Глава третья Пятый элемент

Глава третья

Пятый элемент

Неожиданное присоединение к нестяжателям шейха Хаам аль-Лехта из Эль-Синора станет, возможно, весьма важным пунктом в истории движения. Вплоть до сегодняшнего дня мусульмане оказывали и продолжают оказывать самое стойкое сопротивление процессам нового социогенеза. Исламский электорат Европы наиболее решительно настроен в отношении мер по «искоренению бродяжничества». Специальные подразделения армии Пророка оказывают постоянную помощь периодически активизирующимся блюстителям закона и, кроме того, совершают собственные рейды. Правда, в джунглях, в отличие от университетских аудиторий, их воспитательно-исправительная работа не приносит особого успеха. В последнее время рейды почти прекратились, поскольку было замечено, что не все возвращаются из этих походов такими же правоверными мусульманами, какими туда отправлялись.

Тем не менее число мусульман среди «дезертиров» крайне незначительно, а в таких огромных мегаполисах, как Джакарта или Карачи, организованных нестяжательских группировок нет вообще. В этом смысле решительный шаг, сделанный после долгих раздумий Хаам аль-Лехтом, знаменателен: все-таки речь идет об одном из руководителей Эль-Синора, главе всех шиитов Европы и наследнике самого Хуррари. Показательно и то, что единоверцы шейха впали не в ярость, а в уныние, если не сказать в раздумье. Существует несколько версий поступка Хаам аль-Лехта (сам он, примкнув к лондонским пиктам, из джунглей пока «не выходил»). По одной из версий, выбор еще юного шейха предопределила несчастная любовь – от нее, как известно, не спасает даже знание наизусть всех сур Корана. По другой версии, причина ухода – тривиальная ссора с улемами по поводу распределения властных полномочий.

Но многие полагают, что шейх отправился на поиски Махди, сокрытого 12-го имама. Европейские шииты уже и раньше высказывали мнение, что Спаситель скрывается на задворках цивилизации, где-то среди сквотов, руин и населяющих их варваров. Для того чтобы вернуться и преобразовать мир, Махди должен быть опознан, а истинно верующим следует подготовить ему путь. Согласно одному из хадисов (преданий Пророка), Избавитель Махди «придет во времена несправедливых халифов, когда власть неверных падет, но правоверные будут в ссоре друг с другом». Там же сказано, что Махди «сокрушит властолюбцев, но вознаградит неимущих, не потерявших веры и бодрости духа», – Махди разрушит халифаты, и живущие будут жить не в государствах, неспособных сохранять праведность, а просто «среди людей».

Наконец, высказывается мнение, что Хаам аль-Лехт (ведущий происхождение от самого Пророка) и есть сокрытый имам, который не был узнан и потому сокрылся в последний раз. Так или иначе, среди уммы возникло смущение. С другой стороны, бланкисты охотно говорят, что это «двенадцатый боевой симулякр Бланка», запущенный в действие из стратегического резерва раньше прочих, поскольку эффект от его применения требует большего времени…

Таким образом, несмотря на множество остающихся проблем и даже на общую неясность исхода противостояния, можно подвести некоторые промежуточные итоги. Воспользуемся для этого недавним исследованием Евы Кукиш, которое получило название «Пятый элемент».

Почему современные нестяжатели продвинулись гораздо дальше, чем все их исторические предшественники? Ответ достаточно прост, хотя и непривычен пока в качестве теоретического объяснения: все дело в уникальной, «правильной» комбинации стихий-элементов. Хотя подобная точка зрения ведет свой отсчет еще от Демокрита и Левкиппа, высказывается она достаточно редко: одним из немногих философов, подчеркивающих роль глубинной комбинаторики, был Шопенгауэр. В книге «Мир как воля и представление» присутствует эскиз теории, согласно которой множество преобразующих сил находится «в связке», в состоянии стойкой нейтрализованности, обессиленности встречными силами. Выход из связки вызывает всплеск активности, чаще всего катастрофической, – эта активность затем прекращается настигающей нейтрализацией или успокаивается в результате выгорания исходных материалов. Но иногда, случайно или преднамеренно, вырвавшаяся из связки сила замыкается в следующую устойчивую комбинацию, способную извлечь из недр сущего нечто воистину новое. По мнению Шопенгауэра, так, например, было извлечено на свет электричество, дремавшее от сотворения мира среди возможных следствий законов природы. Надо было просто соединить два, три или четыре «проводочка», чтобы заработали в конце концов все электростанции мира.

Конечно, далеко не все комбинации столь плодотворны, но мы даже не представляем себе, сколько еще великих возможностей в потенциальной комбинаторике первоначал, тем более что концы проводков очень редко «болтаются», они не свисают свободно, а образуют некую привычную инсталляцию, частенько принимаемую за безальтернативность тех или иных законов природы.

В честь классика французского кино такой способ объяснения можно назвать методологией пятого элемента – или просто пятым элементом. Случай Люка Бессона как раз показывает, что глубокая мысль в своем начале нередко принимает форму насмешки, пародии или просто шутки. Принцип пятого элемента прекрасно подходит для реконструкции социальной реальности. Возьмем ли мы синхронный срез политики, экономики и культуры или некую историческую длительность социальных процессов, мы непременно обнаружим устойчивые пары (а также триграммы, пентаграммы и более сложные комбинации). Чаще всего они кажутся проявлениями самого естества, чем-то само собой разумеющимся, но в действительности их поддерживает лишь инерция однажды состыкованных стихий-элементов (многие, впрочем, полагают, что сила инерции и есть величайшая сила всего происходящего).

