II. РЯДОВОЙ АВТОР, ВЫЙТИ ИЗ СТРОЯ!
II. РЯДОВОЙ АВТОР, ВЫЙТИ ИЗ СТРОЯ!
«Мы пишем так, как дышим!» – часто слышится
От творчески настроенных мужей.
И все же непонятно: как вам дышится
Без запятых и верных падежей?
И тягостна до боли встреча с книжкою,
Где в тексте что ни строчка, то с одышкою.
Автор искренне пытается раствориться в тексте – и выглядывать из-за каждого ствола, из каждого героя, стоять за каждым поворотом дороги, оставаясь невидимкой.
Автор – катализатор, ускоряющий или меняющий характер реакции, но не присутствующий в будущем соединении Книги и Читателя. Как актер, Автор уже не человек, а образ; как режиссер, он стоит за кулисами, волнуясь, но не в силах вмешаться в действие; как зритель, он сидит в зале, переживая и не зная, что случится через минуту.
Как говорил Винни-Пух: "По-моему, так."
Когда автор вне книги пытается что-то объяснить, досказать или помочь понять, пусть даже по просьбе читателя, – это выглядит неестественно и неверно в самой основе своей. Режиссер после спектакля выходит на сцену и говорит: «Почтенная публика, если вы недопоняли, то флейтой на заднем плане во время монолога тети Клавы я хотел подчеркнуть ее одиночество вкупе с бренностью самого нашего бытия, а также сыграть на сверхзадачу путем сочетания звукоряда и видеоряда…» Все, что писатель смог сказать – в книге. Теперь книга живет своей жизнью, отдельной от создателя. И любой его комментарий только убьет состояние, настроение, смысл книги – даже если поможет точнее понять какой-то отдельный смысловой аспект.
Страшно хотелось бы спросить у Булгакова – правда ли, что он под Фаготом в "Мастере и Маргарите" подразумевал Данте (а на то есть указания в тексте), или все-таки нет? Спросить-то хочется, а вот получить ответ, даже появись такая возможность, – нет.
Потому что этот ответ разрушит превосходную загадку, обратив ее в определенность за личной подписью автора.
Для автора обсуждение его книги кем бы то ни было – штука болезненная при любом раскладе и даже при самой здоровой психике. Все время хочется до-объяснить, до-говорить, сделать так, чтобы вода не пролилась по дороге. Вот если снять это желание – вопреки всему досказать недосказанное и объяснить неправильно понятое – тогда отвечать на любые рассуждения о собственной книге можно с любовью. Ведь тогда мы на равных, мы обсуждаем вслух книгу, которая уже живет самостоятельной жизнью, и в обсуждении которой автор не имеет особых преимуществ. Просто: сталкиваются мнения, аргументы, позиции, понимание и просчеты… чудесно!
Хотя бывает критика, за которую автор должен доплачивать возмущенному читателю. На днях читали критический отзыв на себя-любимых, где оппонент утверждал, что по ненормальной ритмике текста мы похожи на одного козла… ну как его… ну вот этого! (дальше следовала цитата из А. Блока), а по обкуренности анашой и, соответственно, абсолютной непонятке и бездарности похожи на другого козла… (дальше упоминался Ф. Дик).
Мы были чертовски благодарны сударю критику.
Боимся повториться? – нет. Предпочитаем не повторяться? – да. И видим большую разницу между этими двумя определениями. В угоду спросу? – нет. По собственной воле? – да. Хотим всегда быть новыми? – ничуть. "Все то же солнце ходит надо мной, но и оно не блещет новизной" – лучше и не скажешь. Хотим пройти еще одну дорогу, нехоженную и невиданную? – да.
