1697 Европеизация от амуниции
1697
Европеизация от амуниции
Зимой 1697 г. в Москве готовилось «Великое посольство» — укреплять союз европейских стран против «салтана турского, хана крымского и всех бусурманских орд». Среди волонтеров, ехавших обучаться морской науке, под именем Петра Михайлова скрывался Петр I. Он хотел сам увидеть приоткрывшийся ему в московской Немецкой слободе западный мир с его деловым размахом, океанской торговлей, процветанием наук и искусств.
Во время подготовки миссии кем-то из чинов Посольского приказа был составлен документ о положении крестьян в странах Европы. Появление такой «аналитической записки» не случайно совпало с кануном петровских реформ. Небывалый вояж «великого государя царя» (да еще в качестве простого работяги) в чужие страны означал конец российского Средневековья. «Дух времени» постепенно подрывал основы старой российской военно-государственной системы и средневекового мировоззрения.
«Во Франции, сказывают, невольных никаких нет, а служат все за плату в урочные лета и с крестьян господам брать в слуги невольно. А волен во всех крестьянех король, естли кого из них хочет взять в солдаты и до протчих услуг своих. А господа их токмо берут с них уреченной оброк по уставу. В Англии и в Италии також, как сказывают, и в Гишпании, живут люди потому ж на урочные лета наемные; а как срок доходит, то должен слуга, естли впредь у господина наймыватся не хочет, за несколко месяцев то сказать господину своему, что он более у него служить не будет. Да и крестьян невольных у них нет, токмо имеют господа земли свои, которыя крестьяне у нихъ оброчат на несколко лет, а потом по воле своей или когда не возмогут в оброке договориться, могутъ в ыное место жить перейтитъ; а сверх договору ни в какую работу дворовую их господа нудить не могут. Такое ж поведение и волностъ людем и крестьянам и в Голандии, с таким еще различием, что и купленые неволники, хотя и не християнские веры, могут, когда хотят, свободно от господина своего к иному господину. А крестъяня во всей Германии неволные… против того жив Датцкой земле во всем. В Польше сие известно многим, что содержат во крестьянех и слугах слуги наемные, а крестъяны невольные…».
(Выписка, каким образом в чужестранных разных государствах поступают со служителями и с крепостными людьми //Чтения в обществе истории и древностей российских. 1905. Кн. 3. Смесь. С. 30–31).
В основе структурного кризиса Московского государства XVII в. лежало нараставшее отставание России от стран Европы; но попытки выхода из кризиса порождали в правящих кругах как «реформаторские» настроения, так и оппозицию им. Приведший Петра к власти переворот 1689 г., вопреки обычным представлениям, был не победой молодого реформатора над косным боярством, а консервативной реакцией на умеренно «западническую» политику царя Федора Алексеевича (1676–1682) и царевны Софьи. Великий русский историк В. О. Ключевский был уверен: «Процарствуй Федор еще 10–15 лет и оставь по себе сына, западная культура потекла бы к нам из Рима, а не из Амстердама».
«Первый министр» царевны князь Василий Голицын много потрудился для создания коалиции европейских стран для борьбы с Османской империей. По сообщениям дипломатов, князь готовился создать регулярную армию, ликвидировать государственные монополии и даже отменить крепостное право. Голицын стал и первым из плеяды официальных фаворитов при «дамских персонах». К подобным вещам в его время современники еще не привыкли: с криком «временщик» в 1688 г. бросился на князя убийца.
Если бы Голицын пришел в политику несколькими годами позже, он вполне смог бы стать достойным сотрудником Петра. Но в 1689 г. они оказались по разные стороны баррикад. Привлечение иностранцев и попытка устройства университета вызвали неудовольствие церкви. Не случайно Петра в конфликте с Софьей поддержал патриарх Иоаким, сразу же потребовавший изгнания из России иностранцев. В своем завещании патриарх умолял царя разорить «еретические» храмы и не допускать православных «общения в содружестве творити» с иноверцами. Приход к власти Петра I не оправдал надежд церковного руководства: церковь была вынуждена смириться с падением своей роли в политической жизни страны. И все же прошло несколько лет, прежде чем царь понюхал пороха в Азовских походах 1695–1696 гг. и приступил к преобразованиям.
В исторической науке с начала 90-х гг. XX в. появились попытки выявить альтернативные пути и «точки бифуркации» исторического развития страны. Некоторые историки полагают, что к концу XVII в. обозначилась объективная тенденция капиталистического развития страны. Другие сомневаются в такой готовности, но думают, что энергичный царь в условиях кризиса системы служилых «чинов» мог бы — при желании — сравнительно легко избавиться от крепостного права. Приведенная выше записка свидетельствует: в «верхах» о положении крестьян думали. И смотрели — во время знаменитого путешествия по землям Швеции, Пруссии, Голландии, Англии, Австрии, — каково оно в этих странах.
Молодой царь и его окружение, не скованные рамками посольского этикета, могли знакомиться с разными сторонами жизни западноевропейского общества. Они общались с коронованными особами и их министрами — и мастерами, торговцами, моряками, епископами, актрисами. Петр с одинаковым интересом работал на верфи, посещал мануфактуры, монетные дворы, театр и больницы, повышал квалификацию в качестве кораблестроителя и артиллериста, сидел в портовых кабаках и наблюдал за публичными казнями.