Рассмотрим навскидку несколько устойчивых пар. Например, антиамериканизм (как ядро антиглобализма) и симпатии к исламскому фундаментализму. Второе оказывается почти неизбежным довеском к первому, и наоборот. Но почему, собственно? Почему обличитель Америки, протестующий против ее зловещей роли пожирателя-утилизатора различий, создаваемых культурами всего мира, должен поддерживать армию Пророка? Что мешает ему сказать: «Чума на оба ваши дома!», рассоединить проводки и выйти из политического бессилия? Именно так и поступили бланкисты, положив начало высвобождению «нового политического электричества» (при этом сама политика была предварительно обесточена, выведена из состояния короткого замыкания).

Или другая пара – экономический либерализм и установка на максимальный демонтаж государства. Кто сказал, что эти позиции непременно должны быть в связке? Ведь полисно-государственное начало, освобожденное до пределов возможного от сковывающей втянутости в экономику, освобождается тем самым для трансцендентного творчества – при этом своеобразная красота имперской идеи обретает уникальный шанс реализации. Когда всевозможные частные интересы и прочие параметры слишком человеческого исключены из инстанций имперского представительства, появляется возможность ориентироваться на эстетические критерии. Ведь геополитика это, в сущности, эстетическая дисциплина – так, например, полагали в свое время петербургские фундаменталисты.

Возьмем процессы уже свершившейся и творимой истории. Безальтернативность прошлого является особенно сильным подкреплением для сложившихся комбинаций. Россия воевала с Германией, фашисты преследовали евреев, Израиль все время ориентировался на Америку – заколдованный круг непоправимости. Но «экстраполированная в прошлое» возможность стратегического единения России, Израиля и Германии впечатляет. Эта триграмма радикально изменила бы мир, причем изменение географических границ в данном случае наименее интересно. Нет никаких сомнений, что такое стратегическое сцепление предотвратило бы контрколонизацию, воинство Аллаха не смогло бы даже собраться в боевые порядки, а первый встречный не одержал бы победу над гражданином. Да и созидательная энергия нестяжательства наверняка была бы направлена в другое русло. Однако трансурановые редкоземельные элементы социального уровня не сложились в мозаику исторической событийности, и сегодня они представляют собой всего лишь «отработанные» (в других беспощадных связках) продукты полураспада. Возможность рекомбинации ограничена еще и лимитом времени – Люк Бессон был и в этом отношении прав.

Множество социальных связок носит вмененный характер: стоит сказать «а», как тебе тут же припишут и «б» и «в» и остальные буквы стереотипного словосочетания; принципу вмененности поддаются и отдельные личности, и социальные субъекты. Поэтому для того, чтобы отыскать «пятый элемент», нужно высвободить из нейтрализующих связок четыре предшествующих, при этом необходимо еще уложиться в невозобновимый ресурс времени. Тогда может даже оказаться, что пятый элемент сам собой укладывается в конфигурацию образовавшегося проема – и мир внезапно освещается светом расшифрованного имени Бога.

Примерно так и получилось у бланкистов и других дезертиров с Острова Сокровищ. Все элементы нестяжательской практики встречались по отдельности и в комбинации с другими стихиями, которые не просто нейтрализовали их вещую силу, но зачастую не позволяли даже заподозрить ее наличие. Попробуем вначале рассмотреть извлеченные стихии в их чистоте, в той отдельности, в которой некоторые из них оказались неузнаваемыми, а другие просто засверкали неожиданными гранями.

Начнем с христианства. По своему духу и изначальному пафосу это одна из самых нестяжательских религий на свете, словно бы специально предназначенная для бездомных, но отнюдь не раздавленных своей бездомностью и бесприютностью людей (чего не заметил даже Ницше). В стихийной чистоте, в несвязанном виде христианство существовало только три-четыре столетия – это были столетия духовного новаторства, время великого исторического триумфа христианства, в значительной мере определившего потенциал европейской цивилизации от беспрецедентных подвигов веры до открытия Америки и расцвета науки. Затем начались века превратности, когда вещая сила христианства была нейтрализована и парализована институциями царства кесарева, отцедившими жидковатую кашицу из пищи духовной, предложенной Иисусом. Институализованная церковь превратилась в гигантскую Машину Спасения, работающую на холостых оборотах. Воистину удивительным событием ознаменовалась эпоха Реформации: христианство, ставшее к этому времени простой санкцией цинизма (что и обусловило феномен Возрождения), было вырвано Лютером из связки и возведено к состоянию чистой стихии – но лишь для того, чтобы совпасть со своей абсолютной противофазой, с квинтэссенцией стяжательства и духа наживы. Так возникла знаменитая протестантская этика, одухотворившая в конечном итоге мир фарисеев и жлобов, мир, в котором Иисус не удостоился бы даже распятия, а был бы попросту не замечен – мало ли шляется бродяг, не способных приносить никакой пользы…

Однако пример этот очень поучителен и достоин отдельного философского исследования, ведь он свидетельствует, что первоэлементы, которые удалось стабилизировать в их точной противофазе, способны активировать огромный заряд преобразующей деятельности, пусть даже в режиме ускоренного истощения изначальной силы. Если представить себе, что девиз «Обогащайтесь!» был бы провозглашен напрямую как идеал и духовная цель общества, он и в малой степени не смог бы стать тем генератором накопления, каким стал призыв «Служите Господу вашему!», понимаемый в духе протестантской этики.

