Приложение № 3

Приложение № 3

(к стр 43)

КАК ВСТРЕТИЛА МЕНЯ РОДИНА (Из письма в редакцию.

^{«Киевлянин», № 305, 1905 год).}

Как к родной матери, как к чему-то святому, бесконечно дорогому стремился я, пробыв полтора года на Дальнем Востоке, домой в Россию. Пролежав больным в Харбине, потом в Чите и теперь отправляясь для окончательного выздоровления за границу, я едва, чуть оправившись, стремился всеми силами души поскорее увидеть дорогую, родную Россию Вот, думал, наконец, отдохну, успокоюсь, поправлю свое расстроенное здоровье, не нужно мне никакой «заграницы», конец вечной опасности волнениям. Теперь отдохну и, поправившись, примусь за спокойный труд. Думалось мне: «Ну вот теперь, хотя и кургузая, но все-таки конституция — своя. Дума Лучшие люди сумеют отвоевать себе свободу в ней». Думалось, что хотя их и ожидает борьба но борьба благородная.

Со смутным чувством въезжал я через Серпуховские ворота в Москву. Что ждет меня? Неужели с одной воины я попадаю на другую? Нет и тысячу раз нет Я только зритель, беспристрастный зритель. Я хочу учиться хочу понять, что делается теперь, чего хочет интеллигенция, рабочие и народ, какие волнения и идеи захватили Россию. Как счастлив я, что в эпоху этой борьбы меня судьба бросила в самый центр, в сердце России, в Москву. Воображение создавало ряд картин борьбы, благородной борьбы. Но вот и московские пригородные поселки, вот и Серпуховская застава. Нигде ни признака террора, все как и всегда. Едут ломовики, идут рабочие и другие. Только что это за флаги везде? Останавливаюсь и у городового узнаю, что по случаю Высочайшего манифеста Какого манифеста?[50]

— Не знаю. Едва владея собою, я доехал до первого разносчика и купил газету. Я плакал, буквально плакал и нисколько не стыжусь своих слез, когда прочитал манифест. Как я любил Царя, даровавшего все это, как верил, что теперь конец всем беспорядкам, что Россия бодро двинется на благотворную работу. Уничтожить все старое, кошмарное и под эгидой доброго, симпатичного Царя стать той великой Россией, которую мы все в глуби не души так любим и желаем счастья! Мне казалось, что теперь широкою волною польется просвещение народа и благосостояние его, что наконец, проснулось народное, национальное, чисто русское чувство народной гордости и национализма, что пришла, наконец пора лучшим людям стать и сплотиться вокруг Престола и вести народ русский к счастью и благополучию. Оттеснить узурпаторов укравших власть дорогого Царя и угнетающих народ и все живое, свободное. Я едва сидел от нетерпения, желая скорее попасть в гостиницу, а там на площадь и ликовать и радоваться со всеми, празднуя свободу. Но по приезде в гостиницу меня огорошили: «Не ходите на собрание офицером, вас могут убить, убить, или наверное уже оскорбят», — заявил мне официант — «Что ты врешь — ответил я — разве не читал манифеста» — «Читать то я читал, а лучше послушайте меня и не ходите гак». Глупость, ре шил я. Поеду, явлюсь, а там и на митинг. Позвал извозчика и пое хал в Лефортово. Проезжая по Театральной площади, я увидел толпу, которую в конце ее пришлось мне проезжать. Когда я ехал в середине ее то услышал: «Опричник, ставленник» Я повернулся, думаю, к кому этот возглас? Ни одного дружелюбного лица, лица равнодушные, либо злые смотрят на меня.

«Чего нужно тут опричнику проезжай, проезжай, офицеришка». Вся кровь прилила к лицу — За что ты ругаешь меня? Извозчик, стой! «Барин, что вы делаете?» — возразил испуганный извозчик и, не слушая меня, стал гнать во всю прыть лошадь. Свист, гам поднялся в толпе:

«Опричник, ставленник царский холоп» и просто ругань висела в воздухе. Извозчик гнал лошадь, как угорелый. К счастью, это было в конце площади, и, завернув за угол, я скрылся от толпы. Что мог сделать я против нее? Убить двух, трех и быть бесславно растерзанным ею. Толпа стихийна. Вероятно, какой-нибудь пьяный крикнут и заразил толпу, которая приняла меня за полицейского офицера или казака. Хотя странно было принять меня за них. Красный анненский темляк, фуражка хаки, из серого солдатского сукна шинель, яснее ясного говорили, что я с Дальнего Востока. За что же такая ненависть к мундиру? Горько было получить от Родины такое незаслуженное оскорбление, но я решил что это случайность.