Живет на свете скромный автор. Повезло в жизни – есть у него читатель, выходят в свет книги. А жизнь коротка, хочется попробовать и то, и другое, и третье: роман, рассказ и пьесу, фэнтези, мейнстрим и хоррор, «прозрачную» прозу и "поток сознания", сказку и быль… Автор пробует. Ему, автору, иначе плохо: он меняется, он жить хочет, а все застывшее – мертво. И вот приходит к автору уважаемый друг Поклонник. И фанат "Бездны Голодных глаз" в середине девяностых сетует, что надо было неким Олдям непременно писать что-нибудь вроде "Сумерки мира возвращаются", в рамках прошлой стилистики, а никак не "Путь Меча" или "Герой должен быть один". А потом, в конце девяностых, он огорчается, что вместо "Путь Меча против Мессии дисков" автор зачем-то написал "Нам здесь жить", "Черный Баламут" или "Я возьму сам". Зато уже в начале XXI-го века он зачисляет прошлые книги в "Золотой фонд фантастики", но крайне недоволен "Орденом Святого Бестселлера", «Шмагией» или "Тирменом"…
Не загоняйте писателей дважды и трижды в одну и ту же реку. Даже из самых распрекрасных побуждений – не надо. Вечное Вчера – не лучшее место для жизни. Ощущения в финале работы над новой книгой передать словами трудно. Радость, бешеная усталость, счастье с легким налетом грусти, волнение перед выходом ребенка на премьеру… Сумасшедший коктейль. Вроде как прошла и закончилась еще одна жизнь, чтобы продолжиться вне нас, без нас, а мы пойдем себе потихоньку за поворот и посмотрим – что там?
Сейчас, не без помощи как издателя, так и читателя, сложилась следующая ситуация. Автор пишет книгу, намеренно оставляя финал не столько открытым для читательских размышлений, сколько для чисто сюжетного продолжения. Это не загадка, не приглашение к разговору. Это вопрос без стеснений: "Вы как? Рублем проголосуете?" Издатель выпускает эту книгу в свет и ждет реакции. А читатель определенного типа тут же начинает требовать продолжения, то бишь сериала. Если требований достаточно для тиража – издатель напрягает автора, автор садится писать.
Каждый вправе решать, как ему работать. Но у таких продолжений есть лишь одна относительно сильная сторона: достаточно прогнозируемая реализация новой книги. То бишь коммерческий успех. Все остальные стороны слабые. И в первую очередь, такие произведения не структурны композиционно. В них нет кульминации, общего катарсиса автора и читателя, высшей точки напряжения эмоционального и интеллектуального – для продолжаемости и сериальности кульминация едва ли не вредна.
Увы, автор, написавший так называемый «бестселлер» и начавший с легкой руки издателя ли, читателя ли, "доить тему", рискует многим. Прецедент продажи права первородства за чечевичную похлебку… Самый частый подзаголовок в данном случае "Хроники мира Ы" – с этого момента заболевание переходит в хроническую форму…
Для писателя одна из страшнейших бед: начать оправдывать ожидания. Не увлекать, а развлекать. Потому что увлекают в дорогу, а развлекают лежащего на подушках.
Ишь, слово-то какое противное – развлеку-у-у-у-ха! И, как все противное, она крайне жизнеспособна, успешно вытесняя с книжных прилавков многие славные, НАСТОЯЩИЕ книги. Сравните ассортимент! Когда читатель, способный входить в резонанс с автором умным, тонким, эмоциональным, однажды подсаживался на иглу «развлекухи» – и доза начинала увеличиваться с каждым днем. Ну как же! – у меня жена, дети, любовница, две работы и куча проблем! времени нет! сил нет! упал в редкий час досуга, побегал по книжно-квестовым уровням, замочил Черного Властелина, простебался над очередным паяцем с ослиными ушами! – и спать!
Недосуг мне всяким умникам сопереживать…
Тут жену любить – и то здоровья не хватает.
