я уже чуть ли не начал в отношении его какую-то собственную разработку вести. Горбачевский дал соответствующие указания в ОРБ, и пошло-поехало. Двое спекулянтов что-то не поделили между собой, по-моему, бриллиант они не могли поделить. Меня позвали помочь разобраться в ситуации. Но обо всем об этом узнали в ОРБ. Конкретно Николай Николаевич узнал. Есть такой сотрудник, который как раз лидерами преступных сообществ занимается. Он вызвал этих спекулянтов к себе, и они ему такого наговорили, что меня сразу начали искать. Собственно говоря, вся эта ситуация меня спровоцировала на бега, я скрывался, а Невзоров каждый день новый репортаж выпускал. Что же касается тех спекулянтов, то они впоследствии из потерпевших перешли в обвиняемые и были осуждены. Торговались и со следствием, и с прокурором, но, побывав в «Крестах», на суде от многого отказались, и этот эпизод от меня ушел. Позже, когда меня задержали и я попал в «комитетскую» тюрьму, вокруг моего дела начали слагать разные мифы. Кстати говоря, в «Бандитском Петербурге» написано, что женщине-прокурору, которая поддерживала обвинение, проломили голову и поэтому, мол, я получил такой мягкий приговор. На самом деле ей проломили голову гораздо позже, и она должна была участвовать в процессе тех самых спекулянтов, которые не могли поделить бриллиант – наши дела были разъединены. Все то время, что я сидел, продолжали выходить репортажи Невзорова, а люди в ОРБ получили новые звания.

О «комитетской» тюрьме я хотел бы рассказать особо. Именно там я встретил путч 1991 года. Содержали нас там строго, и какие-то новости с воли мы получали редко. Нам давали читать только газету «Правда» и изредка – «Известия». И одну газету передавали из камеры в камеру, проверяя при этом, нет ли каких-то пометок или точечек наколотых. Ни радио, ни телевидения, естественно, не было. Там вообще мыло шилом протыкали, сыр, который был в передачах, разрезали ломтиками. И вот, помню, в августе, за некоторое время до самого путча, в тюрьме начались какие-то активные приготовления. Наверху, над прогулочными двориками, натянули двойные сетки, красили стены. Такое ощущение было, будто готовились принять большое начальство. Там один надзиратель был – приятный парень, он в Университете учился, с ним иногда удавалось перекинуться парой фраз. И вот однажды он шепнул: «Горбачева арестовали». Тут мы и смекнули, для кого могла вестись подготовка в нашей тюрьме и в связи с какими событиями.

Я все время, пока сидел, старался поддерживать себя в хорошей форме. Тренировался и вел такой специальный дневник тренировок. Фиксировал количество разных упражнений и показатели. Например, я постепенно довел высоту своих прыжков с места до 1 метра 30 сантиметров. Я тогда в одной камере с Феоктистовым сидел, он измерял высоту моих прыжков. Он же мне, кстати, сказал, что лучший кубинский волейболист с места выпрыгивал 1 метр 40 сантиметров. За 1 год и 9 месяцев я не пропустил ни одной прогулки, но тренировки, случалось, пропускал. И вот что интересно: когда я сидел в «комитетской» тюрьме, у меня умерли родители. Надо сказать, что они про первую судимость вообще ничего не знали, а что касается второй… Мать умерла не от расстройства, просто возраст подошел, ей уже было 60 лет. Отец умер примерно через год, он очень тосковал по ней. И мне долгое время не говорили о смерти матери. Узнал я только через три месяца. Только тогда адвокат и решился мне сказать, что умерла мать. Я пролистал свой дневник и увидел, что именно в ту неделю, когда умерла мама, я почему-то не мог тренироваться. Хандра была.