История культов знает множество примеров иррациональных преломлений трансцендентного: жрецы Изиды и служители Кецалькоатля, мусульманские суфии и чаньские наставники. Но всем им, равно как и священнослужителям, придуманным Борхесом и Анджелой Картер, далеко до таких воплощений извращенности духа, как богоизбранные инвесторы и благочестивые менеджеры среднего звена. Макс Вебер прав: именно им и только им, апостолам собственной противофазы христианства, было под силу создать индустриальное общество, перешедшее затем в постиндустриальную стадию. Они воистину сотворили царство Маммоны – при том, что сам Маммона, действуй он от своего имени, никогда не смог бы возвести столь грандиозное и прочное царство.

Между тем свободный радикал христианства, «пойманный» в молекуле пользоприношения, совершил всю полезную работу, которую только можно было выжать в условиях хищнической растраты невозобновимого ресурса. Духовный заряд протестантской этики выдохся уже к началу ХХ века, как это и признавал сам Вебер. К началу следующего столетия первоэлемент христианства был вытеснен из активной противофазы и нейтрализован, «успокоен» цепями социальной инерции. Бланкисты застали духовное начало веры полностью распыленным, а христианское community безнадежно демобилизованным, напрочь забывшим о том, что такое земной вкус трансцендентного.

На наших глазах племена джунглей и прерий вновь приступили к радикализации христианства в некотором, почти химическом смысле, извлекая свободный радикал веры Христовой из инертной молекулы формального благочестия. Мы видим, что новыми душепреемниками вера в качестве comme il faut как разновидности службы или процесса производства полезного душеспасительного товара (и в этом качестве неуклонно проигрывающая конкуренцию психоанализу) принципиально не воспринимается; подавляющая часть прежнего наследия просто брошена как нечто неисправимое и мертвое. Сегодня происходит возвращение к самой ранней евангельской развилке, к чистоте первоэлемента, к изначальной стихии, еще не замутненной историческими превратностями. Тем самым духовная практика христианства становится пригодной для новых комбинаций, это особенно важно, учитывая, что контакты других проводков тоже «зачищены». Рассмотрим их вкратце.

* * *

В сберегающей экономике практика дарения предстает ничтожной величиной, которую можно просто не учитывать в балансе товарно-денежных потоков. Принятые сегодня подарки по своему происхождению суть те же товары: если вдуматься в выражение «массовая закупка рождественских подарков», оно, пожалуй, окажется не менее странным, чем «благочестивый менеджер среднего звена». Потребность дарить перехвачена и фальсифицирована на корню принципами товарообмена, и распознать в ней могучую самостоятельную силу (стихию) отнюдь не просто. А ведь как свидетельствует антропология, потлач, предшествующий сберегающей экономике тип дистрибуции вещей, в свое время безраздельно властвовал над обменами. Архаическое дарение было оформлено и, так сказать, обуздано ритуалом, но оно сохраняло открытость вовнутрь, психологическую достоверность причастности к стихии. Дилемма «быть или иметь», сформулированная Фроммом, не может возникнуть, когда сама жизнь (непосредственный обмен веществами жизни) предстает как иллюминация дарения. Сбереженное, сэкономленное бытие, подтверждаемое накоплением вещей и противостоящее трате, безоглядной предъявленности к проживанию, – это дилемма именно общества потребления, где всепроникающая экономия становится наконец экономией самой жизни. Время не тратится понапрасну на беспечное проживание, а конвертируется в сумму вещей, имеющую определенное денежное выражение.

Сэкономленное, то есть изъятое из авантюр, странствий, из коллективной чувственности, время сбрасывается в лихорадочный шопинг, замещающий все прочие модусы расходования себя, своего основного витального ресурса. Логика накопления-сбережения вытесняет дарение из больших обменов и расфасовывает его по малым автономным кругам: мы видим круг внутрисемейных обменов, ритуальный микропотлач (подарки к Рождеству, к 8 Марта), круг обслуживания юбилеев…

Реформа, утверждающая и санкционирующая противоестественный ход вещей, приживается далеко не сразу: как отмечал историк и антрополог Борис Поршнев, европейское хозяйственное право Средних веков изобилует актами, запрещающими и законодательно ограничивающими дарение. Благо-дарность как принцип заменяется принципом эквивалентного возмещения. Но успешное обуздание дарения, его вытеснение из числа основных движущих сил социального метаболизма вызвано даже не самой по себе «неблагодарной» товарно-денежной эквивалентностью, а тесно связанными с ней психологическими преобразованиями. Стяжателям удалось сформировать настороженное отношение к дару – причем и здесь решающая роль принадлежит протестантской этике. По логике вещей дар, поскольку он персонифицирован, провоцирует благодарность и вообще обязывает; при этом характер обязывания плохо поддается количественным оценкам. Отсюда проистекает стремление уклониться от дара, в частности и для того, чтобы избежать неосвоенного психологического состояния. Уклонение от благодарности столь же типично для подданных диктатуры золотого тельца, как и уклонение от риска. Высвободить могучую стихию дарения из обессиливающей ее связки удалось бланкистам – и это деяние смело можно сравнить с освобождением прикованного Прометея.