Гулял в «русском» стиле. «Спальня, убранная голубой отделкой и голубая кровать, обитая внутри светло-желтым шелком, вся измарана и ободрана. Японский карниз кровати сломан. Индийское шелковое стеганое одеяло и постельное белье запятнаны и загрязнены. Туалетный столик, обитый шелком, сломан и изрезан. Стенной орехового дерева столик и рундук сломаны. Медная кочерга, пара щипцов, железная решетка, лопатка — частью сломаны, частью утрачены. Палевая кровать разломана на куски…» — таким он оставил предоставленный ему особняк в английском Дептфорде, с поломанными деревьями и истоптанным газоном. Но после неумеренного «веселья» — вел переговоры, наблюдал морские маневры, знакомился с Оксфордским университетом, заглянул в парламент: «Царь московский, не видавший еще до тех пор собрания парламента, находился на крыше здания и смотрел на церемонию через небольшое окно».
Письма Петра, передающие его впечатления от калейдоскопа событий и достопримечательностей, предельно скупы и сообщают только о делах и передвижениях: «Здесь, слава Богу, все здорово, и работаем на Индейском дворе»; «Покупки, которые принадлежат к морскому каравану, от господина генерал-комисария искуплены, также и ружье, которое принадлежит к конным и пешим полкам, искупают же. Что станет впредь чиниться, писать буду. Из Амстрадама, декабря в 1 день»; «…о железных мастерах многажды говорил Витцену»; «.. мы третьего дни, слава Богу, возвратились из Англии все здорово и на будущей недели, Богу изволшу, поедем отсель в Вену. Piter».
Где-то здесь, в центре деловой, динамично развивавшейся Европы Петр решил внедрить в России западноевропейскую «модель» жизни, как можно скорее перенять все необходимое наперекор старому укладу и его традициям. Случилось ли это на королевской верфи в Дептфорде, где царь постигал высокие технологии своего времени — искусство кораблестроения, или в лондонской часовой мастерской Карте, где выучился на часовщика, сказать трудно. Но в то же время ясно, что западный мир московский царь воспринял как сложную машину, набор технических приемов и форм, которые надо как можно скорее использовать у себя дома. Другой вопрос — мог ли он понять основы качественно иного мироустройства, социальной структуры, отношения власти и подданных? Едва ли.
И все же он пошел на принципиальный разрыв с «московской» традицией и утверждал новую культуру, основанную на иной «знаковой системе». Образцом для восприятия объявлялось не восточное благочестие, а культурный уклад Западной Европы; бороду надо было менять на парик, русский язык — на немецкий; античная мифология («еллинская ересь») стала официальным средством эстетического воспитания. К прошлому у него был и личный счет. На глазах десятилетнего Петра во время стрелецкого восстания 1682 г. погибли знатнейшие бояре и братья его матери-царицы; такой он навсегда запомнил прежнюю Русь.
Отсюда и темпы реформ: на следующий день после прибытия из-за границы царь лично обрезал бороды у потрясенных бояр, потом сам стал укорачивать рукава и приказал «всем служилым, приказным и торговым людям» носить иноземное платье. Указами вводилось новое летосчисление — от Рождества Христова. С набором рекрутов началось формирование новой армии. Реформа 1699 г. лишила воевод судебной власти над горожанами, которым разрешено было выбирать свои органы — «бурмистерские избы» (правда, за милость надо было расплачиваться двойным размером податей). Началась подготовка нового свода законов.
По единодушному мнению современников Петр обладал огромным запасом энергии, необыкновенной любознательностью, целеустремленностью — и вместе с тем практическим трезвым расчетом, умением использовать обстоятельства и выбирать людей — не многим правителям удавалось собрать вокруг себя столько одаренных и на все способных помощников. Петр вставал в 5 часов утра, большую часть жизни провел в бесконечных переездах и, кажется, совсем не умел отдыхать — отдыхом ему служила смена занятий.
Царь отличался колоссальной работоспособностью и универсальными способностями. Сам он гордился, что владел 12 профессиями и был не только матросом и плотником, но и высококлассным артиллеристом, капитаном, инженером-кораблестроителем — специальностей выше по техническому уровню в начале XVIII в. не было. А еще — токарем, часовщиком, каменщиком и даже врачом; если же лекарское искусство ему изменяло — мог вполне профессионально сделать вскрытие и установить свою же ошибку в диагнозе.
Разносторонняя образованность и горячая любовь к отечеству сочетались в нем с поразительной жестокостью и пренебрежением к человеческой личности. Не терпевший непрофессионализма ни в чем, Петр мог указать палачам на погрешности в их работе («ноздри вынуты малознатно», а надо — до кости!) или порадовать флорентийского герцога — приказать отловить в тундре ему в подарок шесть «самоедов»-ненцев «подурнее рожищем». Русский царь и первый меценат личным примером учил соблюдать светские приличия (в том числе, например, что нехорошо во дворце валяться на кровати в грязных сапогах) — и рубить головы восставшим стрельцам.
Очень трудно сказать, как пошло бы развитие страны, если бы не началась тяжелейшая война с одной из великих держав Европы, обладавшей 180-тысячной армией и мощным флотом. Но к этой войне Петр сознательно и последовательно стремился. Во-первых, потому что прорыв в Европу был невозможен, пока Швеция господствовала на море и берегах Балтики; во-вторых, царь был молод, нетерпелив, жаждал побед и славы. В ходе войны окончательно сложились и политические взгляды Петра.
На первом месте для него было процветание и могущество государства как движущей силы общественного прогресса и главного условия благосостояния не всегда разумных и усердных подданных. До конца жизни он демонстрировал собой образец служения государству, последовательно (и на деле!) исполняя воинский долг от «бомбардира» до генерала и вице-адмирала и получая соответствующее жалование.
