XII
XII
МОСКВА. Кремль. Кабинет И. В. Сталина. 20 сентября 1946 г.
— Сколько это может продолжаться? — недовольно выговаривает Сталин стоящим навытяжку Берия и Молотову. — Или у нас нет других забот?! Всю войну возились с этими пленными, мне не раз докладывали, что все они или находятся дома или понесли заслуженное наказание, и вдруг нате вам! — швырнул он на стол газету. — Оказывается, в Италии около тысячи наших пленных! Вы об этом знали? — впился он в глаза Молотова.
— Знал, товарищ Сталин, — виновато опустил он голову.
— Почему не докладывали?
— Надеялся, что справимся своими силами. Да и цифра-то мизерная. К тому же треть из них — женщины.
— Типичный пример непонимания ситуации! — сердито заметил Сталин. — От вас я этого не ожидал.
Берия тут же подобрался и сверкнул пенсне в сторону Молотова.
— Англо-американские империалисты в борьбе против Советского Союза не гнушаются ничем, — продолжал Сталин, — под их гнетом около тысячи советских людей, в том числе женщины и дети, а министр иностранных дел говорит, что это мизерная цифра. Тысячи ему, видите ли, мало! А сколько нужно, чтобы вы занялись выполнением своих непосредственных обязанностей: сто тысяч, миллион?
Берия придвинулся вплотную к Молотову.
— Да и вы хороши! — резко обернулся к нему Сталин. — Почему я узнаю об этом из какой-то газетенки, а не от вас?
— Я не успел, — мгновенно побледнел Берия. — Перепроверяли данные. Но теперь картина ясная.
— Докладывайте, — устало сел в кресло Сталин.
Пока он занимался трубкой, Молотов и Берия обменялись взглядами, поняли, что буря миновала, и облегченно вздохнули.
— Ситуация в Италии такова, — начал Берия. — В настоящее время там два лагеря. Около Пизы — американский, близ Риччоне — английский. А до середины августа всех пленных держали под Неаполем.
— Могу добавить, — вступил Молотов. — Операции по перевозке пленных придавалось настолько большое значение, что ее закодировали специальным названием.
— Да? — вскинул брови Сталин. — И каким же?
— «Протаскивание под килем».
— Надо же, — усмехнулся Сталин. — Англичане верны себе. Узнаю руку Черчилля. Старый пират… Пять лет носил маску друга, а теперь сбросил. Протаскивание под килем… Но ведь это же одна из самых страшных пыток: когда-то так поступали с матросами.
— Не удивлюсь, если нечто подобное они делают и сейчас, — вставил Берия. — Простой человек для них ничего не значит.
Сталин холодно взглянул на него. Берия тут же умолк.
— И все же англо-американцы понимают, что пленных придется выдать, — продолжал Молотов. — Дело в том, что в наших госпиталях находится несколько их пленных, долечивающихся после войны. Не знаю, зачем, но они закодировали и эту операцию, назвав ее «Восточным ветром».
— Детский сад! — всплеснул руками Сталин. — Или мания величия? Какой ветер, какой киль? Или им заняться нечем? Я надеюсь, что разговор на эту тему ведем в последний раз! — хлопнул по столу Сталин. — Вы, товарищ Молотов, отвечаете за организацию выдачи наших пленных, а вы, товарищ Берия, за их прием.
ИТАЛИЯ. Станция Риччоне. 8 мая 1947 г.
Вдоль стоящего на путях поезда идет группа английских офицеров. Они придирчиво осматривают сцепку, окна, двери. Седой, но моложаво выглядящий полковник останавливается около штабного вагона.
— Итак, джентльмены, операция «Восточный ветер» начинается. То, что она поручена нашему прославленному Сассекскому королевскому полку, должно вызывать у нас чувство гордости. Надеюсь, вам понятно, почему непосредственное выполнение задания я возложил на первый батальон?
— Видимо, потому, что кое-кого из этих русских мы знаем, — подал голос один из офицеров.
— Правильно, майор Дальтон, — ободряюще улыбнулся полковник. — На фронте у Орсоньи ваша рота первой испытала на себе стойкость русских.
— Мы не знали, что это русские. Они были в немецкой форме.