Любой шаг требует усилия. Любая подлинная книга требует усилия – иначе в нее не войти. Любая закрытая дверь требует усилия – иначе не откроется. Потом эти усилия окупятся сторицей – но сперва их надо сделать. А делать-то лень… Вот и ложимся на диванчик, и весельчак-забойщик-развлекушник чешет нам брюшко голубиным перышком. Правда, и потом понадобится усилие – поднять разжиревшую душу с диванчика. Только вот беда – сил на это уже может и не остаться… Лежим, брюшком кверху: чешите! развлекайте! а мы опосля… к Борх… хр-р-р…
Катарсис, по Аристотелю – изменение, очищение человека через его соприкосновение с прекрасным. Многие пугаются этого состояния (изменяться всегда тяжело и болезненно); пытаются его избежать или побыстрее от него избавиться, как ребенок зачастую боится вырастать, становиться большим, брать на себя ответственность и совершать поступки.
Яков Голосовкер писал в "Лирика-трагедия-музей и площадь":
"Чем теперь гетера – не муза; чем муза – не гетера? "Дайте мне вина, девицы!" Пить, лишь бы не думать! Возвышенная трагедийность, пиндарова величавость в век господства авантюр, религиозного сумбура, ученого универсализма, музейной науки и площадного суеверия, винегрета из обычаев и обрядов всех культур Востока и Запада… <…> Шибче и веселей! Веселей! Веселей! Вот моральный лозунг эпохи вселенства. Трагедия же? Кому нужна сейчас трагедия – этот Эдип? Пожалуй, еще нужен Еврипид, да и то кучке гурманов. И что такое теперь трагедия, если не душещипательная забава и приятное времяпровождение? Для катарсиса же, то есть очищения зрителя при созерцании трагедии, как учил Аристотель, существуют бани и врачи. Не угодно ли вам в термы Каракаллы? – Очищайтесь!"
Голосовкер, правда, писал это вроде бы про Александрийскую эпоху… именно что "вроде бы". Ну что, современники? Не хочется в унисон воскликнуть:
– Шибче! Шибче и веселей!
Под этот «слоган» давайте поговорим о безнадежности.
Книга – совместное творение автора, ее пишущего, и читателя, ее читающего. Усилия – общие. Резонанс – общий. Без зрителя, как мы уже писали, спектакль теряет смысл; зал, затаивший дыхание или равнодушно покашливающий, – такая же необходимая часть представления, как декорации, актеры и режиссерский замысел. И если ждать от книжки приятного времяпровождения редких часов досуга, если затыкать уши ватными тампонами и позволять автору исключительно чесание пяток – тогда, разумеется, проще всего взять очередную розово-сиреневую бегалку, где наверняка гарантируется продолжение.
Да, Шварц однажды сказал: "Стыдно убивать героев только ради того, чтобы растрогать холодных и расшевелить равнодушных." Но тот же мудрый сказочник заметил: "И в трагических концах есть свое величие. Они заставляют задуматься оставшихся в живых." Вот ведь парадокс: и то правда, и это истина! В финале романа "Нам здесь жить" страшные, болезненные ощущения Алика Залесского, который не в состоянии спасти своих друзей, ибо такова логика происходящего – наши ощущения. Это мы тянули героев обратно к жизни, тянули изо всех сил, по сто раз переписывая последние части… но сюжет пружинил, история сопротивлялась, и слова выскальзывали из пальцев.
Но все-таки удалось оставить последний листок, от которого все зависит, на "шаткой границе огня и грязи."
Куда его, этот листок, подтолкнет ветер – в грязь или в огонь! – зависит только от читателя. Если ему, читателю, больно за судьбы героев, если он страстно хочет переписать, переделать, оставить в живых, воскресить, превратить трагедию хотя бы в драму! – ветер становится сильнее.
И огонь, чистое пламя, все ближе.
Но когда летят письма с требованием немедленного продолжения, продолжения светлого и полного оптимизма, где все воскреснут и получат по сладкой пилюле! – вот тут-то ветер ослабевает, и грязь подступает со всех сторон.
Оставшиеся в живых, давайте задумываться!..
В этом надежда.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.