Этому служению он подчинял и личную жизнь, не щадя ни себя, ни близких. Этого же требовал и от других. Когда Петр в 1716 г. в Копенгагене не смог повидать поутру своего союзника — датского короля Фредерика IV (тот проводил время с любовницей), он сделал царственному «брату» замечание и в ответ на упрек, что и он, Петр, имеет «метресс», возразил: «Мои шлюхи мне ничего не стоят. Но та, что содержите вы, обходится вам в тысячи риксталеров, которые вы могли бы потратить с гораздо большей пользой». В ходе «троевременной школы», как называл царь Северную войну, он создавал задуманное им «регулярное» государство; его основные черты обозначились на втором этапе реформ — примерно с середины 1710-х гг. Модернизация Московского царства шла стремительно, но Россия не стала похожей на Голландию.
Капитализм из-под палки
Исход войны решали не только полководцы и солдаты: при отце Петра железо в Россию ввозилось из Швеции, ружья — из Голландии, да и сам он еще несколько лет после Полтавской баталии вынужден был закупать оружие за границей. Но все же к 1725 г. количество мануфактур увеличилось с 20–30 до 200; появились новые отрасли: табачное, полотняное, шелкоткацкое, хлопчатобумажное, писчебумажное производства. Окрепли уральские металлургические заводы: объем их продукции вырос в пять раз и выдвинул Россию на третье место в мире.
Вырос настоящий «военно-промышленный комплекс»: крупные (на некоторых работало по тысяче и больше людей) предприятия — Тульский и Сестрорецкий оружейные заводы, Адмиралтейская верфь, Петербургский литейный двор, Хамовный, Канатный, Суконный, Портупейный, Шляпный дворы и другие мануфактуры смогли вооружить, одеть и экипировать армию, оснастить всем необходимым флот.
С 1702 г. стали призываться иностранные специалисты — мастера, офицеры, ученые, ремесленники, в условия контракта которых включалось требование «учить русских людей без всякой скрытности и прилежно». Выгодные условия привлекали мастеров, к неудовольствию их правительств; английскому послу со слугами однажды пришлось ночью громить мастерскую британского подданного, чтобы не допустить утечки технологических секретов. Вслед за специалистами «импортировались» организационно-экономические формы: в России впервые появились акционерные общества — «кумпании» — и биржа. Неудобную серебряную копейку заменили серебряные рубль и полтинник и медная мелочь.
Основанные казной предприятия передавались в частные руки с беспроцентными ссудами, беспошлинной продажей товаров и другими льготами. «Берг-привилегия» 1719 г. разрешала всем без исключения подданным разыскивать залежи полезных ископаемых и строить заводы даже на территориях частных владений. Таможенный тариф 1724 г. поощрял экспорт продукции отечественных мануфактур и охранял высокими пошлинами (до 50–75 % от стоимости товара) внутренний рынок от наплыва «заморских» конкурирующих изделий. В итоге форсированного развития промышленности в 1725 г. в структуре русского экспорта 72 % приходилось на готовые изделия и только 28 % — на традиционные виды сырья. Русское железо и парусина стали конкурентоспособными на мировом рынке.
Но Петр I не стремился внедрить в стране систему свободного предпринимательства. «Заводы размножать не в едином месте, так, чтобы в пять лет не покупать мундира заморского, и заведение дать торговым людям, собрав компанию, буде волею не похотят, хотя в неволю», — так он представлял себе развитие суконного производства в стране. Грозные указы повелевали строить исключительно «новоманирные» суда или использовать предписанную свыше технологию изготовления юфти (кожи) — «а кто будет делать юфти по-прежнему, тот будет сослан в каторгу и лишен всего имения». Промышленникам назначались размеры капиталовложений, ассортимент изделий и объем производства. Главной обязанностью было выполнение казенных заказов; лишь «сверхплановая» продукция могла идти на рынок. Несоблюдение условий грозило конфискацией предприятий — в русском языке Петровской эпохи отсутствовало само понятие «собственность».
Казна была крупнейшим предпринимателем и торговцем. Железо с казенных заводов (свыше 80 % всего производства) продавалось за границу. Государство ввозило для последующей продажи «в народ» соль, табак, курительные трубки, игральные карты, иногда вино. Оно же, особенно в первые, наиболее тяжелые годы войны, объявляло монополию на производство или торговлю определенными товарами (пенькой, строевым лесом, смолой, мехами, икрой, табаком, солью), что приводило к повышению цен и нарушению рыночной конъюнктуры. Распоряжения о запрещении вывозить экспортные товары через Архангельск и Ригу рвали налаженные хозяйственные связи.
Царь решил ввести полную государственную монополию и на производство, и на продажу водки. Указы 1708–1710 гг. запретили всем подданным — в том числе, вопреки старинной традиции, и дворянам — винокурение для домашних нужд; у «всяких чинов людей» предполагалось конфисковать перегонные «кубы». Но попытка провести в жизнь этот план не удалась даже непреклонной воле Петра. Казенная промышленность не смогла нарастить достаточные мощности, чтобы заменить частное производство, а провинциальная администрация была не способна — да и не очень старалась — проконтролировать все дворянские хозяйства. В итоге власть отступила: указ 1716 г. разрешил «всяких чинов людям вино курить по-прежнему про себя и на подряд свободно» при условии уплаты особого промыслового налога.