В «комитетской» тюрьме я всего просидел около двух лет. И три последних месяца, кстати говоря, делил камеру с Владимиром Феоктистовым. У нас с ним возникли там чисто человеческие отношения. Когда я уходил, он даже слезу вытер. А до того мы с ним практически знакомы не были. Конечно, режим в «комитетской» тюрьме по строгости нельзя сравнивать с режимом в «Крестах». Но при этом были в «комитетской» тюрьме и свои плюсы. Их начинаешь тогда ощущать, например, когда вывозят в суд. Из «Крестов» на суд возят как: в четыре утра подъем, всех, кого готовят на вывоз, спускают в «собачник», это такая камера. Так сказать, транзитная. В семь утра дают завтрак, правда, завтраком это можно назвать только в кавычках. И часов в 9-10 утра начинается развоз. Поэтому с 4 до 10 в этом «собачнике» скапливается очень много народу в тесном помещении. В «комитетской» тюрьме все обстоит, конечно, цивильно. Там выводят из камеры непосредственно к машине. Прогулки в «комитетской» тюрьме всегда в одно и то же время. С восьми и до девяти утра. Это время – время пересменки. А в пересменку количество надзирателей всегда удваивалось. Первые дни меня на прогулки выводили шесть человек. Двое спереди, двое сзади и двое по бокам. Потом, конечно, уже стало поспокойнее и выводил один сотрудник. Кстати говоря, Мадуев – Червонец, его тоже после попытки побега из «Крестов» перевели в «комитетскую» тюрьму. И всегда на прогулки выводили по шесть человек и в наручниках. Наручники сначала через кормушку оденут, а потом выводят. Видеться с заключенными в соседних камерах нам, конечно, не давали. Но я все равно узнал, что в соседней камере сидит Макарыч, мой друг, директор Некрасовского рынка. Мы с ним сделали свою азбуку и перестукивались через стенку. Он писал стихи и несколько страничек посвятил мне. Мы умудрялись даже записками обмениваться – перебрасывали с хлебными шариками во время прогулок. До тех пор, пока над прогулочными двориками вторую сетку не натянули. А в хлебный мякиш закатывали записки. А однажды, когда меня начали возить на суд, я умудрился обмануть бдительность сотрудников. Там ведь как: с суда привозят, и ты идешь впереди, сзади – сотрудник. Ты должен остановиться у камеры, он тебя обыскивает, открывает камеру и запускает. И я однажды остановился не у своей камеры, а на камеру раньше. А конвоир, видимо, машинально не обратил на это внимание, обыскал, открыл дверь. Вот так мы с Макарычем повидались и обнялись.

В одно время со мной там же, в «комитетской» тюрьме, сидела Люда Малышева по прозвищу «радистка Кэт», она была женой Юры Малышева, известного по прозвищу Распылитель. Они занимались антиквариатом и из-за него все время попадали в разные истории, сейчас у них магазин «Рапсодия» на Невском. Так вот, Люде в «комитетской» тюрьме разрешали петь песни. Потом, когда в тюрьму доставили Наталью Воронцову, ту, которая помогала подготавливаться к побегу Мадуеву, они стали петь песни вдвоем. А мы даже во время прогулок заказывали иногда, какую песню хотим послушать. Конвоиры не препятствовали – запрещено было только переговариваться.

Автозак, когда заезжает в «комитетскую» тюрьму, сначала минует одни ворота, потом другие и попадает в полную темноту. А в автозаке сидят другие зеки, которых тоже везут в этот же суд. Естественно, когда машина попадает в темноту, все начинают шушукаться. Мол, что это, куда мы попали? Когда говоришь: «комитетская» тюрьма, это на всех очень сильно действует. А я еще все время жуткие истории рассказывал. Говорил, что попал в «комитетскую» тюрьму, потому что 7 человек топором зарубил. Многие верили. Зеки, конечно, услышав, что я из «комитетской» тюрьмы, сразу начинали расспрашивать, есть ли там расстрельные подвалы. Какой режим, как содержат? Один раз меня вывозят на суд и некий мужик кричит мне: «Вова, привет, как дела, какие новости?» И кричит с грузинским акцентом. Я спрашиваю у подельника (а подельник грузином был): "Кто это такой? ". Подельник мне отвечает: «Это очень известный в „Крестах“ человек, его зовут Гиви, он на серьезном положении». А я этого Гиви вспомнить не могу. А он еще говорит: "Помнишь, я, ты и Миша встречались в «Пулковской». Миша – это мой друг, он сейчас уже умер, убили его. И он мне говорил, что с этим Гиви познакомился в «Крестах». Я как-то сразу обратил внимание на нестыковку. Если Гиви с Мишей познакомился в «Крестах», то как же мы тогда могли все вместе сидеть в «Пулковской»? Вот я намекаю своему подельнику-грузину: «Вы, мол, присмотритесь к этому Гиви, потому что вообще-то из „Крестов“ в „Пулковскую“ не отпускают». И действительно, через месяц выяснилось, что это был подсадной и через его камеру очень-очень многие прошли. Он таких дел натворил, его потом сами грузины опустили – членом по башке треснули…