— Тем более, Дальтон, тем более. Надеюсь, этот факт прибавит бодрости вашим людям — ведь многие из них до сих пор залечивают раны, полученные от русских немцев… или немецких русских, черт бы их побрал! — неожиданно вспылил полковник. — Короче говоря, ваша задача довезти пленных до австрийской границы и в Сан-Валентине передать советским офицерам.
— Будет сделано, сэр! — вытянулся Дальтон.
— Не забывайте, кого везете! Печальный опыт наших предшественников свидетельствует, что русские не останавливаются ни перед чем. Дома их ждет суд, поэтому они идут на все, вплоть до самоубийства.
— Мы это учли. На окнах — решетки из прокатной стали. В вагонах удалены багажные полки, крючки, ручки и другие металлические предметы, которые можно использовать в качестве оружия. На случай, если кто-нибудь все же ухитрится наложить на себя руки, в составе эшелона есть вагон-морг.
— Сколько солдат сопровождает эшелон?
— Сто пятьдесят солдат. Кроме того, пять офицеров, три санитара и два переводчика.
— Полтораста вооруженных до зубов сассексцев на сто восемьдесят безоружных русских — думаю, этого хватит, — не скрывая иронии, усмехнулся полковник.
— С мужчинами мы справимся, — не заметил иронии Дальтон. — Но как быть с женщинами? Как быть с детьми? — угрюмо спросил он.
— Мы об этом думали, — нервно ответил полковник. — Тем более, что по нашим законам принудительной репатриации подлежат лишь те, кто воевал на стороне немцев.
— Воевал или был захвачен в немецкой форме? — уточнил Дальтон.
— Это одно и то же! — вспылил полковник. — Ни один англичанин не надел немецкой формы. Ни один! Что бы ему за это ни сулили. А эти… а они… О чем я? — потер лоб полковник. — Опять вы меня сбили… Дальтон, о чем вы меня спросили?
— О женщинах.
— Вот именно, — просиял полковник. — Женщины здесь ни при чем, их просто угнали на работы, и оружия они в руки не брали. Значит, принудительной репатриации они не подлежат.
— Но ведь они не сами по себе. Они — жены тех, кого мы обязаны выдать. А их дети? — не унимался Дальтон. — Они-то чьи? Кому принадлежат эти ребятишки?
— Родителям, Дальтон. Родителям и только родителям! Поэтому я предлагаю снять с поезда всех женатых мужчин, причем вместе с их семьями. Завтра пойдет второй эшелон, а за эти сутки мужчины должны решить, берут ли они с собой жен и детей.
— Значит, я снимаю девять мужчин, девять женщин и семерых ребятишек? — уточнил Дальтон.
— Сколько есть, столько и снимайте! Но не забудьте: на размышления им ровно сутки. Комендантом второго эшелона назначен майор Стентон, людей передадите ему… Машины прибывают через час, — взглянул на часы полковник. — Разойтись и еще раз проверить вагоны! Я бы хотел, чтобы русские доехали живыми и знамя Сассекского королевского полка не было опозорено их кровью.
Утопающий в зелени и цветах городок живет своей жизнью. Бегут в школу дети. Спешат на службу чиновники. Идут с рынка нагруженные снедью женщины. На ступенях собора фотографируются молодожены.
А по улицам пробирается колонна грузовиков. В открытых кузовах разношерстно, но прилично одетые люди. Выглядят они довольно беззаботно, хотя встречаются встревоженные, настороженные лица. Заметив стоящий под парами паровоз, многие еще больше забеспокоились.
— Куда это нас?
— А черт его знает!
— Говорят, в другой лагерь.
— А в Союз не хочешь?
— Да брось ты! Хотели бы отправить, давно бы это сделали.
— Не забывай, с кем имеешь дело. Это же англичане, они слова в простоте не скажут.
— Да на что мне их слова?! Живем же, братцы. Живем! Что еще надо? У меня жена скоро второго парня родит. Мне о хлебе надо думать, о крыше над головой, о работе.
— Крыша у тебя будет. Деревянная. Из трех досок, — мрачно заметил кто-то.
— Ну вы, женатики, кончайте народ баламутить! На дворе сорок седьмой год, англичане со Сталиным на ножах, а вы никак не успокоитесь. Никому мы не нужны. Лично я женюсь на итальяночке и стану виноделом.
— Винодело-ом?! Что ты в этом понимаешь? Вино — это тебе не самогон из табуретки.