В конце петровского царствования власть отказалась от наиболее грубых методов вмешательства в хозяйственную жизнь. Но на смену прямым запретам пришла система государственного регулирования экономики. Берг- и Мануфактур-коллегии оформляли разрешения на открытие предприятий, распределяли среди них заказы, контролировали качество и объем товаров, выдавали ссуды и даже судили «фабриканов».
Создание современной промышленности «сверху» не дополнялось массовым развитием предпринимательства «снизу». Реформы и военные расходы тяжело сказывались на развитии деревни и особенно города (горожане составляли всего 3 % населения России). С началом губернской реформы в 1708 г. горожане опять, как в XVII в., попали в подчинение к местным властям — комендантам и воеводам. «Добрых и прожиточных» купцов и посадских с 1711 г. переселяли в неблагоустроенный Петербург. За право стать городским жителем крестьянин должен был уплатить двойную ставку налога, что не избавляло его от крепостной зависимости. В итоге даже петровское законодательство вынуждено было признать в 1721 г.: «Купеческие и ремесленные тяглые люди во всех городах обретаются не токмо в каком призрении, но паче ото всяких обид, нападков и отягощений несносных едва не все разорены, от чего оных весьма умалилось, и уже то есть не без важного государственного вреда».
С начала войны на горожан и крестьян, в дополнение к прежним, обрушились новые денежные и натуральные повинности: «запросные», «драгунские», «корабельные», на строительство Петербурга и т. д. Специалисты-«прибыльщики» придумывали, что бы еще обложить налогом; в этом перечне оказались бани, дубовые гробы и серые глаза. Крестьяне обязаны были возить казенные грузы, работать в счет податей на казенных заводах, строить новую столицу (по 40 тыс. чел. в год), каналы и крепости. Первая перепись — «ревизия»
1718–1724 гг. зафиксировала 5,6 млн «душ» мужского пола, из которых 4 млн принадлежали дворцовому хозяйству, церковным и светским владельцам. Им пришлось платить «подушную подать»: 74 коп. в год с каждой крепостной мужской «души», по 1 руб. 14 коп. с государственных крестьян и по 1 руб. 20 коп. с горожан. Налоговая система принесла в 1724 г. доход в 8,5 млн рублей при 9-миллионном расходе, из которого 63 % шли на армию (собственно ставка подушной подати и была определена путем деления военных расходов на число выявленных при переписи плательщиков). За четверть века, даже с учетом падения стоимости денег, казенные доходы выросли в три раза; с реальной «души» эти поборы увеличились не менее чем на 50 %.
Ежегодно, а то и два-три раза в год деревня провожала новобранцев на бессрочную службу в армию. При Петре I в армию ушло около 400 тыс. рекрутов, т. е. каждый десятый-двенадцатый мужик;
200 тыс. из них погибли в сражениях или от болезней, были ранены, искалечены, пополнили ряды бродяг и нищих. Оставшимся дома предстояло содержать войска. Это только в кино «обыватели» радовались входившему в городок полку: у солдат и офицеров не было казарм, и они жили на постое в частных домах; хозяева должны были обеспечить «гостей» помещением и дровами.
К казенным повинностям добавлялся крепостной гнет. В 1682–1710 гг. дворянам было роздано 43 тыс. крестьянских дворов (примерно 175 тыс. чел.). Петровская «ревизия» уравняла в бесправии владельческих крестьян и холопов; по закону имущество крепостных стало рассматриваться как собственность их владельца и могло быть конфисковано за его вину. В 1724 г. были введены паспорта, без которых крестьяне и горожане не имели права покинуть место жительства. Результатом стало массовое бегство, в том числе за границу: в 1719–1727 гг. в бегах числилось почти 200 тыс. «душ». На протяжении петровского царствования постоянно вспыхивали волнения: восстание в Астрахани в 1705–1706 гг., в Башкирии в 1705–1711 гг., движение Кондратия Булавина на Дону в 1707–1708 гг., Тарский бунт в Сибири в 1722 г. По дорогам империи бродили «разбойные партии» беглых и дезертиров. Вообще криминогенная обстановка в стране заметно ухудшилась, и это тоже необходимо включить в «цену» форсированной модернизации.
Но государственное вмешательство и усиление крепостничества — это еще не вся цена экономического скачка. Реформы «пересаживали» на российскую почву передовые формы производства; но, попадая в нее, элементы нового экономического и общественного порядка прочно «схватывались» сложившейся крепостнической системой отношений и деформировались ею.
В русских городах появились купеческие гильдии и ремесленные цехи (1721), но они стали не самоуправляемыми корпорациями с гарантированными правами, подобными западноевропейским, а группами «регулярных» налогоплательщиков, в которых наиболее состоятельные граждане обязаны были платить за неимущих. Государственное «ускорение» развития промышленности ставило предпринимателя в зависимость от бюрократии. Ликвидация слоя «вольных» и «гулящих» людей и массовый сыск беглых лишали его возможности рассчитывать на рыночную конъюнктуру и вольный найм рабочей силы и заставляли добиваться казенных привилегий и заводить крепостных рабочих.
К казенным предприятиям «приписывались» целые крестьянские волости. На мануфактуры стали принудительно отправлять нищих, бродяг и преступников («виновных баб и девок»). Наконец, в 17 21 г.
Петр I издал указ, разрешавший частным владельцам заводов «деревни покупать невозбранно». Потенциальные капиталистические предприятия превращались в «крепостную мануфактуру», ее владелец становился хозяином своих рабочих и мог обращаться с ними по своему усмотрению — например, «штрафовать цепью» за проступки, включая «сварливую жизнь в семействе».