Не желая больше подвергать себя случайностям, я достал гражданское платье и вечером пошел на митинг. Громадная толпа народа все на той же Театральной площади, где утром я подвергся незаслуженным оскорблениям, стояла и слушала речь оратора. Сначала я ничего не понимал. Говорилось не об умиротворении, не было призыва к дружной работе, напротив, оратор призывал к борьбе, к разрушению. При громе рукоплескании сошел он. Я протиснулся вперед, желая разглядеть нового оратора, который, жестикулируя, с неправильным выговором начал свою речь словами «Долой Самодержавие». Акцент выдавал его еврейское происхождение, хлесткая площадная ругань висела в воздухе. Полилась безумная речь, с оскорблениями Царя и его Семьи. А русские люди слушали, и ни один не сказал ему ни одного слова в ответ. Да что же это, кошмар, или я схожу с ума? Да чем досадил ему Царь, не Царь, как правитель, а как личность, ибо он ругал Его как личность. Или, думалось мне, теперь высшая гражданская доблесть — ругать всех и вся, как сапожник? Неужели, думал я, если я подойду к оратору и буду также поносить его такой же бранью, то толпа вся захохочет и зааплодирует мне. И никто из его друзей, приятелей не смеют за него вступиться. Неужели теперь в этом-то и заключается свобода слова. Так в этом то и есть тот прогресс, от которого мы отстали!

Дальше он кричал, надрываясь, что надо вооружиться и идти бить всех, всех без исключения казаков, полицейских и военных. Но речи его мне не суждено было дослушать. Кто-то крикнул полным ужаса голосом: «Казаки». Раздались беспорядочные выстрелы, толпа шарахнулась и побежала в разные стороны. Но раньше всех исчез с пьедестала оратор. Скоро вся площадь опустела, а казаков я и не видел, тревога была ложная.

Грустно возвратился я в гостиницу. Вот так праздник, вот так поликовал! К чему же национальные флаги на домах, какою злою иронией казались они. По дороге я купил кучу газет, думая в них найти что-либо отрадное, не найдя его на улицах. Но что это? Ни одна не говорила о спокойствии, о созидательной работе. Все призывали к борьбе, к вооруженному сопротивлению. Все дышали ненавистью к администрации, полиции и войскам. Самые нелепые заметки всех случайных, полуграмотных и других корреспондентов, все, что могло волновать общество, все это помещалось в них. Целые страницы были заполнены самыми невероятными, наглыми происшествиями, где всем фактам давали окраску, которая могла лишь вызвать негодование. За ложью, за подчеркиванием, за умалчиванием дело не стояло. Особенно ясно мне стало это потом, когда я, прожив почти неделю в Москве, и многих манифестаций и происшествий быв свидетелем и очевидцем, не узнавал их в газетах.

Да что же это творится, кому нужно все это? Почему пресса, которая должна быть благородной, которая должна быть беспристрастной, которая сама кричала «Не надо нам лжи, довольно нам бы по ее, довольно тьмы и неправды, пусть правда, одна правда воссияет!» — между тем сразу же исподличалась и начала умалчивать и подчеркивать, давать лишь окраску, возбуждающую страсти, и даже просто врать.

Но скоро мне и это стало понятно, когда, наконец, редактор «Нашей Жизни» в беседе с Витте открыл карты и прямо заявил, что пока не выполнят их домогательств, до тех пор пресса будет волновать общество. Нечего сказать, хорошее орудие борьбы выбрали они, думалось мне. Упрекая власть во лжи, что они в темноте, пользуясь своим авторитетом, держали общество и управляли им, пресса точно такое же орудие выбрала и сама. Теперь, когда более всего прислушиваются к голосу печати, когда она, благодаря свободе, стала авторитетна, они держат общество в темноте они так же лгут и волнуют его. И опять страдающим элементом является общество и народ.