— А моя Оленька говорит по-итальянски. Ну, скажи, Олюшка, как будет по-итальянски мама? Моя мама?
— Мама мия, — доверчиво улыбнулась малышка.
— Ах, ты моя золотая! А как будет папа?
— Да будет тебе, — горделиво огляделся отец. — Папа — он везде папа. Правда, доча?
— Папа — это папочка, — прижалась к отцу девочка. Грузовик дернулся, остановился, и люди начали спрыгивать на землю. Кто-то замешкался, кто-то упал, заплакал ребенок, заголосила женщина…
— Станови-и-ись! — раздалась команда Дальтона. — Мужчины слева, женщины справа! Произвести перекличку!
Пока младшие офицеры бегали со списками вдоль строя, майор Дальтон подозвал одного из лейтенантов, что-то сказал, сделал руками охватывающий жест — и тут же колонну окружили вооруженные сассексцы.
— Вещи оставить на перроне! — приказал Дальтон. — Их погрузят в багажный вагон. Женщинам и их мужьям выйти из строя, вы поедете отдельно. Остальным по вагонам разойти-и-ись!
Погрузка прошла так быстро, что через несколько минут паровоз свистнул, окутался паром и потащил состав к виднеющимся вдали холмам. А небольшая группа женщин, мужчин и детей непонимающе топталась на перроне и ждала хоть какой-нибудь команды. Когда поезд скрылся, к ним подошел майор Стентон.
— Прошу в зал ожидания, — пригласил он.
Женщины подхватили детей, мужчины — нехитрый скарб, и со вздохом облегчения все двинулись к зданию вокзала. Небольшой зальчик оказался тесноват, но кое-как расположились, пристроили на скамейках детей, расселись и сами. Только после этого в зал вошел Стентон и, явно нервничая, сказал:
— Завтра утром пойдет второй поезд. Я — его комендант… То, что вы сейчас услышите, придумал не я. Среди вас есть офицеры, и вы хорошо знаете, что такое приказ. Так вот, мне приказано сказать вам следующее. Правительство Его Величества, а также правительство США решили всех военнопленных вернуть в Россию.
Кто-то охнул! Кто-то судорожно сглотнул ставший сухим воздух.
— Эшелон, который только что ушел, завтра пересечет границу Австрии, а там его встретят советские офицеры. По нашим законам выдаче подлежат только те лица, которые воевали на стороне Германия или дезертировали из Красной Армии, иначе говоря, речь идет о мужчинах. Женщин и, тем более, детей этот закон не касается.
Малыши перестали хныкать и прижались к отцам. Побледневшие женщины остановившимися глазами смотрели на окаменевших в горе мужей. А Стентон, часто сглатывая воздух, противно-серым голосом продолжал:
— Мы знаем, что не все хотят возвращаться в Союз. Но разлучать семьи… вырывать детей из рук отцов… делать жен вдовами — это… это…
Не понимая, что с ним происходит, Стентон рыдающе всхлипнул. Голос сорвался. Губы задрожали. Из глаз брызнули слезы.
— Будь я проклят! — отвернулся он к стене и достал платок. — Будь мы все прокляты! За что мне это наказание?! Господи, прости меня, Господи!
Потрясенный зал рыдал… Тоненько заливались дети. Голосили женщины. Скрипели зубами и не вытирали слез мужчины.
— Поймите меня, — кое-как совладав с собой, умоляюще прижимал к груди руки Стентон. — Поймите и, если сможете, простите. Они, — махнул он куда-то, — решили так: женщины и дети могут остаться, а мужчины должны уехать в Союз. Но если женщины не хотят расставаться с мужьями, они могут отправиться с ними.
Женщины прильнули к мужьям и заголосили пуще прежнего.
— Возможен еще один вариант, — проклиная свою судьбу, продолжал Стентон. — Родители уезжают, а дети остаются. Мы о них позаботимся. Отправим в Англию и позаботимся.
Матери так крепко прижали к себе детей, что те заколотились в истерике.
— Думайте, — шагнул к двери Стентон. — Поезд в девять утра.
Когда за Стентоном захлопнулась дверь, новый всплеск рыданий потряс здание вокзала.
— Петенька-а! Коленька-а! Ванюша-а! — бились около своих мужей молодые женщины. — Не бросай! Не покидай! Мы же поклялись всегда быть вместе, до самой березки!