Сами мануфактуристы стремились любой ценой стать дворянами, чтобы получить привилегии и гарантии собственности; так поступали Строгановы, Демидовы, Баташовы и многие другие. Петровские законы намеренно открывали городской верхушке путь в «шляхетство» в обмен на «тщательное радение» в местных органах управления. Даже спустя много лет после Петра предприниматели оставались людьми «второго сорта» и жаловались: «А ныне, принеся казне большой доход, почтения и рангу себе больше не заслужат, как двух имян: первое — мужик сорокоалтынный, второе — подлой человек».
Зависимость предпринимателей от казны (заказы, гарантированный сбыт, монополии, даровой труд «приписных») не стимулировала технический прогресс и конкуренцию. Московские купцы критически отзывались о продукции отечественных шелковых мануфактур: «Против заморских работой не придут, а ценою продаются из фабрик выше заморских». В торгово-промышленную деятельность устремились вельможи, вроде князя Меншикова — хозяина первых в России «доходных домов», винокуренных, кирпичного, хрустального заводов и совладельца шелковой мануфактуры. Такие «предприниматели», как и «одворянившиеся» заводчики-купцы, смотрели на свои предприятия лишь как на источник доходов и не заботились о совершенствовании производства.
Созданная в кратчайшие сроки мощная экономическая база позволила догнать и даже перегнать по ряду показателей страны Западной Европы. Но оборотной стороной этого рывка был поворот промышленности на крепостнический путь развития, что привело к прогрессировавшему экономическому отставанию России с начала XIX в. Эта же причина предопределила экономическую и политическую слабость российской буржуазии: до самого начала XX в. она так и не сложилась в особую социальную группу с осознанными интересами.
«Регулярное государство»
В 1708–1718 гг. были намечены контуры нового государственного аппарата. Высшим органом управления стал Сенат (1711), которому подчинялись коллегии (начали работу в 1719–1721 гг.). К этой реформе царь готовился заблаговременно. Начиная с 1712 г. чиновники и дипломаты получали указания собирать и изучать «права других государств»: законодательство Австрии, Дании и даже основного противника — Швеции. Для работы в коллегиях пришлось привлекать иностранцев — чехов, англичан, мекленбургских, саксонских, эстляндских, лифляндских «немчин» и пленных шведов.
Петр верил, что «лучшее устроение через советы бывает», и потому требовал коллегиального обсуждения и решения дел. Новая система управления имела ряд преимуществ по сравнению с приказной: четкое разделение сфер компетенции, действие на всей территории страны, единообразие устройства. Впервые закон определял рабочее время чиновников, круг их обязанностей, зарплату и даже отпуска; вводились присяга чиновников, единые правила делопроизводства. Все это определялось подробными уставами и регламентами, многие из которых сочинил сам Петр.
В 1708 г. Россия была разделена на губернии, которые в свою очередь с 1719–1720 гг. делились на провинции, ставшие основными единицами территориального деления. Провинции состояли из округов-«дистриктов» во главе с земскими комиссарами, избираемыми местным дворянством. При провинциальном воеводе появились камерир (ответственный за сбор налогов), ландбухгалтер, рентмейстер (казначей), ландрихтер (судья), контора рекрутских дел, контора розыскных дел и другие учреждения и лица, подчиненные соответствующим коллегиям; так Петр пытался создать местные органы центральных учреждений, т. е. ведомства. Он также впервые попробовал отделить суд от администрации и создал судебные органы, подчинявшиеся только Юстиц-коллегии.
В систему новых учреждений при Петре была включена и церковь, сохранявшая до этого некоторую автономию от государства. В 1721 г. патриаршество было упразднено; высшим церковным учреждением стал Святейший синод — «духовная коллегия» из епископов и других священнослужителей, где руководящая роль принадлежала сторонникам реформ Феофану Прокоповичу и Феодосию Яновскому и назначенному царем чиновнику — обер-прокурору. Как и прочие служащие, члены Синода получали жалованье и приносили присягу царю как главе церкви — «крайнему судии духовной сей коллегии».
Храмы и монастыри получили утвержденные штаты и должны были устраивать за свой счет богадельни для отставных солдат. Утвержденный Петром I основной закон по делам церкви — Духовный регламент — обязывал священников доносить об открытых на исповеди политических преступлениях. Приходским священникам вменялось в обязанность во все недельные праздники после литургии зачитывать вслух воеводские «публикации». Кроме того, от них требовали «подтвердительные сказки» «под лишением священства и под политическою смертью» об отсутствии беглых в приходах. В случае появления беглых священник обязан был доносить властям.
Модернизация государственного аппарата привела к увеличению числа чиновников. В 1715 г. в центральном аппарате было 1396 подьячих, а в 1721 г. — уже 3101; на местах появились коменданты, вальдмейстеры, провиантмейстеры, комиссары. Новая система учреждений вызвала к жизни новый — бюрократический — принцип работы этого механизма взамен старого, служебно-родового: любой чиновник, независимо от его происхождения и статуса, мог быть сменен или назначен на должность по усмотрению начальства.
Отныне продвижение по службе, включая получение дворянского звания, определялось личными заслугами, усердием и опытом. Новый порядок был закреплен Табелью о рангах (1722) — «лестницей» из 14 основных классов-чинов гражданской, военной, морской и придворной службы. Табель о рангах облегчала карьеру неродовитым дворянам, а выходцам из «подлых сословий» давала возможность получить потомственное дворянство (в XVIII в. — с VIII класса). Этот закон просуществовал с некоторыми изменениями до 1917 г. и лег в основу традиций российской бюрократии.
