Набожный консерватор

Набожный консерватор

Ну и что, могут возразить, поговаривают, что Солженицын — консерватор, он и не собирался давать новые истины, он напоминает старые. Полно! Весь консерватизм Солженицына столь же лубочный, ненастоящий, как и его псевдостарорусский язык.

Консерватизм, например, немыслим без веры… Казалось бы, по этой части у нашего «божьего меча» все нормально… Неустанно напоминал он о своем христианстве, да и все его поклонники из постсоветской России, которые обрели веру, сделали из Солженицына чуть ли не идеолога. Этих постсоветских людей легко понять, им нужно мировоззрение. В советском, коммунистическом мировоззрении они разочаровались, в либерально-демократическом еще раз разочаровались уже в 1990-е годы… Что остается из этой «троицы» Нового времени (либерализм, социализм, консерватизм)? Остается консерватизм. Поэтому в России начала XXI века такой невиданный спрос на консерватизм и такой невиданный религиозный подъем! А тут и Солженицын в самый раз! Кто еще так вдохновенно воспевал старую Российскую империю и критиковал февральских да октябрьских революционеров? Не случайно и хоронят Солженицына в Донском монастыре, куда недавно перенесены останки консерватора-философа Ильина, не случайно и самый модный религиозный журнал «Фома» посвящает Солженицыну чуть ли не номер, и слова «пророк» там звучат на каждой странице. Искренне жаль всех наивных верующих людей, которые купились на фальшивую солженицынскую бороду и такую же фальшивую религиозность.

Начнем с того, что верующий воцерковленный человек узнается по языку. Дело в том, что он каждый день читает молитвенное правило, Библию, жития святых, псалмы, раз в неделю на службах слышит много молитв, акафистов и прочего. Естественно, хочет того или нет, он вплетает в свой язык характерные обороты, сыплет цитатами и аллюзиями. Даже Сталин, во всевозможных речах на партийных съездах постоянно вплетал характерные обороты то из Ветхого Завета, то из посланий Апостолов. Оно и понятно: человек воспитывался в религиозной семье и учился в семинарии, а это никакой идеологией не выбьешь.

Солженицын рос в стране воинствующего атеизма, его никогда никто из близких не видел ни за молитвой, ни в церкви, ни за чтением Евангелия, поэтому в его книгах начисто отсутствуют и соответствующие аллюзии. Что касается редких цитат, они как правило даны с грубейшим искажением смысла, да и часто с неправильными ссылками, что невозможно для воцерковленного человека. Ссылается, к примеру, на «Евангелие от Матвея», пишет, что стих 52, а там их всего 46.

Да что там Евангелие! Троице-Сергиеву Лавру, святое для каждого православного место, он называет «Троицко-Сергиевской лаврой»! Вы можете представить профессионального физика, который фамилию Эйнштейна пишет как Витгенштейн, Крузенштерн или Эйзенштейн? Нет? Вот так же невозможен и православный человек, который пишет «Троицко-Сергиевская лавра».

На этом можно было бы даже и точку поставить в вопросе о религиозности Солженицына, но есть масса других фактов, наводящих на размышления. В годы своего самопиара, перед высылкой, когда рассылал открытые письма во все общественные организации и журналы, он не постеснялся написать открытое письмо Патриарху и даже поучил Святейшего уму-разуму, обвинил слегка, посудил чуть-чуть. Вот какой православный человек!

Еще Солженицын получает в 1983 году английскую, то есть протестантскую, премию «за вклад в развитие религиозного сознания». Премия мало известная, но в два раза больше Нобелевской. Хорошо обеспечивают атлантисты своих агентов!

Пожалуй, одним из самых авторитетных православных богословов XX века был Александр Шмеман: не найти ни одного православного интеллектуала, кто бы не уважал этого человека. Как и всякий потомок эмигрантов и антикоммунист, поначалу он восхищался Солженицыным, но после нескольких встреч охладел к нему. Вот строки из его дневника:

«Итак, снова четыре дня с Солженицыным, вдвоем, в отрыве от людей. Почти ровно через год после «горной встречи». Эту можно было бы назвать «озерной», столько озер мы видели и «пережили». Постепенно мысли и впечатления приходят в порядок. На днях «на досуге» постараюсь «систематизировать».