Еще одним первоэлементом, выделенным из устойчивой молекулы текстопроизводства, стал самовозрастающий логос – тот самый, о котором говорил Гераклит. Господство собственности, сделавшее сакральным режим выгодных инвестиций, превратило логос во взбесившийся знак, в вирус авторствования, паразитирующий в духовной среде и использующий субъекта для наращивания собственного тела. На протяжении тысячелетий лучшие движения души изымались из полноты жизненного мира и оседали в объективациях – в произведениях, принадлежащих автору на правах собственности. При этом отдельные инвестиционные проекты, признанные произведения, демонстрировали высочайшую степень эффективности, не сравнимую ни с какой другой формой накопления, ведь они обеспечивали автору посмертное иноприсутствие в человеческом мире (представлявшееся одновременно и подлинным и вечным), соблазняя к авторствованию миллионы вдохновленных душ. Так выглядела и выглядит до сих пор диктатура взбесившегося знака, господствующая над всем универсумом духовных устремлений, – нигде кризис перепроизводства не достигал таких фантастических масштабов, как в сфере текстопроизводства. Что уж говорить о проблеме сбыта…

Между тем логос как первоэлемент представляет собой простую, но неустранимую любознательность – в чистом виде это пожизненная сохранность детского любопытства. Именно ее имел в виду Аристотель, начиная свою «Метафизику»: Все люди от природы стремятся к знанию. Извращение этого благородного человеческого устремления есть одно из тяжких преступлений общества, где безраздельно господствует нажива. Сам разум, преобразованный в «творческое эго», предстает как универсальный множитель текстов, он становится инструментом стяжательства, священной санкцией товарной формы продукта.

Радость искусства, столь же органичная, как радость весны или разделенной любви, обходящаяся без сковывающего напряжения рассчитанной, правильно вложенной инвестиции, возникает лишь в случае обретения стихии логоса в ее первозданной чистоте. Шаг к высвобождению из тысячелетней принудительной связки был сделан уже интернетом, хотя бы частично уравнявшим в правах читателя и писателя, – подвесная культура подхватила и развила эту тенденцию. Нестяжательская духовная практика имеет дело со стихией логоса, который не искалечен суровой аскезой, а распределен в повседневности, одухотворяя обыденность текущего времени, вместо того чтобы уходить в слепой коридор авторствования. Свободное присутствие логоса в каждом моменте здесь и сейчас учит оглядываться по сторонам, делая это занятие осмысленным и интригующим. «Польза» тут, разумеется, отсутствует, но ее отсутствие принципиально, как в определении, которое Аристотель дает философии: «Из всех наук эта самая бесполезная, но лучше ее нет ни одной». Искусство праздношатания (прямо противоположное намерению «посмотреть кой-какого товару») приобретает тем самым философский характер, – и похоже, что философия неплохо себя чувствует в разреженной атмосфере прогулок и странствий: она теряет кабинетные ужимки сугубой учености, зато обретает возможность проникать в среду встречных вещей и событий. Само количество событий при этом неизмеримо возрастает, освобожденный логос приносит ответный дар своим освободителям – и это дар внимательной жизни.

Нельзя обойти молчанием и любовь, которая в фильме Бессона и была, собственно, пятым элементом. Для нестяжательских племен она скорее элемент первый – и в то же время элемент наименее измененный, более всего узнаваемый. Ведь преобразующая сила любви во все века легко размыкала хватку Маммоны – иначе сегодня просто некому было бы проверить достоверность нового бытия. Всякий влюбленный и любящий становится похожим на вольного нестяжателя, под влиянием интенсивного чувства впадая на короткий срок в то состояние, которое для городских бродяг является родной стихией. Как гласит любимое граффити общины чижиков (фрагмент четверостишия Хайяма):

Если ад ожидает влюбленных и пьяниц,

Рай окажется завтра пустым, как ладонь.

Все страдания и переживания, свойственные земной любви, представлены и в джунглях мегаполисов (в отличие от чуждых нестяжателям страстей шопинга и одержимостей маниакального авторствования) – тут есть и нежность, и муки ревности, и глубокий эротический драйв. Есть, однако, и существенные различия. Самое существенное из них состоит в том, что свободные люди племен имеют больше времени на жизнь, а следовательно, и на любовь. Чувственное единение друг с другом осуществляется не урывками, по принципу «делу время, а потехе час» (ведь для дезертиров все дела Острова Сокровищ представляют собой потеху, хотя и не очень потешную), а как нечто исключительно важное, занимающее высшую строчку в иерархии ценностей.

Другая особенность, сразу же бросающаяся в глаза, это полная исключенность из эротического проекта каких-либо проявлений гнездостроительного инстинкта. Ведь если мы рассмотрим интерьер чувственной любви, неизменно присутствующий в черте оседлости, мы легко выделим две темы сопутствующего воркования: 1) как мы построим/обставим наш домик (квартиру, дачу, фазенду, etc.) и 2) давай куда-нибудь поедем/уедем, и как там будет хорошо. Первая тема для нестяжателей абсолютно не актуальна по определению, и все сэкономленные по этому поводу переживания инвестируются непосредственно в чувственную составляющую любви. А вторая тема нелепа в качестве предмета мечтаний, поскольку представляет собой некую непосредственную реальность. Ведь и так ясно, что завтра мы «куда-нибудь поедем» или пойдем без непременной гарантии возвращения. Мы можем сделать это прямо сейчас, поэтому нет нужды проигрывать в воображении заезженную в черте оседлости пластинку.