Дополнительными «пряниками» для служащих стали представление к орденам (до 1826 г. награждение любым орденом означало получение потомственного дворянства) и пожалование титулами — баронскими, графскими и даже княжескими, на которые отныне могли претендовать даже лица «никакой породы».
Многие из петровских коллегий сохранили функции бывших приказов. Но в ходе реформ появились и совершенно новые учреждения. Для контроля над растущей администрацией в 1711 г. возник институт фискалов: 500 чиновников (по два в каждом провинциальном городе) обязаны были «над всеми делами тайно надсматривать и проведывать» и доносить в центр обер-фискалу о замеченных должностных преступлениях. Деятельность церковных властей контролировали духовные фискалы-«инквизиторы».
В 1722 г. тайный надзор был дополнен явным — прокуратурой.
Первым генерал-прокурором Сената стал П. И. Ягужинский — «наше око и стряпчий о делах государевых», как называл его Петр. Ему подчинялись прокуроры коллегий и надворных судов в провинции; они имели право вмешиваться в деятельность всех учреждений и требовать пересмотра дел в соответствии с законом. Прокуроры контролировали деятельность фискалов — но и фискалы могли доносить на прокуроров.
Другим рычагом проведения реформ стали органы политического сыска — Преображенский приказ в Москве и Тайная канцелярия в Петербурге. При Петре они первые выделились в самостоятельное ведомство и пресекали все попытки сопротивления правительственному курсу «сверху» или «снизу». Главный судья Преображенского приказа, жестокий, но неподкупно честный «князь-кесарь» Ф. Ю. Ромодановский даже замещал царя на время отъезда и сообщал ему о своей деятельности коротко и ясно: «Беспрестанно в кровях омываемся». Процедура следствия по политическим делам оканчивалась массовыми расправами: в результате стрелецкого восстания 1698 г. было казнено 1091 чел.; из 500 человек, привлеченных по делу о восстании в Астрахани (1706), 365 были приговорены к повешению, отсечению головы, колесованию.
Контроль «сверху» Петр дополнял надзором «снизу». Основным средством для этого в централизованной системе было всемерное поощрение доносительства; в 1713 г. государь впервые обязался лично принимать и рассматривать доносы и призвал подданных «без всякого б опасения приезжать и объявлять… самим нам» о «преслушниках указам» и «грабителях народа». За такую «службу» доносчик мог получить имущество виновного, «а буде достоин будет — и чин», т. е. новый социальный статус. Присяга обязывала подданного доносить — «благовременно объявлять» — о всяком «его величества интереса вреде и убытке».
Усилия Петра не пропали даром. Донос стал для власти эффективным источником информации о реальном положении вещей в далекой провинции, а для подданных — единственным доступным путем посчитаться с влиятельным обидчиком. Можно представить себе, с каким чувством «глубокого удовлетворения» обыватели сочиняли бумагу (а чаще по неграмотности объявляли «слово и дело» устно); в результате воевода, офицер, а то и бедолага-сослуживец могли угодить под следствие. «По самой своей чистой совести, и по присяжной должности, и по всеусердной душевной жалости… дабы впредь то Россия знала и неутешные слезы изливала», — восторженно доносил подьячий Павел Окуньков на соседа-дьякона, что тот «живет неистово» и «служить ленитца».
Реформы сделали общество более мобильным. Царь обладал умением выбирать толковых помощников; его «птенцы» быстро приобретали опыт и делали стремительную карьеру. Артемий Волынский в 15 лет стал солдатом, в 27 — полномочным послом в Иране, в 30 — полковником и астраханским губернатором. Поступивший на русскую службу бедный немецкий студент Генрих Остерман благодаря своим способностям и знанию языков в 25 лет стал уже тайным секретарем Посольской канцелярии, а в 40 — вице-канцлером и фактическим руководителем внешней политики России.
«Школой» для большинства деятелей той эпохи послужила гвардия. Гвардейцы Петра выполняли самые разные поручения: формировали новые полки, проводили первую перепись, назначались посланниками, ревизорами и следователями по особо важным делам. Простой сержант посылался (с правом личной переписки с царем) «для понуждения губернаторов и прочих правителей в сборе всяких денежных сборов» и делал выговор почтенному губернатору в генеральском чине. Символом доверия к гвардейцам стало включение 24 офицеров Преображенского полка в число судей над царевичем Алексеем: рядом с вельможами подпись под приговором сыну своего государя поставил прапорщик Дорофей Пвашкин.
«Петровское наследство»
Сын Петра I от нелюбимой и сосланной в монастырь Евдокии Лопухиной не смог — или не захотел — быть таким наследником, которого отец желал видеть; «омерзение» к образу жизни Петра переросло у сына в неприятие его преобразований. В 1715 г. в день похорон жены Алексей получил «Объявление сыну моему», которое после обвинений в лени и нежелании заниматься государственными делами завершалось угрозой: «…известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын…».
Итогом затянувшегося конфликта стало бегство царевича за границу, пресеченное блестящей операцией русской дипломатии. Затем последовали разыгранный в Кремле спектакль прощения, отречение от престола, следствие в застенках Тайной канцелярии, смертный приговор и загадочная смерть в Петропавловской крепости. Какими бы ни были последние часы жизни Алексея, в народном сознании царь мог выглядеть убийцей сына. Ветераны Петровской эпохи, как солдат Навагинского полка в Кизляре Михаил Патрикеев, спустя много лет рассказывали собеседникам: «Знаешь ли, государь своего сына своими руками казнил».