А окаменевшие мужчины жили уже в другом, отчужденном измерении. Их лица заострились. Глаза запали. В уголках рта залегла печать страданий и потустороннего холода. Сухими, холодными руками они гладили головки детей, запоминали любимые черты жен, а потом, как по команде, начали снимать часы, доставать портсигары, расчески, зажигалки, другую мелочь… Не сразу сообразив, куда это деть, они достали носовые платки, завернули в аккуратные узелки уже, не нужные им вещи и отдали женам.
Всю ночь светились окна небольшого итальянского вокзальчика, всю ночь неслись оттуда всхлипы, стоны и рыдания заброшенных в эти края русских людей.
Тем временем по равнинам и холмам Италии мчался поезд с толстыми решетками на окнах.
— Господин майор, — обратился к Дальтону один из пленных, — а не слишком ли мы долго едем?
— Вот именно. Где тот лагерь, в который обещали нас доставить? — подхватил другой.
— А что это за река? — донеслось от окна.
— Смотри внимательней, на мосту должна быть табличка.
— Вижу. Братцы, да это же река По!
— По?! Не может быть!
— И солнце садится слева, — раздались встревоженные голоса. — Значит, мы едем на север!
— Были на севере Италии — и едем на север… Что-то тут нечисто. А не к границе ли нас везут?
— Точно, к австрийской границе!
— А там — советская зона.
— Надули!
— Обманули!
— Сволочи!
— Что мы вам сделали?!
— За что?
— Нас же расстреляют!
— У первой березы!
— Хрен им, не дамся!
Сверкнули ножи и бритвы. Из рассеченных вен брызнула кровь. Кто-то полоснул себя по горлу. Кто-то — по животу.
— Прекрати-ить! — закричал Дальтон. — Разору-жи-ить! — приказал он своим солдатам.
Замелькали кулаки, дубинки и приклады. Озверевшие от крови солдаты били всех подряд и только потом отнимали ножи и бритвы. Через полчаса вагон превратился в стонущую, корчующуюся от боли и истекающую кровью больничную палату. По проходу за ноги волокли трупы. Кого-то бинтовали, кого-то привязывали к сиденью.
— Уколы! — пытаясь стереть с мундира кровь, процедил Дальтон. — Всем сделать успокаивающие уколы!
Санитары достали шприцы, и через несколько минут буянящие пленные превратились в апатичных, бессмысленно таращащих глаза людей.
Показались полуразрушенные здания, мелькнула табличка с написанным по-немецки названием станции Сан-Валентин, и поезд остановился. Как только Дальтон выскочил на перрон, к нему направилась группа советских офицеров во главе со щеголеватым полковником.
— С прибытием! — протянул он руку.
— Спасибо, — козырнул Дальтон.
— Все нормально? Без происшествий?
— Относительно… Вот списки. Живые в вагонах, трупы — в морге.
— Главное, чтобы сошлось количество, — усмехнулся полковник, обнажив золотой зуб. — А в каком они виде, не так уж и важно.
— Сойдется, — холодно кивнул Дальтон.
Полковник взял списки и протянул подошедшему капитану.
— Офицеров и сержантов поместить отдельно от рядовых, — приказал он. — Трупы принять по акту.
— Есть! — весело козырнул капитан и, чуточку пошатываясь, отправился выполнять приказание.
В этот миг из-за увенчанной белой шапкой горы выкатилось солнце и стало видно, что вся станция и весь городок увешаны кумачовыми флагами и алыми транспарантами. Рядом с окровавленными бинтами понуро бредущих пленных эти флаги выглядели особенно странно. А когда советские офицеры выхватили пистолеты и начали палить в воздух, удивленные англичане на всякий случай прижались к вагонам.
— Что это значит? — спросил у полковника побледневший Дальтон.
— Ты что же, майор, совсем зашился? — неподдельно у дивился полковник и бабахнул в воздух. — Сегодня же 9 мая, день Победы! Приглашаю в гости, отметим по-русски! — щелкнул он себя по горлу.
Дальтон посмотрел на празднично-возбужденного полковника, на обреченно-унылую толпу пленных и холодно ответил:
— Спасибо, не могу. Мы должны немедленно возвращаться назад. А день Победы отметьте с ними, — кивнул он на пленных. — Их все-таки победили! Через два года после водружения знамени над рейхстагом, но победили. Так что мы с вами большие герои! — с подножки тронувшегося вагона горько закончил Дальтон.
