11

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

11

Подобные явления в человеческой истории присутствовали всегда, их можно отнести к тем мерзостям, без которых редко обходится свершение великих перемен. Тревогу вызывает то, что жестокость грозит стать элементом в устройстве новых структур власти, и то, что одиночка выдаётся ей безоружным.

Тому есть несколько причин, и прежде всего та, что рациональное мышление жестоко. Жестокость является частью плана. При этом особая роль отводится прекращению свободной конкуренции. Это приводит к удивительным последствиям. Конкуренция, о чём говорит нам сам термин, подобна гонке, в которой самые ловкие получают приз. Там где она устраняется, грозит укорениться своеобразное иждивенчество за счёт государства, в то время как внешняя конкуренция, гонка государств друг с другом, сохраняется. Освободившееся от конкуренции место занимает террор. Пожалуй, существуют и другие обстоятельства, порождающие его: здесь же кроется одна из причин, по которой он сохраняется. Отныне развиваемая при конкурентной гонке скорость должна внушать страх. В одном случае стандарт зависит от высокого давления, в другом – от вакуума. В одном случае темп задаёт победитель, в другом – тот, кто бежит хуже всех.

С этим же связано то, что государство во втором случае оказывается вынужденным постоянно держать часть населения в ужасающей хватке подчинения. Жизнь стала серой, и всё же она кажется сносной тому, кто видит перед собой тьму, абсолютную черноту. В этом, а вовсе не в области экономики, кроются опасности глобального планирования.

Выбор угнетаемых подобным образом слоёв остаётся произвольным; речь всегда идёт о меньшинствах, которые или выделяются по своей природе, или конструируются. Очевидно, что под угрозой оказываются все те, кто возвышается благодаря своему происхождению и таланту. Подобная обстановка распространяется и на обращение с побеждёнными на войне; от абстрактных упрёков во времена аншлюса дело дошло до голодомора в лагерях для военнопленных, принудительных работ, геноцида в захваченных странах и депортации оставшихся в живых.

Понятно, что человеку в подобном положении желаннее нести самое тяжкое бремя, чем быть причисленным к «другим». Кажется, что автоматизм играючи переламывает остатки свободной воли, и что угнетение становится непроницаемым и всеобъемлющим как стихия. Побег доступен лишь немногим счастливчикам, и приводит обычно к худшему. Казалось бы, сопротивление должно пробуждать к жизни сильнейших, даруя им долгожданный повод к насилию. Но вместо этого тешатся последней оставшейся надеждой на то, что процесс сам себя исчерпает, подобно вулкану, рассыпающему самого себя. Тем временем, у попавшего в окружение человека остаются только две заботы: исполнять должное и не отклоняться от нормы. Это происходит даже и в безопасных зонах, где люди также охвачены паникой перед лицом гибели.

И здесь неизбежно возникает вопрос, причём не только теоретический, но и для каждого сегодня – вопрос существования: остался ли ещё иной путь, по-прежнему торный? Есть ещё узкие проходы, горные тропы, открытые только тем, кто поднялся высоко. Перед нами новая концепция власти, в её самой сильной и беспримесной концентрации. Чтобы выстоять перед ней, нужна новая концепция свободы, которая не может иметь ничего общего с теми поблёкшими представлениями, что до сих пор были связаны с этим словом. Прежде всего, это касается тех, кто не только сумел остаться неостриженным, но и дальше хотят сохранять свою шерсть.

И в самом деле, известно, что в этих государствах с их столь могущественной полицией не все движение вымерло. В панцире новых Левиафанов существуют бреши, которые постоянно кем-то нащупываются: занятие, предполагающее не только осторожность, но и отвагу нового, до сих пор неизвестного рода. Оттого и напрашивается мысль, что тем самым элиты вступают в борьбу за новую свободу, требующую больших жертв и не могущую быть истолкованной любым способом её недостойным. Необходимо обратить взор на более суровые места и времена, чтобы найти что-либо подобное, например на гугенотов, или на испанскую герилью, как видел её Гойя в своих «Бедствиях войны». По сравнению с этим взятие Бастилии, которое и сегодня ещё подпитывает сознание индивидуальной свободы людей, кажется загородной воскресной прогулкой.

По сути, тиранию и свободу нельзя рассматривать по отдельности, даже если с точки зрения временности они и сменяют друг друга. Можно, конечно, сказать, что тирания упраздняет и отменяет свободу – но с другой стороны тирания становится возможной только там, где свобода стала ручной и низвела сама себя до пустого понятия.

Человек склонен полагаться на машины или уступать им, даже тогда, когда он должен черпать силы из собственных источников. Это объясняется нехваткой фантазии. Человек должен осознавать тот предел, за которым он не может себе позволить отдавать на откуп своё собственное суверенное решение. Пока всё в порядке, есть в кране вода и ток в розетке. Но если жизнь и собственность окажутся в опасности, телефон волшебным образом призовёт пожарных и полицию. Большой риск скрыт в том, что человек слишком уверенно на эту помощь полагается, и потому оказывается беспомощным, когда она не приходит. За любой комфорт нужно расплачиваться. Положение домашнего животного влечёт за собой положение убойного скота.

Катастрофы проверяют, в какой мере людские массы и народы сохранили свою подлинную основу. Уходят ли по-прежнему их корни прямо в почву – вот от чего зависит их здоровье и выживание по ту сторону цивилизации с её застрахованностью.

Это становится заметным в момент самой страшной опасности, когда машины не только изменяют человеку, но и бросают его в самом беспросветном окружении. И тогда он должен сам решить, признает ли он партию проигранной, или же будет продолжать её своими собственными, глубинными силами. В этом случае он решается на уход в Лес.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.