До недавнего времени эти события оценивались как разгром реакционных сил, знаменем которых был Алексей. Такой трактовке способствовало единственное издание материалов «дела» в XIX веке, где текст документов правился с целью устранения информации о сочувствовавших царевичу представителях петровской знати.
Современные исследования «дела» показывают, что царевич не организовывал заговора против отца, но ждал своего часа. При дворе к середине 1710-х гг. сложились две противоборствовавшие «партии»: во главе первой стоял А. Д. Меншиков, другую возглавляло семейство Долгоруковых, приобретавшее все большее влияние на царя.
К взрослевшему наследнику тянулись лица из ближайшего окружения Петра, в их числе фельдмаршалы Б. П. Шереметев и В. В. Долгоруков, сенаторы Я. Ф. Долгоруков и Д. М. Голицын. Эта «оппозиция» готовилась после кончины Петра возвести отрекшегося по воле отца от престола Алексея на трон или сделать его регентом при сводном младшем брате Петре.
Труднее говорить о планах оппозиции. Некоторые авторы считают возможным охарактеризовать эту группировку как «умеренных реформаторов европейской ориентации». Выводы эти кажутся обоснованными применительно к таким личностям, как моряк Александр Кикин или боевой генерал Василий Долгоруков. Однако проблема в том, что в кругу «сообщников» царевича были также люди, настроенные против всяких реформ. Едва ли стоит идеализировать и самого Алексея как политического деятеля. Он как будто хотел отказаться от имперской внешней политики, но в то же время собирался «не жалея ничего, доступать наследства», вплоть до использования военной помощи, которую обещал ему австрийский вице-канцлер граф Шенборн. Эти показания историки считают достоверными — тем более что они не были «подсказаны» ему в вопросах следователей.
Как бы сочетались в случае вступления Алексея на престол его намерения опереться на духовенство (царевич рассчитывал, что архиереи и священники его «владетелем учинят»), не «держать» флот и передать российские войска и «великую сумму денег» в распоряжение Австрии с планами просвещенных реформаторов? К тому же Алексей, выступая против реформ отца, унаследовал его темперамент: мог пообещать посадить на кол детей канцлера Головкина и всерьез собирался жениться на своей любовнице, крепостной Евфросинье: «Видь де и батюшко таковым же образом учинил». Похоже, приход царевича к власти вызвал бы новые столкновения в имперской верхушке и мог закончиться дворцовым переворотом — или ссылкой, а то и плахой для слишком «европейски ориентированных» вельмож. Но избранный Петром «силовой» выход из кризиса вместе с устранением законного — в глазах общества — наследника тоже обещал в будущем потрясения.
Созданный в первой четверти XVIII в. мощный механизм власти помог мобилизовать силы страны, в кратчайший срок создать современную промышленность, выиграть тяжелейшую войну, заложить основы светского образования, внедрить ряд культурных инноваций и европеизированный образ жизни. Вместе с тем масштабная модернизация не была безоглядным разрывом с прошлым, как бы самому Петру этого ни хотелось.
Успех преобразований во многом был обусловлен как раз тем, что планируемые реформы царь велел приноравливать к местным условиям — «спускать с русскими обычаи» — прежде всего, с повышенной ролью государства во всех сферах общественной жизни и «служебным» характером отношений всех социальных слоев с властью. В результате западноевропейские «образцы» на русской почве приобретали местные черты.
Наиболее совершенным «детищем» Петра стала «регулярная», т. е. единообразно устроенная, обмундированная, вооруженная и обученная, армия. Ее победы сделали Россию великой державой: в 1720 г. страна могла выставить 79 тыс. штыков пехоты и 42 тыс. сабель кавалерии, мощный артиллерийский парк и инженерные части.
В крепостях стояли гарнизонные полки; южные границы охранялись ландмилицией — территориальными войсками, набиравшимися из живших на юге мелких служилых людей-«однодворцев». Помимо регулярных войск, имелись полки казаков, татар, башкир, численность которых достигала 40–70 тыс. чел. Российский флот стал сильнейшим на Балтике: Швеция в завершающую кампанию Северной войны могла вывести в море только 11 линейных кораблей, Россия — 30, оснащенных 2 тыс. пушек, с 10 тыс. матросов и солдат.
В новой армии утвердился рекрутский, а не наемный, как в большинстве европейских стран, порядок комплектования. Прибывшие в полк мужики-рекруты включались не только в официальные структуры (батальоны и роты), но и в привычные для них формы организации — солдатские артели с круговой порукой. Эти черты делали русскую армию XVIII в. социально и национально однородной и переносили в нее свойства привычного для крестьянина жизненного уклада.
Вместе с солдатами пожизненную службу несли дворяне-офицеры — так же, как их предки-помещики в XVI–XVII вв. Сохраняя тяжелую пожизненную службу, петровская европеизация не давала «шляхетству» гарантий, в том числе — от телесных наказаний и регламентации личной жизни.
Петр отказался от шведской модели местного самоуправления (с кирхшпилем-приходом, управляемом кирхшпильфогтом вместе с пастором и выборными от крестьян): «…и с крестьян выборным при судах и у дел не быть для того, что всякие наряды и посылки бывают по указом из городов, а не от церквей, к тому жив уездех ис крестьянства умных людей нет». Начальником низшей административной единицы — дистрикта — стал выборный из дворянства земский комиссар. Его, в свою очередь, контролировал командир размещенного в данной местности на «вечные квартиры» полка. Эти же части стали параллельной гражданской военной администрацией и полицейскими командами по сбору податей и поимке беглых крестьян.
