Тень Баркова

Тень Баркова

Пушкинское замечание о том, что, окажись у нас упразднена предварительная цензура, первым делом напечатают сочинения Ивана Баркова, носит, как многое у поэта, довольно противоречивый характер. С одной стороны, Пушкин — автор нескольких срамных стихотворений и приписываемой ему серьёзными по самоощущению исследователями поэмы «Тень Баркова» — вроде бы заранее потирает руки. С другой, загодя негодует: вот, мол, до какого безобразия не нам, так потомкам нашим суждено дожить! А «личный цензор» самого Пушкина — суровый, но справедливый самодержец… Есть, однако, третий и в известном смысле объединяющий два первых аспект широко растиражированного, но плохо проанализированного пушкинского высказывания: политическое вольнодумство идёт в России рука об руку с вольнодумством, так сказать, эротическим, разве что неизменно отставая на полшага; стилистические разногласия с властью оказываются не то чтобы главенствующими, но, несомненно, упреждающими: раз я не могу говорить что угодно, то рано или поздно начну говорить как угодно — и мало в этом случае не покажется никому! Политическим вольнодумцем «вечный студент» Иван Семёнович Барков (1732–1768) не был, а политическим провидцем — пожалуй. Некий царь (матерное имя опускаю) намеревается предать родного брата (матерное имя опускаю) лютой казни (непристойный характер казни опускаю; заинтересовавшийся может заглянуть в пухлый том «Полного собрания стихотворений», вышедший в «Новой библиотеке поэта» в нынешнем году, или в повесть Андрея Платонова «Епифанские шлюзы», в финале которой несчастного заморского инженеришку по приказу Петра Великого казнят тем же опущенным нами способом смертоносного «опущения», или перечитать тюремные письма нефтяного олигарха). Что смущает русского деспота? Единственно — реакция зарубежной либеральной общественности! То ли в ВТО не примут, то ли в ЕЭС. Впрочем, царь из силовиков (брата он полонил в честном бою), поколебавшись, остаётся непреклонен:

Елдак уже вздрочен, готовь ты свою жопу, Пусть варварством я сим и удивлю Европу.

Классическая рифма, подхваченная тем же Пушкиным («На удивленье всей Европы поставлены четыре…» — о клодтовских конях на Аничковом мосту) и приобретшая впоследствии универсальный характер, использована здесь впервые — и с не превзойдённой до сих пор политической остротой! Цитировать Баркова трудно, хотя и хочется. Печатать до недавнего времени было ещё труднее. Фанатичный поклонник поэта покойный профессор Г. П. Макогоненко ухитрился опубликовать одно матерное стихотворение в двухтомной антологии «Поэты XVIII века» (тоже в «Библиотеке поэта», правда в старой, ещё советской), да и то — заменив целые строфы сплошными отточиями. Ходят слухи, что и рецензируемую книгу готовили чуть ли не подпольно — во всяком случае, главный редактор «НБП» А. С. Кушнер узнал о ней лишь по выходе в свет. Хотя и сам не чужд некоторого эротоманства — но уж никак не вольнодумства! Зато составитель тома Валерий Сажин порезвился на славу. Не зря же о нём самом ходит вполне барковская эпиграмма: «Метит стрелы в Сажина юноша-Эрот: сколько в сфинктер всажено, столько же и в рот!» Означенный Сажин написал к тому прекрасную вступительную статью и подготовил вполне научные примечания. Особенно хорош «Словарь устаревших и малоупотребительных слов», жаль только, что он не дополнен также устаревшей или малоупотребительной обсценной лексикой. Конечно, сакраментальные слова на «х», на «п», на «м» и тем более на «б» у всех на устах (а значит, и на слуху), но как быть с секелем, с удом, с шелупиной, с шентей, с щурупом (через букву «щи»), с плешью, с махоней и так далее? Как без словаря — или без поллитры — разобраться со смыслом такого, например, красавицыного сетования:

Но, ах! Какой злой рок меня тогда постигнет, Как он свой долгий шест в меня поглубже вдвигнет! Каким меня тогда ударом поразит, Как скало он своё претолстое ввалит! Со страху вся дрожит в махоне щекоталка…

И скало, и щекоталка в «Словаре», кстати, тоже отсутствуют. Есть, правда, пядень, сбиль, сип, сырть, шпынь и многое другое, но эти совы не совсем то, чем кажутся. Хирагра, например, — это ломота в костях рук и пальцев. «Подагра» от слова «хирург»? Или от слова «виагра»? Ну, мин херц Сажин, как скажете!..Поэты (и драматурги) — похабники завелись в начале Нового времени чуть ли не по всей Европе: Скаррон — во Франции, Бредеро — в Голландии, лорд Рочестер — в Англии и т. д., так что Барков не исключение из общего правила. Исключение — русский мат, про который сказано: мы им не ругаемся, мы на нём разговариваем. Исключение — российская жизнь, при которой и про которую разговаривать хочется только матом. Барков сообразил, что и писать про неё можно (а значит, нужно) матом, придерживаясь, однако же, во всех остальных отношениях высокого штиля. На дворе стоял классицизм — и Барков был классицистом, правда классицистом матерным. И опять же — политика и стилистика. Середина осьмнадцатого столетия. Дворян то ли порют, то ли уже перестали, но в темницу бросают и лютой казнью казнят по первому подозрению. И пусть наветчику полагается первый кнут, это его пугает, но не останавливает. А разврат (кроме эксклюзивно омерзительных случаев) ненаказуем. А разговоры о разврате — тем более. Ну, тогда уж и стихи о разврате… Матерные стихи… Матерные стихи можно сочинять и на политическую тему, но тут, скорее всего, накажут. Вспомним, как Пушкин унизительно отпирался от авторства кощунственной (а значит, и антигосударственной) «Гаврилиады»! Побаивался, понятно, и Иван Семёнович (не путать с Александром Семёновичем, который на самом деле Соломонович) и оттого пил горькую. И ходил в присутствие — пока не выгнали. И сочинял официозное, и переводил с латинского — и то и другое без ощутимого успеха. В случае с немецким романтиком Э. Т. А. Гофманом принято говорить о двоемирии. Деятельный чиновник-аккуратист днём, едва дождавшись вечера, он отправлялся в кабак и в бордель, а ночью сопоставлял «два мира» в гротескной прозе. Но то, что немцу здорово, русскому сулит суму или тюрьму. Тюрьмы Барков избежал — чего не скажешь о многих других стилистических диссидентах. Цензуру отменили, Баркова напечатали, и мир не перевернулся. Даже «Идущие вместе» не отловили издателя и не навешали ему п. здюлей. Тираж в 2000 экземпляров скорее академичен. Время, пожалуй, учредить Барковскую премию и для начала присудить её Кахе Бендукидзе и Филиппу Киркорову. И — за выслугу лет и по совокупности — Черномырдину. Потому что стилистические разногласия неумолимо перерастают в политические. И, разумеется, наоборот.

2004