Продолжаю после обеда. Какой же все-таки остается «образ» от этих четырех дней, в которые мы расставались только на несколько часов сна? Великий человек? В одержимости своим призванием, в полной с ним слитности — несомненно… Но (вот начинается «но») — за эти дни меня поразили:

1) Некий примитивизм сознания. Это касается одинаково людей, событий, вида на природу и т. д. В сущности он не чувствует никаких оттенков, никакой ни в чем сложности.

2) Непонимание людей и, может быть, даже нежелание вдумываться, вживаться в них. Распределение их по готовым категориям, утилитаризм в подходе к ним.

3) Отсутствие мягкости, жалости, терпения. Напротив, первый подход: недоверие, подозрительность, истолкование in malem partem.

4) Невероятная самоуверенность, непогрешимость.

5) Невероятная скрытность.

Я мог бы продолжать, но не буду…

В эти дни с ним у меня все время было чувство, что я «старший», имею дело с ребенком, капризным и даже избалованным, которому все равно «всего не объяснишь» и потому лучше уступить («ты старший, ты уступи…») во имя мира, согласия и с надеждой — «подрастет — поймет…». Чувство, что я — ученик старшего класса, имеющий дело с учеником младшего класса, для которого нужно все упрощать, с которым нужно говорить «на его уровне».

Из запомнившихся разговоров:

— нелюбовь к Тургеневу (о других писателях не говорили, о чем теперь жалею: так хотелось узнать об его отношении к Достоевскому и Толстому);

— «я сейчас Америку наказываю…»;

— Израиль сейчас наш союзник. Насколько нужно бороться с «еврейским» духом нашей интеллигенции, настолько же важно поддержать Израиль;

— страшно понравилась Франция. Никогда не думал, что это такая пустая (в смысле — безлюдная) и тихая страна и всюду в ней хорошо;

— «платоновщина» (синоним неправильного, ложного подхода к России — Андрей Платонов);

— про отдельных людей в России: «Это мои, те не мои…»;

— в свободной России я буду в стороне отдел, но руководить ими «направляющими статьями». В этом — то есть в призвании руководить и направлять — ни малейшего сомнения;

— семья, дети не должны мешать. «Что это вы все женам звоните?»;

— с эмиграцией — каши не сваришь;

— Николай Второй — преступник (отречение). «Нуда, его расстреляли, но разве его одного расстреляли?»;

— Солидаристы — «провинциальны»;

— нужно крепить «Вестник» (я его укрепил финансово…);

— план русского университета в Канаде — до слез наивно: «агрономы» и вообще всякие деятели для будущей России… Париж 20-х годов!.

Цель, задача Солженицына, по его словам, — восстановить историческую память русского народа. Но, парадоксальным образом, эта историческая задача («Хочу, — говорит он мне в Париже, — написать русскую революцию так, как описал 12-й год Толстой, чтоб моя правда о ней была окончательной…») исходит из какого-то радикального антиисторизма и также упирается в него.

Символ здесь: влюбленность — иначе не назовешь — в старообрядчество. При этом теоретическая суть спора между старообрядцами и Никоном его не занимает. Старообрядчество есть одновременно и символ, и воплощение «русскости» в ее, как раз, неизменности. Пафос старообрядчества в отрицании перемены, то есть «истории», и именно этот пафос и пленяет Солженицына. Нравственное содержание, ценность, критерий этой «русскости» Солженицына не интересует. Для него важным и решающим оказывается то, что, начиная с Петра, нарастает в России измена русскости — достигающая своего апогея в большевизме. Спасение России — в возврате к русскости, ради чего нужно и отгородиться от Запада, и отречься от «имперскости» русской истории и русской культуры, от «нам внятно все». В чем же тут соблазн? В том, что С. совсем не ощущает старообрядчества как тупика и кризиса русского сознания, как национального соблазна, а Петра, скажем, как — при всех его трагических недостатках — спасителя России от этого тупика. «Русскость» как самозамыкание в жизни только собою и своим — то есть, в итоге, самоудушение…

Солженицыну, как Ленину, нужна в сущности партия, то есть коллектив, безоговорочно подчиненный его руководству и лично ему лояльный… Ленин всю жизнь «рвет связи», лишь бы не быть отождествленным с чем-либо чуждым его цели и его средствам. Лояльность достигается устрашением, опасностью быть отлученным от «дела» и его вождя. И это не «личное», не для себя, только для дела, только для абсолютной истины цели…

Четверг, 16 октября 1975.