А в Риччоне разводил пары другой паровоз. Часы показывали ровно девять, но погрузка еще не начиналась. Грузовики, которые ранним утром привезли пленных, развернулись и уехали, а люди, не зная, чем заняться, топтались на перроне. Кое-кто пытался заглянуть в здание вокзала, но их встретила усиленная охрана.
— К вокзалу не подпускать! — еще и еще раз инструктировал солдат Стентон. — Ни одна живая душа не должна знать, куда их везут. Поэтому никаких контактов с запертыми в зале ожидания. Когда все рассядутся по вагонам, займемся семьями. Какое бы решение они ни приняли, повезем их в отдельном вагоне.
И вот началась погрузка. Ничего не подозревающие люди спокойно поднимаются по ступенькам, рассаживаются на скамейках, с удовольствием потягивают чай, который им раздают в бумажных стаканах…
Когда на перроне не осталось ни души, майор Стентон направился к залу ожидания. Чем ближе дверь, тем больше он бледнеет, тем хуже служат ставшие вдруг деревянными ноги. Он ждал новых слез, рыданий, истерик, но когда распахнул дверь, увидел картину, которую не мог забыть до конца своих дней. Из скамеек и ящиков мужчины соорудили большой стол, женщины накрыли его чистыми простынями и выставили все свои припасы.
Умытые дети. Тщательно причесанные женщины. Чисто выбритые мужчины. Все торжественны, собранны, у всех недоступно просветленные лица. Но больше всего Стентона поразили не люди, а… цветок. Среди вскрытых консервных банок и откупоренных бутылок стояла невесть откуда взявшаяся гильза, а в ней — ромашка. Обыкновенная ромашка с тугими белыми лепестками так противоестественно «росла» из гильзы, ее простая красота так не соответствовала металлу войны, как не соответствовали грязным стенам вокзала и всей дикой обстановке готовящегося убийства эти трогательно-задумчивые дети, постаревшие на сто лет женщины и принявшие смертный крест мужчины.
Но еще больше поразила Стентона песня. Низкий женский и высокий мужской голос вели удивительно светлую, печальную и задумчиво-нежную мелодию.
Что стои-ишь качая-ясь,
Тонкая-я рябина-а,
Голово-ой склоня-ясь
До самого тына-а?
И вдруг в мелодию вплелись низкие, рокочущие басы:
А через дорогу-у,
За реко-ой широко-ой,
Так же одино-око
Дуб стои-ит высокий.
Басы ушли на задний план, и песню повели горестные женские голоса:
Как бы мне, рябине-е,
К ду-убу перебраться,
Я б тогда-а не ста-ала
Гну-уться и кача-аться.
И совсем защемило сердце Стентона, когда в песню вплелся детский голосок:
Тонкими-и ветвями-и
Я б к нему-у прижала-ась
И с его листами-и
Де-ень и ночь шептала-ась.
То ли закончилась песня, то ли люди забыли слова, но образовалась пауза, в которую вклинился Стентон.
— Пора, — сказал он. — Я все понимаю, но пора…
На него посмотрели, как на привидение, потом все поняли, молча встали, собрали свои пожитки и потянулись к выходу. На перроне никто не плакал, не кидался на шею, не голосил. Все держались достойно и сдержанно. Мужчины троекратно расцеловали жен, перекрестили детей… Один мальчик все же не выдержал и так вцепился в шею отца, а из глаз брызнула такая тоска, что отец охнул, осел, чуть не взвыл, но взял себя в руки и с трудом оторвал от себя дрожащие детские ручонки.
Потом женщины низко, до самой земли поклонились мужьям, и те с вздувшимися желваками и почерневшими от горя лицами направились к специально для них отведенному вагону.
Удар колокола, гудок паровоза, и состав покатился… Все быстрее вращаются колеса, все громче гудок, все чаще мелькают придорожные столбы, все дальше замершие на краю платформы женщины и дети, все ближе мрачно чернеющий зев туннеля.
И вот уже исчезают в этой могильной черноте вагоны, исчезают один за другим…
А над полями, холмами и лесами, над всем миром звучит последний куплет так и недопетой песни-вещуньи:
Но нельзя-я рябине-е
К ду-убу перебраться-я,
Зна-ать, судьба такая-я —
Век одно-ой качаться-я.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.