Суд надо мной и над всей нашей «интернациональной бандой» шел полгода. И приговор должны были выносить как раз в день путча 1991 года. Но его перенесли на две недели и зачитывали уже в сентябре. Сам суд сделали закрытым, в зале постоянно находились вооруженные омоновцы. Помню, один из них как-то раз уснул и уронил свой автомат. Когда автомат брякнулся об пол, все как-то засуетились, вздрогнули, а один из наших адвокатов вскочил и заявил: «Попрошу отразить в протоколе, что если сейчас начнется стрельба, то Кумарин к ней не имеет никакого отношения», На судью, конечно, давили. Если ОМОН задерживался, то процесс начинать не давали. Пугали и стращали. С прокуроршей действительно было не все ладно. Потом выяснилось, что она когда-то училась с Новолодским, который был нашим адвокатом, в одной группе и между ними с той поры, со студенческой еще скамьи, какая-то напряженность была. Они и на процессе все время какими-то колкостями обменивались. Кстати говоря, когда потом этой прокурорше голову проломили, меня даже и не допрашивали по этому поводу. Никто никаких вопросов не задавал.

Адвокаты у нас, конечно, были сильнейшие: Колкин, Новолодский, Казанин. Но приговор все равно дали суровый, я думал, что будет мягче. Все фактически уже отсиженное получили, а мне 4 года дали. Я, собственно, и не ожидал ничего хорошего, но все равно надеешься же как-то. Собственно говоря, все базировалось на показаниях одного потерпевшего, некоего Наумова. Честь и заслуга ОРБ, что они убедили его четко говорить всю ту чушь, которую он напридумывал. Хотя нужно отметить, что ни наркотиков, ни патронов мне не подбрасывали. В этом плане все было корректно и взаимоуважительно. А Наумов на суде говорил, будто кто-то его путал мной, что я его поймаю, отрежу голову и этой головой буду играть в футбол. (С этим Наумовым потом интересная история приключилась, я считаю, что он историей этой был наказан лучше всего – однажды, уже после освобождения, мы с подельником поехали в Ялту на машине и заблудились там, попали на какое-то заброшенное шоссе и остановились у какого-то мужика спросить дорогу, – у мужика вдруг перекосилось от дикого ужаса лицо, я и не понял, из-за чего, а потом мне сказали, что это был Наумов. Вот такие бывают странные совпадения. Представляю, что он испытал, когда столкнулся вдруг с нами на заброшенном шоссе в Ялте, за много сотен километров от Питера. Наверное, он ни за что бы не поверил, что это случайная встреча.) Мифов много было наговорено. Кстати говоря, опять-таки в «Бандитском Петербурге» написано, будто я еще до посадки, когда входил в ресторан «Коелга», то там все вставали. Это все сказки, никто там особо не вставал, я всегда платил в том ресторане, если заходил туда. И еще по поводу того, что Николай Седюк был якобы моим учителем. Я Седюка не знал, даже не разговаривал с ним никогда…