Воображение, освобожденное от обсасывания долгоиграющих леденцов, и чувственность, избавленная от бесконечного откладывания, меняют способ бытия в стихии Эроса. Любовь предстает как непрерывное эротическое странствие, в котором каждая встреча имеет, помимо всего прочего, и эротическую окраску, а симбиоз логоса и эроса возникает совершенно естественно, без какой-либо сублимации. В совместном странствии каждая находка (разумеется, и творческая находка тоже) есть, прежде всего, повод порадовать друг друга. Разделенная радость обладает вещественностью, объемностью и зримостью – неудивительно, что она легко вытесняет скромное обаяние воображаемого тыквостроения.

* * *

Чистые стихии, вновь соединяемые друг с другом в своей первозданности, как раз и представляют собой социальное творчество – стихийное творчество масс, о котором так любили толковать идеологи пролетарской революции. Процесс рекомбинации опорных элементов социальной реальности стихиен по определению – и все же его нельзя назвать чисто случайным, им правит неуловимая интуиция, что особенно заметно на стыке экзистенциальных кубиков. Две существенные проблемы встают перед творцами. Во-первых, проблема тяготения очищенных реагентов к прежнему, инерционному положению, куда их всеми силами влекут могущественные группы поддержки, и во-вторых – лимитированная временем необходимость нахождения какого-нибудь завершающего пятого элемента, без чего невозможно замыкание в устойчивую, хранимую свыше пентаграмму.

Мы пока даже не знаем, встроен ли уже недостающий элемент в комбинацию, определяющую новый виток социогенеза, или этот элемент еще только предстоит найти. Не исключено, что всё уже на месте и мы просто пока не можем разглядеть масштабы явления, не совпадающие с масштабами нашей персональной смертности. Ведь очевидно, что влияние нестяжательских практик растет и их присутствие в мире ширится.

Вот, например, заповеди Иисуса – сегодня они приняты всерьез – не в качестве теологических тезисов, а как практические советы старшего товарища. Если уж совсем кратко попытаться суммировать вклад городских бродяг в «истолкование» христианства, можно сказать, что вера в Иисуса уступила место вере Иисуса. Они, его сегодняшние последователи, попросту верят в то же, что и он, – в бессмысленность стяжания земных сокровищ, в великое преимущество птиц небесных и цветов Господних, которым нет нужды заботиться о своем убранстве; верят в то, что, отойдя от негостеприимного порога, следует просто отряхнуть прах с ног своих, – верят хотя бы потому, что и сами так живут. И имеют возможность каждодневно убеждаться в том, что Спаситель прав. Охотники племен, читая Евангелия, интуитивно различают то, что адресовано своим – таким же скитальцам, спутникам Иисуса, и то, что адресовано urbi et orbi, обитателям встречного мира, до которых еще нужно донести Весть. Во втором случае, конечно же, требуются подробные пояснения и доходчивые примеры. Путешественник не станет подробно описывать своим товарищам по странствию то, что они и так видят своими глазами, хотя, конечно, у него найдется о чем с ними поговорить. Но, составляя «отчет о командировке», предназначенный для тех, кто никуда не выходил, исполнитель миссии опишет достопримечательности во всех подробностях, он вынужден будет сделать еще многое, восполняющее нехватку непосредственной очевидности. Все дело в том, что прочно укорененные обитатели мира сего читают отчет, оставаясь дома, а вольные странники сопоставляют происходившее с тем, что происходит сейчас, и нередко узнают знакомые горизонты, ибо их взгляд открывает панораму примерно с той же позиции. Вот почему слова Августина «душа по природе своей христианка» воспринимаются нестяжателями как простое эмпирическое обобщение, что-то вроде наблюдений типа «хорошо выспавшемуся легче дается дорога». И в этом смысле дезертиры с Острова Сокровищ – это просто люди Божьи, овцы, которые никуда не терялись. Их царствие не от мира сего, и за Отцом Небесным они следуют, как за старшим товарищем.

Вроде бы стихийное творчество масс (в данном случае творчество религиозное) всего лишь изменило акцент в трактовке, предложив вместо созерцания Истины созерцание мира через имплантированный хрусталик Истины. Однако вера тут же обрела вещую силу, которая никак не давалась созерцателям Истины, склонным все время откладывать ее обретение. Непосредственное востребование Истины в качестве элемента повседневной жизни восстановило дух первоначального христианства, открыв простор для импровизаций, без которых не может обойтись ни одно живое приложение. Только мертвая буква канона боится любых новаций в принципе, поскольку не располагает средствами для сравнения будничной чеканной монеты с эталоном, хранящимся в сейфе, закрытом на надежный замок. Мудрствующие мира сего всегда полагали, что сейф откроется тому, кто наберет правильную последовательность знаков, составляющих сокрытое имя Бога. Уже более двух тысяч лет продолжают они свою каббалистику и гематрию. Эти мудрствующие настолько погружены в увлекательное, таинственное занятие, настолько внимательны, что не заметили, как вместо священных букв им подсунули пробки от пепси-колы и вкладыши от шоколадных батончиков. Теперь, возможно, они наберут правильную последовательность, и бог, имя которого они прочтут, несомненно, озолотит их. Но истина состоит в том, что Иисус не оставил никакой записи любителям «кодов да Винчи», пусть даже имя им легион. И царство, сокровища которого хранятся в кладовых, закромах и сейфах, – не Его царство.

