Пейзаж после Бродского

Пейзаж после Бродского

Едва ли не на другой день после смерти Бродского в эфире прозвучало истерически бесстыдное: «Солнце русской поэзии закатилось!» Сейчас, ровно десять лет спустя, можно констатировать, что слова «Бродский — наше всё!» были бы, пожалуй, уместнее. Остаётся, правда, уточнить, чьё именно наше. Этих нас наберётся не менее десятка — и у каждого своя печаль, да и интерес, разумеется, тоже свой.

Первый круг — «ближний» — прижизненный (хотя бы ненадолго), пожизненный и вот уже второе десятилетье посмертный. Занятно, что все в этом кругу, в котором Бродский был младшим, живы и более-менее здоровы.

«Учитель поэзии» Рейн, удостоенный Гос- и прочих премий, увенчанный публичными лаврами и уличённый в печатном вранье, объехавший за последние годы полмира и лажанувшийся в неприглядно среднеазиатской истории с Туркменбаши, потому что иначе ему «не хватало на пельмени», — смешной, безобидный, местами (как это ни парадоксально) поэтически небездарный и даже славный. Вот только не след ему ездить в одной лодочке с Бродским по каналам Центрального телевидения, доказывая, что вовсе не он утонул. Вот поэтому и не утонул!

Вечный соперник Рейна (и только Рейна) Найман написал о нём паскудную пьесу. И паскудную прозу — не только о нём. И опубликовал паскудные мемуары о Бродском. И опаскудил имя Ахматовой. Но он воцерковленный православный — крест надел, трусы — нет, — так что Бог ему судия, а не я.

Бобышев — или, как он порой подписывается, граф Шампанский, — персонаж и вовсе анекдотический. Ахматова (истинное дитя своего времени) назначила его — единственного русского среди «сирот» — старостой домашнего поэтического кружка, — и Бобышеву запомнилось на всю жизнь. Тоже сочинил паскудные мемуары, но у него хотя бы имелась на то причина: Бродский сознательно и целеустремлённо давил его, как клопа, и в Ленинграде, и в США.

Кушнер — не «сирота», но тоже с какого-то бока припёка. Погнал было после смерти поэта волну о равновеликости двух дарований: сравнил Бродского с пальцем! Год назад интриговал, выклянчивая себе Нобелевскую премию, но утешился специально под него, унылого строчкогона, сработанным «Поэтом».

Второй круг плавно перетекает в первый (и наоборот) — бродсковеды. Бродсковеды смыкаются с набокововедами и довлатововедами. Все три профессии имеют приятное общее качество: конвертируемость. Конвертируемость, понятно, постепенно сходит на нет, но тем не менее…

В цитадели конвертируемого литературоведения — петербургском журнале «Звезда» — чуть ли не ежевечерне пьют за упокой «кормильцев». Знакомая иностранка, побывав в «Звезде» на (посмертном) пятидесятипятилетии Бродского, в ужасе спросила у меня: «Они что, так же будут отмечать и шестьдесят лет? И шестьдесят пять?» — «Ты не врубилась, — ответил я ей. — Так они будут отмечать пятьдесят шесть. И пятьдесят семь тоже. И пятьдесят восемь…»

Значительная часть бродсковедов принадлежит хотя бы номинально к прекрасному полу и, соответственно, проходит по разряду «подруг и товарок», а это уже отдельный — третий — круг. О них не будем из деликатности. Едва ли не главную из них — писательницу и мемуаристку — я помню чуть ли не с колыбели. Хотя и не помню, чтобы она её мне качала.

Четвёртый круг — петербургские (а точнее, понятно, ленинградские) поэты двух-трёх поколений. Бродский высосал их, как две-три дюжины устриц, а они и не пикнули. Пара-тройка обмолвились было, что с уходом Бродского им и дышится легче, и пишется лучше, — но куда там! Пишут, в порядке моральной компенсации, под Бродского — и вечно уличают в этом друг дружку.

Пятый круг — поэты советские, антисоветские и постсоветские. Советские и антисоветские вместе с властью сошли на нет; постсоветские вынужденно освоили прикладные ремёсла: правдорубство, одностишья, пастиши, «кикимору» и прочую лабуду. «Поедальщик» питерской поэзии, Бродский стал и могильщиком московской; возможные возражения прикормленной и/или «патриотической» критики в рассмотрение не принимаются.

Шестой круг — читатели Бродского (особый подвид — чтецы-декламаторы; этим нужно оторвать то, за что их нужно повесить) — городская интеллигентная публика; контингент небольшой, но стойкий: здесь родители прививают любовь к Бродскому своим детям, а те, в свою очередь, своим. Наказ Ельцина десятилетней давности — выпустить Бродского полумиллионным тиражом — так и остался нереализованным, но суммарный тираж в сотню тысяч, думаю, разошёлся. Да и сейчас, выйди Бродский в «Библиотеке поэта» — разойдётся ещё тысяч пять-семь. Вот только что тут сработает — любовь к стихам или раскрученный бренд, я не знаю.

Седьмой круг — читатели поэзии (вообще поэзии, а не стихов Бродского; кстати, читатель стихов Бродского совершенно не обязательно интересуется поэзией как таковой). Читателей поэзии сегодня нет: есть читатели поэтической классики и нехотя читающие друг друга стихотворцы и как бы стихотворцы, имя которым по-прежнему легион. Бродский интересен читателям классики — и читают его как классика, как последнего классика и, может быть, вообще как последнего поэта. Восьмой круг — издатели; но они, как ясно из вышеизложенного, выбирают «пепси». Тот же президент Ельцин, спрошенный в 1999 году о Пушкине, ответил, что это его любимый литературный герой. По-видимому, Борис Николаевич любит Хармса, но юбилей последнего уже позади. Сегодня мы говорим о Бродском.

Есть, увы, такое подозрение, что и Бродский интересен сегодня по преимуществу как литературный герой. Как персонаж. И даже не обязательно литературный, а просто медийный. Первый канал показал 30 января в цикле «Гении и злодеи» фильм «Иосиф Бродский: история побега»: ляп на ляпе, ошибка на ошибке, но тем симптоматичнее. А известный режиссёр снимает нынче игровой фильм о Бродском — и я вроде бы оказался единственным, кто отказался от предложенной роли (оставив тем самым за собой право беспристрастно отрецензировать кинокартину по её выходу).

Девятый круг — круг особый — Александр Исаевич Солженицын. Бродского он прочитал с карандашом, как поэт поэта, — и покойный поэт сильно не понравился здравствующему.

Поэзия маргинализовалась лет сорок назад и окончательно выпала в осадок тому лет двенадцать — современная поэзия в первую очередь. И не согласны с этим только сами стихотворцы (круги с Четвёртого по Пятый и, разумеется, Девятый) — а я буду только рад, если время, опровергнув мои построения, докажет их правоту.

2006

Данный текст является ознакомительным фрагментом.