Так вот, на суде этот Наумов рассказывал, что с него вымогали деньги. Причем из его рассказа получалось так, что с него деньги вымогали, но когда он приносил деньги, их не брали. И он пытался всучить эти деньги в кабинете директора, где присутствовал и я. А в РУОПе ему дали магнитофон и меченые деньги. Когда в суде стали слушать эту пленку, на ней ничего не было слышно. И сотрудники ОРБ сказали, что она размагнитилась, когда лежала в сейфе, и пользовались фактически стенограммой этой пленки, то есть распечаткой. И вот что интересно: в тот день, когда этот Наумов пытался отдать деньги, которые с него вымогали, директор, в кабинете которого все это происходило, был в Болгарии. У него и билеты были, и свидетели, целая группа, сорок человек. А все равно осудили.

Очень долго приговор не вступал в законную силу, и я до января 1992 года так и сидел в «комитетской» тюрьме. А потом меня перевели в «Кресты». Там я пробыл месяца три. В «Крестах» уже, конечно, были совсем другие условия. Там уже очень четко чувствовалось разделение на «тамбовских» и «малышевских». Честно говоря, я не хотел в «Кресты» ехать. Помню, как у меня большой иголкой в «Крестах» пытались взять кровь на СПИД. Я им объясняю, что я уже два года сижу в «комитетской» тюрьме – как туда СПИД залететь может? Так и не дался. Потом пришел ко мне опер Крестовский, спросил, какую я хочу камеру. Я сказал: «В ту, где народу поменьше». А по тем временам норма была 8-9 человек на камеру. Забито было достаточно плотно. И вот помню первое мое впечатление о «Крестах». В 9 вечера меня подняли из «собачника» в камеру, я смотрю – все кормушки открыты. В камере радио, кипятильники. В принципе, и перемещение между камерами достаточно свободное. После «комитетской» тюрьмы все это поражало. В камере я сразу фамилии не назвал, начал с людьми разговаривать, выяснилось, что очень многие, кто там сидел, со мной знакомы. По крайней мере, так они говорили. Один якобы жил рядом со мной, другой по барам ходил. Они только на следующий день узнали мою фамилию. Вот так забавно получилось. Я в одной камере с «малышевскими» сидел – со Слоном и Марадоной.

А через несколько дней меня отправили в Выборг зачем-то. До Выборга всего 120 километров, а ехали мы почти сутки на поезде. В Выборгской тюрьме я пробыл почти две недели. До сих пор не понимаю, зачем меня туда отправляли. Со мной везли одного из молодых авторитетов. Как довезли, он мне записку бросил, что, мол, если я еще один эпизод возьму на себя, то нас с ним посадят в одну камеру и даже дадут телевизор. Может быть, ради этого предложения меня в Выборг и дергали.

Через две недели вернули обратно в «Кресты», и они уже встретили совсем по-другому. Надзиратели свирепствовали, всюду собаки, кормушки закрыты, а все из-за того, что, пока я в Выборге был, в «Крестах» случился бунт, зеки захватили двух заложников, один из которых погиб, ну и этих зеков перестреляли. Конечно, это совпадение, что бунт случился, как раз когда меня в Выборг возили. Вообще, когда из камеры в камеру перебрасывают, все это очень бьет по нервам. Потому что любая камера – это какой-никакой, а все же дом. Только привыкнешь к одной камере, к одним порядкам, тебя выдергивают и в другую пихают. После бунта в «Крестах» заключенных начали избивать – всех без разбору. На прогулках их били палками и дубинками. Потом по этому поводу даже была назначена специальная прокурорская проверка. Меня несколько раз вызывал начальник «Крестов», просил, чтобы я поговорил с заключенными, чтобы они не жаловались. Ну, я, конечно, ни с кем говорить не стал. В каждой камере в «Крестах», свои порядки. В одной дежурят все по очереди, в другой дежурит последний, кто пришел. В одной каждый свою посуду моет, в другой кто-то один. В третьей вообще есть вечный дежурный. В каких-то камерах есть «гревы», в других образуются группы, которые имеют свой «чай». У нас в камере все по очереди было. Но однажды к нам привели некоего гордого молодого человека, который, придя, осмотрелся. И там ведь сразу видно, кто и где спит, кто и как ведет себя. Он узнал, что у нас дежурят все по очереди, подошел ко мне и говорит: «Давай кого-нибудь „зачушкуем“ и сделаем его вечным дежурным». Я согласился. Он спрашивает: «Кого?» Я ему отвечаю: «Тебя». Ну, он сказал, что дежурить не будет. А я ему говорю: «Я за тобой мыть не буду, и никто не будет». Ну, он сначала характер подержал, в туалет не ходил два дня, а потом стал как все. На прогулках-то не помочишься, во двориках-то этого не разрешают. А «опущенных» у нас не было.