Официальный Ватикан, разумеется, сопротивлялся до последнего, но сегодня позиция клира меняется. Новообретенных прихожан поддержало большинство кардиналов Латинской Америки, а служители подвесных храмов уже не исторгаются из лона церкви. Сама же духовная практика нестяжателей решительно игнорирует разделение церквей. Благодаря преобразованию повседневности вера обрела сущностное соседство с родственными ей модусами бытия. Сразу же обнаружилась действительная родственность любви, которую Иисус провозглашал главным содержанием веры. Этот принцип, однако, приходилось истолковывать и пояснять, при том что любовь к ближнему воспринималась как достойная, но все же нелегкая задача. Образ веры во многом зависит от образа жизни, и чем ближе образ жизни к той жизни, которую вел сам Христос, тем понятнее, точнее говоря, очевиднее становятся некоторые требования религии. Скажем, проповедники нередко обращались к вопросу «Почему пост отменяется для тех, кто находится в пути?», пытаясь, каждый на свой лад, растолковать эти особые обстоятельства. Им, однако, не приходило в голову элементарное соображение, очевидное для вечных путников: пост вовсе не отменяется для пребывающих в дороге, он, напротив, вводится для тех, кто застрял в капканах мира сего. Так же обстоит дело со многими притчами, например с теми, где Иисус обращается в своих сравнениях к бережливости и накоплению, – образцом может служить притча о предусмотрительной деве. Для нестяжателей такая система сравнений не работает, она для них, мягко говоря, не убедительна. Однако люди джунглей прекрасно понимают, что речь идет о вразумлении неразумных, для чего и приходится обращаться к понятной вещеглотам мотивации: ведь точно такие же вещеглоты с изумлением смотрели, как Иисус расходует драгоценное миро… Лидеры движения и сами прибегают к подобным сравнениям (за исключением, пожалуй, Парящей-над-Землей) – и по тем же причинам. И при этом расходуют «драгоценное миро», не задумываясь, не испытывая ни малейших сомнений на этот счет.

Обычай избавления от излишков столетиями существовал в извращенной форме раздачи милостыни и коррумпированного экономикой дарения. Подвесные обмены кардинально изменили ситуацию, став самой надежной в истории земной санкцией беспечности. Но решающая роль и в этом случае принадлежит исключительно благоприятному сочетанию элементов, обусловившему синтез автономного и очень притягательного бытия. У нестяжателей отсутствуют закрома, а их экипировка должна быть пригодна и для дальних странствий, и для быстрых перемещений – тут подвеска становится попросту самой рациональной формой депонирования излишков. Но взаимный резонанс уникального сочетания продолжается – подвеска служит подтверждением действенности наставлений Иисуса; взятые по отдельности, эти элементы едва ли смогли бы произвести такой эффект.

То же относится и к подвесной мобильной культуре, хорошо утоляющей духовную жажду странников. Гелиос не раз прибегала к образу музыкальной шкатулочки, чтобы объяснить выход из архива в принципиально не архивируемый мир. Выглядит это примерно так.

Представь себя в своей персональной замкнутой музыкальной шкатулке, то есть в недоступной другим комнате, студии, колыбели. На полках стоят твои любимые книги с закладками, можно взять любую на ощупь. Вся музыка, которая тебе нравится, – под рукой. Кофе, сигареты, видео-аудио, наконец, компьютер – все рядом. И ничего не раздражает. Такой нарциссический аквариум – словом, музыкальная шкатулка: мир, существующий по твоим законам и правилам. Где бы ты ни оказалась, тебе непременно захочется вернуться сюда и чаще всего – как можно скорее.

Но человек устроен так, что весь свой нарциссический рай он готов поставить на карту ради другого, ради выбора объекта, как говорил Фрейд. Почему же этот другой, этот кто-то – неудобный, дискомфортный, временами просто отвратительный, не дающий покоя, почему он так важен нам, что мы бестрепетно открываем для него крышку и шкатулка играет приветственный марш? Или сами навеки покидаем свою сладкую родину и уходим вместе с ним (с ней)? Этого мы не знаем, знаем лишь, что дело обстоит именно так.

На воле, в джунглях мегаполисов, вроде ничто не напоминает нашу шкатулочку. И все же есть неуловимое сходство… или, может быть, настоящая альтернатива. Рука протягивается не к любимой полке, а к ближайшей желтой ленточке, при этом извлеченное произведение может вовсе не понравиться. Но ведь оно кем-то персонально предложено и, значит, кого-то задело, его можно тут же обсудить. Другие всегда рядом, и каждый день приносит тебе порции настоящих новостей – все они в каком-то смысле новости о тебе. Прежде книги были на полках, новости в телевизоре, а другой в воображении. Все было консервированным и пастеризованным, включая и наслаждение. Теперь – все свежее, задевающее за живое. Жизнь в шкатулке временами по-прежнему влечет, можно, пожалуй, провести в ней краткосрочный отпуск, не более того. И мы наконец понимаем, в чем тут дело. Дело в том, что при всех своих тихих радостях это загробная жизнь – и, может, нам когда-нибудь предоставят ее в виде бонуса. Пока же нам предоставлен куда более редкий и прекрасный шанс жизнью пожить (ибо все мы смертью умрем, как говорит Библия), и выбрать участь заживо погребенного – не самое предусмотрительное решение.

