28

28

Вызывает тревогу тот метод, с помощью которого понятия и вещи часто меняют за одну ночь свое лицо и показывают совсем другие последствия, чем ожидалось. Это признак анархии.

Давайте рассмотрим, например, свободы и права одиночки в его отношении к власти. Они определяются конституцией. Однако нужно снова и снова и, к сожалению, пожалуй, также на довольно долгое время считаться с нарушением этих прав, будь это со стороны государства, со стороны партии, которая овладевает государством, будь это благодаря чужому агрессору или благодаря совокупности разных вмешательств. Можно, пожалуй, сказать, что массы, по крайней мере, у нас в стране, находятся в таком положении, в котором они едва ли вообще воспринимают конституционные нарушения. Где такое сознание однажды пропало, оно искусственно не восстанавливается.

Правонарушение может нести также легальную окраску, например, вследствие того, что господствующая партия добивается большинства, достаточного для изменения конституции. Большинство может одновременно иметь право и творить беззаконие: это противоречие не входит в простые головы. Уже при голосованиях часто с трудом можно решить, где заканчивается право и начинается насилие.

Превышения власти могут постепенно обостряться и применяться против определенных групп как чистое преступление. Кто мог наблюдать такие поддержанные массовым одобрением дела, тот знает, что против этого мало что можно предпринять обычными средствами. Этического самоубийства нельзя требовать ни от кого, прежде всего, нет, если оно рекомендуется ему из заграницы.

В Германии открытое сопротивление против власти является или, по крайней мере, было особенно трудным, так как еще со времен законной монархии сохранилось почтение по отношению к государству, и у этого почтения наряду с его темными сторонами есть и свои преимущества. Потому отдельному человеку трудно было понять, что после вступления в Германию войск держав-победительниц его привлекали к ответственности за его недостаточное сопротивление не только в общем, как коллективного обвиняемого, но и индивидуально, например, за то, что он продолжал исполнять свою профессию как чиновник или как капельмейстер.

Мы не можем понимать этот упрек, хотя он принимал гротескные формы, как курьез. Речь идет скорее о новой черте нашего мира, и можно лишь порекомендовать всегда помнить о ней во времена, в которых никогда нет недостатка в общественном насилии. Здесь из-за оккупантов можно приобрести дурную славу коллаборациониста, там из-за партий — дурную славу попутчика. Так возникают ситуации, в которых одиночка попадает между Сциллой и Харибдой; ему угрожает ликвидация, как за участие, так и за неучастие.

Потому от отдельного человека ожидается большое мужество; от него требуют, чтобы он один, даже против силы государства, протянул праву руку помощи. Кто-то будет сомневаться, что таких людей можно найти. Между тем, они появятся, и тогда они станут партизанами. Также недобровольно этот тип войдет в картину истории, так как есть такие формы принуждения, которые не оставляют выбора. Конечно, к этому должна добавиться их пригодность. Ведь и Вильгельм Телль тоже попал в конфликт против своей воли. Но потом он проявил себя как партизан, как одиночка, в котором народ осознавал свою стихийную силу по отношению к тирану.

Это странная картина: одиночка или также много одиночек, которые оказывают сопротивление левиафану. И, все же, именно тут оказываются места, в которых гигант находится под угрозой. Нужно как раз знать, что даже крохотное число людей, которые действительно решительны, могут не только в моральном смысле, но и на самом деле стать угрозой. В спокойные времена это видно только на примере преступников. Снова и снова случается так, что два-три хулигана приводят в волнение все кварталы крупного города и вызывают продолжительные облавы. Если теперь соотношение станет противоположным, при котором власти становятся преступными, а честные люди защищаются, то они могут вызвать несравненно больший эффект. Известно замешательство, в котором оказался Наполеон из-за восстания Малле, одинокого, но непреклонного человека.

Мы хотели бы предположить, что в городе, в государстве еще живет определенное, пусть даже незначительное количество действительно свободных мужчин. В этом случае нарушение конституции сопровождалось бы большим риском. В этом отношении можно было бы подкрепить теорию коллективной вины: возможность правонарушения стоит в точной пропорции к свободе, с которой оно сталкивается. Посягательство на неприкосновенность, святость жилища, например, было бы невозможным в старой Исландии в тех формах, в какой оно было возможно в Берлине 1933 года посреди миллионного населения как чистое административное мероприятие. Как похвальное исключение стоит вспомнить одного молодого социал-демократа, который пристрелил полудюжину так называемых вспомогательных полицейских в прихожей его съемной квартиры. В нем была еще частичка сущностной, древнегерманской свободы, которой его противники теоретически восхищались. Он также, естественно, не выучил это в программе его партии. Во всяком случае, он не принадлежал к тем, о которых Леон Блуа говорит, что они бегут к адвокату, пока их мать насилуют.

Если мы теперь в дальнейшем предположим, что если бы на каждой берлинской улице можно было бы считаться с такими случаями, то дела выглядели бы иначе. Долгие времена спокойствия благоприятствуют определенным оптическим обманам. К таковым относится и предположение, что неприкосновенность жилища якобы основывается на конституции, гарантируется ею. В действительности она основывается на главе семьи, который в сопровождении своих сыновей, появляется у двери с топором в руке. Только эта правда не всегда становится заметной и также не должна представлять собой возражение против конституций. Справедливо старинное выражение: «Мужчина стоит для клятвы, но не клятва для мужчины». Здесь лежит одна из причин, по которым новое законодательство наталкивается на такое незначительное участие в народе. То, что с квартирой читается не плохо, только мы живем во времена, в которых один чиновник вручает щеколду в руку другому.

Немца упрекали в том, что он не оказывал достаточного сопротивления официальному насилию, вероятно, упрекали по праву. Он еще не знал правил игры и чувствовал себя находящимся под угрозой также из других зон, в которых ни сейчас, ни когда-либо раньше не было и речи о каких-либо основных правах. Центральное положение всегда знает две угрозы: У него есть преимущество, но также и недостаток ситуации «и так, и этак». Еще едва ли видят тех, которые между тем в отчаянном положении, без оружия, пали, защищая своих женщин и детей. Также их одинокая гибель станет известной. Она — гирька на чаше весов. Мы должны подумать над тем, чтобы спектакль принуждения, которое не находит отпора, не повторился.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.