Люди приходят в тюрьму разные. Помню, объявился какой-то вор Туча. И всюду начал малявы распространять. Мол, я вор, поэтому присылайте мне шмотки, но только фирменные. Потом выяснилось, что нет такого вора, но шмоток он уже сумел поднабрать. А потом его куда-то перевели. С настоящими ворами я не сидел, у меня вообще к ним отношение очень неопределенное. В книжках про них много чего пишут, но… Близких из них у меня никогда не было. Воры, они что, они запутать кого-то, на понятие посадить – вот это они могут. В свое время воров в Питер привозил Сергей Лукошин. Был такой парень, его фотография даже в «Бандитском Петербурге» есть. Он был мастером спорта международного класса, и вот судьба: родился и разбился в один и тот же день. 30 лет ему было, четверо детей после него осталось. Хоронили мы его в день Рождества, а воры, для которых он столько сделал, даже не пришли на похороны. Встреч с ними у меня было, конечно, много. Помню, в 1993 году приехали воры из Москвы получать долги у Голубева, коммерсанта фирмы «Адель». Он тогда умудрился задолжать чуть ли не всему Советскому Союзу. Его запутали, он брал в рублях, а требовали отдавать в долларах. Курс рос, вырисовывались какие-то мифические суммы. А воры приехали и говорят: «Вот ваш бизнесмен, он либо отдает лимон, либо мы его убьем». Я говорю: «А чего тогда мы встречаемся, вы все это могли ему и так сказать. Люди-то встречаются, чтобы обсудить что-то». Тут Голубь у них спрашивает: «Вы воры?» Они отвечают: «Да». А он говорит: «А я не вор, я бизнесмен. Но я на „металку“ „КамАЗ“ гречки отправил и десять телевизоров. А вы что для зоны сделали?» Они молчат. Ответить им нечего, и вопрос был снят.

Пару слов хочу сказать в защиту Япончика. Хотя с ним лично я знаком не был, но общих знакомых было очень много. И рано или поздно мы с ним обязательно бы пересеклись, если бы его в Америке не посадили. Он пытался даже как-то раз звонить мне, уже из Америки, но не смог тогда моего телефона найти. Конечно, я считаю, что в Америке его посадили показательно. На самом деле надо было сажать тех бизнесменов, которые его в вымогательстве обвиняли.

Что бы еще я добавил про воров? Можно, пожалуй, несколько историй рассказать. Одна случилась в Девяткино, там, где наши ребята наперстки крутили. На «станке» ведь бригадами работали, по 4-6 человек. И воры-карманники в Девяткино тоже работали компаниями от 3 до 4. Однажды произошел конфликт. Вор полез в карман наперсточнику. А этот парень был боксером, обладал хорошей реакцией. Он поймал вора за руку и крепко ударил. В результате, чтобы разрешить конфликт, состоялась встреча между бригадами карманников и наперсточников. И на этой встрече карманники заявили следующее: «Воров, мол, бить нельзя. И если ты нормальный человек, то, почувствовав чужую руку в своем кармане, ты должен осторожно предупредить вора, но ни в коем случае его не бить. Если ты, конечно, нормальный человек». Наперсточники возразили, мол, а зачем же вообще к нормальному человеку в карман залезать. Получается, что бить нельзя даже того карманника, который непонятно зачем к нормальному человеку в карман лезет? Этот конфликт так и остался открытым.