Парящая-над-Землей в свойственном ей стиле точно обозначает суть дела. Пока действует безальтернативность целей потребительского общества (поддерживаемая гипнотическими усилиями Гидры), приватная шкатулка представляет собой отдушину, палату ежедневной персональной реанимации. Но обретенный мир построен на прочных основаниях. В нем осуществляется не только бытие-вопреки – новое единство стихий-первоэлементов складывается в собственную автономность, возникает самодостаточность нестяжательской вселенной, безотносительная к сложившемуся ходу вещей. Дети, выросшие в обмане, все еще адаптированы к нему, как к земному тяготению. Но и они уже начинают чувствовать притяжение другой планеты, формирующейся в недрах оскверненной, богооставленной Земли.

* * *

Нельзя обойти вниманием и вопрос, который обличители движения считают неразрешимым, хотя обычно приберегают его напоследок, когда у них не остается уже других аргументов. Тогда они, заранее торжествуя, спрашивают: как быть с возобновлением расходуемых ресурсов? Можно сколько угодно издеваться над производителями, можно называть их живыми роботами и вещеглотами – но что вы есть-то будете, во что одеваться, когда храмы пользоприношения закроются, а их послушники и прихожане разбредутся?

За торжествующим вопросом, как правило, скрывается один и тот же контекст: мы, ответственные, полезные члены общества, создаем, а вы, с вашим поперечным бытием, только тратите, расходуете, пожинаете то, что не сеяли… Обличителей не смущает, что обличают они, в сущности, рекомендации самого Иисуса, которые им никогда не доводилось проверить на практике. Не сомневаются они и в том, что дезертиры с Острова Сокровищ окажутся застигнутыми врасплох. И конечно же, ошибаются: проблема возобновляемых ресурсов была с самого начала одной из главных, тем более для бланкистов. Только вопрос следует правильно поставить.

Начнем с того, что бо?льшую часть вины обвинители сваливают с больной головы на здоровую, ведь бессмысленное растранжирование ресурсов – это фетиш именно общества потребления. Стоило бы, например, задуматься, сколько труда, времени, драгоценного вещества самой природы вложено в производство безделушек, – и мыслители, от Николая Федорова до Хайдеггера и Бодрийяра, разумеется, задумывались об этом. Охотники и собиратели племен чуть ли не каждодневно сокрушаются о загубленных душах стихий. Они смотрят на витрины с соковыжималками и уплотнителями волос, с горечью сознавая, что ради этих потребительских фетишей оставили пустующими недра, ископав в них все ископаемые. Понятно, что алчные производители-изводители не пощадили и себя. Так и хочется привести остроумное наблюдение Купрума:

Я понял, как следует правильно расшифровывать данную Марксом формулу капитала. Она там у него встречается в двух видах: «Д – Д’» и «Д – Т – Д’». Типа деньги – товар – деньги. А «д-штрих» расшифровывают как прибыль, эффект самовозрастающей стоимости. Но я бы первое «Д» расшифровал как добро – нечто, предоставляемое нам природой, а «Д’» как дерьмо, результат преобразующих усилий, направленных на придание товарной формы во что бы то ни стало. В итоге формула «Д – Д’» будет у нас означать ускоренный и непрерывно ускоряющийся перевод добра на дерьмо.

Такие вариации, впрочем, достаточно популярны в народе. Нельзя не отметить, что подвесные обмены обходятся с вещами гораздо бережнее: многие штуковины, попадающие в подвеску как уродцы и мертворожденные гомункулусы, заботливо выхаживаются, становятся предметом пристального внимания, а следовательно, и человеческого опыта. Общество потребления, обвиняя общины в расточительстве и легкомыслии (преступном легкомыслии, как любят выражаться публичные обличители), с позиций вольных общин само отличается преступным легкомыслием. Тратя витальные и экзистенциальные ресурсы на производство бесчисленных артефактов, оно почти не востребует прекрасные дары, о которых сам их Создатель весьма положительно отозвался в седьмой день творения. Не пополняется копилка совместной чувственности, скудеет опыт бытия-с-другим, забывается сказка странствий длиною в тысячу и одну ночь. Даже форма произведения как таковая, способная нести в себе великую силу и очарование символического, используется преимущественно как инструмент «Д’-накопления», как файл, который копируют, не открывая. Поскольку для вольных охотников все это действительно очень важные вещи, они не перестают поражаться экзистенциальной неприхотливости благополучных и преуспевающих мира сего, их минимализму в ответственном деле проживания жизни. Иной нестяжатель порой с легким ужасом думает: не дай бог мне впасть в такую нищету…

И тем не менее проблема возобновляемости ресурсов в самом прямом смысле этого слова существует. Нельзя сказать, что она решена полностью, но принципиальный подход к решению был одобрен и принят на съезде в Сингапуре семь лет назад. Тогда некоторые племенные вожди предлагали «не заморачиваться» проблемами далекого и неопределенного будущего и, соответственно, не откладывать на завтра то, что можно отложить на послезавтра.