Вице-президент Коммерц-коллегии Генрих фон Фик (это он собирал в Швеции материалы для коллежской реформы) представил Петру проект Регламента Главного магистрата. Этот проект предполагал настоящее городское самоуправление, а Главный магистрат только координировал бы деятельность самостоятельных городских магистратов. Петр и здесь пошел традиционно российским путем. В русских городах в 1723–1724 гг. появились магистраты. Однако слабость российского купечества не позволила им стать такими же реальными органами управления, какими они были в Западной Европе. Их задачей стало выполнение полицейских обязанностей: выявлять пришлых людей без «покормежных писем»; выдавать паспорта; организовывать полицейские наряды во главе с десятскими и сотскими; искоренять «праздных и гулящих», «понуждать» их «к каким возможно художествам и ремеслам или работам».
У этого «самоуправления» не было реальных, гарантированных законом источников доходов, что делало невозможным развитие местной экономики и инфраструктуры — «покровительство» мануфактурам и рукоделиям, развитие «художеств» и торгов, учреждение бирж, ярмарок, школ, богаделен, обеспечение пожарного «охранения», чистоты улиц и ремонта мостов. Прибывший в город со своим отрядом офицер или местный воевода мог отдавать приказания бесправному «бурмистру», а то и поколотить его. Закон предписывал магистратам прежде всего собирать «положенные с них доходы»; к тому же это «самоуправление» было поставлено под контроль бюрократического «министерства городов» — Главного магистрата.
Родовитое дворянство сохранило за собой ключевые государственные посты первых четырех рангов. Бюрократический аппарат отторгал несовместимые с ним новшества вроде коллегиальности. Каково было, например, на заседании Военной коллегии безвестному полковнику Пашкову спорить с генерал-фельдмаршалом и личным другом государя Меншиковым? Независимый от администрации суд вскоре после смерти Петра был упразднен еще и по причине невозможности найти потребное количество юристов. Дело доходило до того, что в Сибири судьей назначили человека, судимого за два убийства и находившегося под следствием за третье — как единственного грамотного и знакомого с юриспруденцией.
Оборотной стороной выдвижения новых людей стало снижение уровня профессионализма чиновников при возрастании их амбиций — теперь карьера обещала «беспородному» разночинцу и богатство, и дворянский титул. Дьяки и подьячие XVII в. взятки брали умереннее и аккуратнее, а дело свое знали лучше, чем их европеизированные преемники, отличавшиеся полным «бесстрашием» в злоупотреблениях.
В записках Генриха фон Фика приведен портрет такого «нового чиновника», с которым ему пришлось встретиться в Сибири. «Молодой двадцатилетний детинушка», прибывший в качестве «комиссара» для сбора ясака, на протяжении нескольких лет «хватал все, что мог». На увещания честного «немца» о наказании за хищения «он мне ответствовал тако: „Брать и быть повешенным обое имеет свое время. Нынче есть время брать, а будет же мне, имеючи страх от виселицы, такое удобное упустить, то я никогда богат не буду; а ежели нужда случится, то я могу выкупиться“. И когда я ему хотел более о том рассуждать, то он просил меня, чтоб я его более такими поучениями не утруждал, ибо ему весьма скушно такие наставлении часто слушать».
(цит. по: Сафронов Ф. Г. Ссылка в Восточной Сибири в первой половине XVIII в. // Ссылка и каторга в Сибири. Новосибирск, 1975. С. 28–29).
Уже при жизни Петра были казнены сибирский губернатор М. Гагарин, глава всех фискалов А. Нестеров (1722), сенатор Г. Волконский; беспрерывно находился под следствием Меншиков. В последний год жизни Петр приказал расследовавшему дела о казнокрадстве генерал-фискалу Мякинину «рубить все дотла», но это едва ли помогло. За сотни и тысячи верст от Петербурга воеводы и прочие должностные лица становились совершенно неуправляемыми.
Сенаторская ревизия графа А. А. Матвеева в 1726 г. вскрыла «упущения казенных доимков» на 170 тыс. руб. только по одной Владимирской провинции, бездействие судов и произвол «особых нравом» начальников. «Непостижимые воровства и похищения не токмо казенных, но и подушных сборов деньгами от камериров, комиссаров и от подьячих здешних я нашел, при которых по указам порядочных приходных и расходных книг здесь у них отнюдь не было, кроме валяющихся гнилых и непорядочных записок по лоскуткам», — таким увидел ревизор «регулярное государство» изнутри.
При этом петровская административная система не выработала строгих норм компетенции и ответственности. Субординация государственных «мест» и нормальное «течение» дел постоянно нарушались, чему немало способствовал сам император. Множество рапортов и жалоб шло прямо в Кабинет, а оттуда выходили — минуя Сенат и коллегии — именные указы и устные распоряжения царя. Заключить «работу» монарха в определенные правовые рамки Петр не мог и не желал — это означало бы ограничение самого принципа самодержавия, закрепленного в Воинском уставе 1716 г.: «Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен».
Петр провозглашал принципы «разума» и «порядка», по которым должно строиться государство и жизнь его обитателей; личным примером стремился утвердить идеал сознательной службы «общему благу»; но он не представлял себе возможности определения этого порядка (лицами или учреждениями) иначе, как по его воле. Юношеские впечатления от заморской «вольности» у Петра остались надолго, но в зрелом возрасте он не мыслил ее применения для своих подданных.
Простота обихода, демократизм в общении с людьми самого разного положения, даже пренебрежение традицией лишь сильнее оттеняли его право наставлять их «яко детей» и требовать беспрекословного послушания.