Но у некоторых людей из категории блатных есть привычка отвечать за свои слова и держать свое слово. Был в Питере такой деятель по фамилии Гарахольский. Его раза два сажали, он показания давал. И – то в одном коллективе окажется, то в другом. Мутный такой типчик. И как-то случилась разборка из-за «мерседеса» – там два коллектива разбирались, и в одном из коллективов люди случайно увидели этого Гарахольского. А когда разборка уже закончилась, человек из другого коллектива говорит тем, с кем Гарахольского заметили: «У вас в бригаде козел!» А те ребята как раз относились к категории, которая отвечает за свои слова. И один пожилой уже человек ответил: «Если у нас в бригаде козел, то я его сам и застрелю». Гарахольского позвали и доказали, что он не только на людей показания давал, он еще и не передал кожаную куртку сокамерника его родителям. Этого хватило. Где-то на квартире его убили. Так что блатные бывают разными, как и все остальные люди.

Не могу не вспомнить о Славе Кирпичеве. Я не знаю, вор он или нет, но 37 лет он отсидел. Я с ним общался, мы с ним встречались, обсуждали вопросы, находили компромиссы. Вор он или не вор, судить не берусь, но 37 лет тюрьмы оказали на него очень большое воздействие. Он даже на свободе продолжал жить в мире недоверия, сплетен и интриг. Как-то раз одна компания отдыхала в бане, человек десять там собралось, парились, гуляли, в биллиард играли. Кирпич прилично напился и начал рассказывать такие вещи, которые не всем можно было слышать в бане. Его уговорили, отвезли домой, а на следующий день он встретился с одним из тех, кто там в бане был, и спрашивает: «Я вчера лишнего не наговорил?» Человек, чтобы Кирпича не обижать, отвечает из деликатности: «Ой, да мы тоже вчера напились, не помним, наговорил кто лишнего или не наговорил». На что Кирпич тут же и заметил: «А ты, Паша, я тебе скажу, такого вчера наговорил, но вот я никому ничего не расскажу».

Другой случай: жила с Кирпичом некая девушка, и как-то раз попала она в ДТП. Начались выяснения отношений между ней и другим участником ДТП, она оскорбила того человека, и тот ударил ее по лицу. Как дальше разбирались, я не знаю, но вечером того же дня Кирпич встречает Слона и говорит: «Ты представляешь, мою жену сегодня ударили по лицу». Слон, не вникая особо в ситуацию, эмоционально отвечает: «Да я бы убил за такое, если мою жену по лицу ударил». Через несколько дней Слона встречает Хасан (не Дед Хасан, известный вор в законе, а молодой Саня Хасан, тот, который был в коллективе Артура Кжижевича) и спрашивает: «Ты за что меня хочешь убить?» Слон в полной непонятке, хлопает глазами, и только потом выясняется, что это Хасан был вторым участником ДТП с девушкой Кирпича. И видимо, Кирпич очень своеобразно донес потом до Хасана высказывания Слона, который, естественно, не имел в виду Хасана.

Последняя моя встреча с Кирпичом произошла при следующих обстоятельствах. Мы были на концерте в «Кэндимене» и сидели за одним столом, там за этим столом человек 15-20 сидело. Смотрели мы концерт, выпивали. И там мне действительно стало плохо, я немного перебрал и не без помощи некоторых товарищей добрался до дома. Этот случай даже описан в одной из книжек, по-моему в «Коррумпированном Петербурге». Там говорилось, что на этой встрече еще и Ефим был. А он там действительно был. Через несколько дней один из подельников Кирпича начал искать со мной встречи. Мы договорились встретиться в офисе у Ефима. Их приехало несколько человек, и я их всех видел впервые. То есть мы друг друга знали только заочно, или по телефонным разговорам. Так вот, этот подельник Кирпича спрашивает меня, за что я его хочу убить. Я ему отвечаю: «Кто тебе сказал такую чушь?» Он пожимает плечами и говорит: «Вячеслав Кирпичев сказал ему, что в разговоре на концерте в „Кэндимене“ я упомянул о своем желании убить вот этого человека». Я немедленно попросил никого не уходить из офиса, Ефимов позвонил Кирпичеву, мы начали пить чай и разговаривать, а часа через полтора приехал Кирпич. Я спросил у него. «Когда я говорил, что хочу убить этого человека?» Кирпич сразу же ответил: «Ты никогда в жизни такого не говорил, это они плетут свои интриги». Ну как на такое можно реагировать? Я спросил всех собравшихся: «Есть ли ко мне еще какие-либо вопросы?» Они ответили, что вопросов нет, и мы разъехались. Вот таким мне запомнился Слава Кирпичев. А уж вором он был или не вором, я не знаю…