Мне [прислали] только что вышедшего солженицынского «Ленина в Цюрихе». Вспоминаю мой разговор с С.[олженицыным] — «Я сам — Ленин……. Россия оборвалась в крови и «гарях» старообрядчества и Россия начинается снова с него, Солженицына. Это предельное, небывалое сочетание радикального «антиисторизма» со столь же радикальной верой в собственную «историчность»… Толстой переписывал Евангелие, Солженицын «переписывает» Россию.

Пятница, 17 октября 1975.

Читаю с захватывающим интересом солженицынского «Ленина в Цюрихе»… Но тут же почти с каким-то мистическим ужасом вспоминаю слова Солженицына — мне, в прошлом году, в Цюрихе — о том, что он, Солженицын, в романе — не только Саня, не только Воротынцев, но прежде всего — сам Ленин. Это описание изнутри потому так потрясающе живо, что это «изнутри» — самого Солженицына. Читая, отмечаю карандашом места — об отношении к людям (и как они должны выпадать из жизни, когда исполнили свою функцию), о времени, о целеустремленности и буквально ахаю… Эта книга написана «близнецом», и написана с каким-то трагическим восхищением. Одиночество и «ярость» Ленина. Одиночество и «ярость» Солженицына. Борьба как содержание — единственное! — всей жизни. Безостановочное обращение к врагу. Безбытность. Порабощенность своей судьбой, своим делом. Подчиненность тактики — стратегии. Тональность души… Повторяю — страшно…

Понедельник, 20 октября 1975.

Кончил в субботу «Ленина в Цюрихе» и не могу отделаться от впечатления, что Солженицын захвачен — не ленинизмом, конечно, а ленинством, то есть целостностью и эффективностью ленинского «метода»…

По-настоящему умный и глубоко религиозный человек, консерватор, явный антикоммунист, пообщавшись с Солженицыным, лично пришел почти к тем же выводам, что и коммунист Бушин: Солженицын — это примитивный избалованный ребенок, нарцисс с манией величия, рассматривающий людей как «пушечное мясо» для своего догматически и схематично понятого дела.

И еще пару мнений о религиозности Солженицына приводит Бушин, одно из них принадлежит Льву Копелеву, который вместе отбывал с Солженицыным сроки и даже послужил прототипом одного из героев в романе «В круге первом»: «Из области религии мне известно очень мало. Но я сильно подозреваю, что Александр Исаевич разбирается в делах церкви меньше, чем я. И знаете почему? Ведь весь пафос христианства, как известно, устремлен к таким нравственным качествам, как любовь к ближнему, прощение, терпимость. Судить и карать дано только Богу, а не какому-то человеку, который объявил себя святым. Вершина добродетели — прощение. Это основы христианства, а они, как известно, не прельстили Солженицына. Поэтому, хотим мы того или нет, его обращение к Богу наигранно и носит чисто прагматический характер».

Владимир Лакшин, близко знавший Александра Исаевича позже, чем Копелев, пишет: «В христианство его я не верю, потому что нельзя быть христианином с такой мизантропической наклонностью ума и таким самообожанием».

От человека, который много страдал, мы в праве ждать милосердия и великодушия, мудрости и любви, но в случае с Солженицыным мы имеем дело с избалованным маменькиным сынком, обиженным на всех за то, что не потакали его капризам, а не умудренным страданиями и опытом старцем. Бог есть любовь, но найдите в десятках томов писанины Солженицына хоть граммуличку этой любви! Только ненависть к стране, которая его вскормила, бесплатно лечила, учила, вывела в люди, только по праву рождения дала все блага, которых лишена большая часть людей в этом жестоком мире. Большой жизненный опыт страданий помогает все понять и все простить, но Солженицын ничего не прощал и ничего не понял, что лишний раз свидетельствует: никакого опыта страдания у него и не было.

И действительно, последние 48 лет жизни, то есть начиная с 1970 года, когда ему вручили нобелевку, он провел в самых комфортабельных условиях. Жил жизнью поп-звезды и миллионера с особняками и поместьями, творческой свободой, презентациями, тусовками высшего света, телеканалами, эксклюзивными интервью… Первые 20 с лишним лет то же самое: учеба, туристические путешествия. После лагерей 15 лет так же: творчество, чужие дачи, скандалы с писателями, путешествия по России за деньги жены. Остается несколько лет войны и лагерей. Но война была для всех, и для него как раз меньше, чем для других — даже ранения не было. А касательно лагерей, условия его жизни немногим отличались от условий жизни любого работяги на воле. И именно этого человека называют уникумом, человеком великой судьбы…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.