25 мая 1992 года меня отправили в Обухове. Обуховская колония расположена недалеко от дома, где я жил до посадки. В километрах двух всего. Так что получилось как в анекдоте – «раньше жил напротив тюрьмы, а теперь начал жить напротив собственного дома». По прибытии в колонию нас направили в карантин, то есть содержали в отдельном помещении, распределяли по отрядам. Нам нужно было пройти бани, прожарки, собеседования с операми. И в первые же дни у меня состоялась беседа с начальником колонии. Он отвел меня в сторону, и мы долго говорили. Он сделал ряд ценных наставлений, а также сказал, что меня ожидает и как будет развиваться моя судьба. Сказал, что я буду большой разменной картой в чьих-то руках. Рассказал он и о себе. Дело в том, что его тоже около года держали в «комитетской» тюрьме. Обуховская колония ведь была рабочей, в некоторых цехах за вредность выдавали молоко. И вот однажды некий кляузник написал на начальника колонии, что тот требует денег за способствование условно-досрочному освобождению. Эти деньги должны быть переданы в бутылке из-под молока, окрашенной в белый цвет. И действительно, такую бутылку нашли с деньгами. Начальника колонии арестовали и посадили. Его держали-держали, но доказать ничего не смогли. Выпустили. А он оказался мужик не промах, и, прежде чем покрасить бутылку в белый цвет, он все провел через секретную часть. То есть все эти действия были отражены в секретных документах. Однако в самом начале следствия он эти документы не выдавал. Знал, что их порвут, а его посадят. Только после того, как его отпустили, он нашел эти документы, сделал экспертизу, что они настоящие, поехал в Москву. Его восстановили в должности, вернули на работу и выплатили компенсацию. Звали этого человека Павлом Владимировичем, и он на меня произвел впечатление сильного и волевого человека – настоящего хозяина зоны.

Потом меня перевели в отряд, условия там были нормальные, питание неплохое. А через пару месяцев ко мне приехал с Литейного заместитель начальника управления всех ИТУ, меня вызвали в кабинет к начальнику колонии. Оказалось, что в это время с «Металки» кого-то вывезли в ящике. И якобы этот человек прятался на квартире кого-то из «тамбовских». Начальник с Литейного попросил, чтобы я обзвонил всех, для того, чтобы вернуть этого человека в зону. Сидеть ему оставалось немного, и обещали, что ничего ему за побег не будет. Я, конечно, звонить никому не стал, потому что понимал – не для того люди делали побег, чтобы по звонку возвращаться назад в зону…

Потом приезжала ко мне в Обухове корреспондентка из американского журнала «Тайм», ей дали поговорить со мной, мы общались в кабинете администрации часа три. Начальство даже для такого случая кофе нашло, нас поили несколько раз во время беседы. Общались через переводчика, держалась она дружелюбно, а потом вышла статья на трех листах, и мне прислали перевод. Ну что сказать? Западные нравы… Если бы она написала по-другому, наверное, никто бы не стал статью ее читать. Вот она и написала, что я на нее смотрел таким взглядом, будто готов был разорвать в клочья. В общем, вылила она на меня весь негатив. И с тех пор у меня очень сложное отношение к журналистам…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.