Однако основатели движения, в их числе и сам Бланк, соглашаясь, что в условиях оголтелого вещизма и систематического перепроизводства есть вопросы более актуальные (проблема прочности толоконного лба, например), предложили все же поразмышлять на тему «Что же будет, если производство остановится». Ведь, как бы там ни было, племена пользуются транспортом, походными ноутбуками, родильными домами – да и хлеб насущный не материализуется из воздуха сам собой. В принципе может возникнуть ситуация, когда от дезертиров потребуется вклад в производство используемой ими продукции и в поддержание некоторых инфраструктур.

Участники съезда после короткой дискуссии предложили использовать вахтовый метод. Суть его такова: в джунглях формируются добровольные бригады, которые затем на короткое время командируются в экономику. Отстояв вахту ради благополучия товарищей, люди возвращаются на родину, а их сменяет следующая вахта.

Предложение в принципе не встретило возражений, были высказаны лишь сомнения насчет готовых откликнуться добровольцев. В итоге съезд определил несколько городов, где решено было сформировать чрезвычайные вахты и провести учения (в их число попал и Петербург). Опыт показал, что с желающими постоять за товарищей проблем не было. После объявления учебной тревоги призывники, от авиадиспетчеров до профессоров университета, собрались за несколько часов. Конечно, далеко не всем из них удалось заступить на вахту (следует учесть сопротивление городских властей), но те, которым удалось, в принципе без проблем справились с задачей, обеспечив двухнедельное прикрытие.

Так возникла система ГОП (Гражданская оборона племен). К сегодняшнему дню проведено уже несколько масштабных учений без каких-либо серьезных сбоев. В Петербурге, по договоренности с муниципалитетом, сменные бригады ГОПников поддерживали функционирование всех городских инфраструктур в течение месяца – и жители города до сих пор требуют у властей возвращения вахтовиков. Ясно, что вахтовый метод не обеспечит производства соковыжималок с двадцатью режимами. Не годится он и для обслуживания банковских вкладов и для выписывания справок. На такие извращения никто из нестяжателей не пойдет и идти не собирается. Но выпечку хлеба, выход в интернет и даже полет на самолете ГОП, при желании, уже сейчас может взять на себя.

Следует, впрочем, заметить, что Гражданская оборона племен рассматривается как возможная система чрезвычайных мер, до которой вряд ли в действительности дойдет дело. Не потому, что установленный стяжателями порядок останется неизменным, а потому, что создаваемый сегодня техноценоз может быть применен для поддержания автономных систем жизнеобеспечения. Ведь только алчность, управляющая синтезом искусственных потребностей, не знает порога насыщения, – разумные запросы могут быть включены в метаболизм новой среды обитания. По крайней мере, такое поверье распространено в городских джунглях, и опирается оно опять же на евангельские заповеди. Но не только на заповеди – поэт и исследователь Соул Гоун, выражая точку зрения многих общинников, замечает:

Пока человек учится плавать, ему приходится контролировать чуть ли не каждое движение и он быстро выбивается из сил. Но когда он осваивает механизм плавания, он передает этому механизму все механическое и плывет, думая о другом или радуясь дружественности стихии. Нелегко решать вычислительные задачи, но если достигнут уровень, способный обеспечить механизм координации вычислительных устройств, можно довериться этому механизму, ибо он будет опираться на дружественность вычислительной стихии, на сущее, которое само себя считает, – у нас же, плывущих, найдутся и другие задачи. Уже сегодня квантовый компьютинг позволяет проложить скоростные трассы вычисления в неисчислимости хаоса. Что будет завтра? Посмотрим. Я же предпочитаю довериться самому лучшему футурологу, поскольку уже появились те, для кого он предсказывал. «Никто из возложивших руку на плуг и озирающихся назад не узрит Царства Божия» (Лк. 9: 62).

* * *

Когда эти фрагментарные записки сами собой исчерпались и были уже готовы для присоединения к какой-нибудь «желтой гирлянде», я стал свидетелем любопытного, как мне показалось, разговора. Или, скорее, уличного инцидента, где высказывалась только одна сторона.

Все происходило прямо на Литейном мосту. Жизнерадостная пара, девушка с парнем, поглядывали на небо, на Неву, друг на друга и улыбались. Экипировка, включавшая в себя цветные ленты, веревочные лестницы, повязанные на манер патронташа, и другие, столь же характерные атрибуты, выдавала их принадлежность к бланкистам или, может быть, к близкой по духу нестяжательской коммуне.

Навстречу им шла пожилая женщина, тоже увешанная сумками, наполненными трофеями продолжительного шопинга. Поравнявшись с беспечной парой, женщина решительно остановилась. Не могу молчать – вот что было написано на ее лице. Она и не стала молчать, без предисловий набросившись на бездельников с упреками. Ее страстный монолог я не запомнил дословно, но речь была выразительна и исполнена неподдельного гнева:

– …На других вам плевать, чистота города для вас пустой звук, слезы родителей, наверное, тоже. Хоть себя бы пожалели! Живете где попало, ни кола, ни двора, ничего не цените… только оскверняете все людское. Глядя на таких, как вы, все нормальные люди боятся за своих детей… вообще боятся их заводить. И откуда вы взялись такие… ни на что не годные? За что нам такая напасть?

Голос женщины дрожал, по всему было видно, что она не просто так взъелась, что в ней задето что-то глубоко личное. Спешившие по делам прохожие оборачивались, некоторые остановились послушать. Невольные виновники инцидента казались слегка смущенными.

– И сказать вам нечего? Бесстыжие! – Поставив сумки на землю, женщина уже яростно жестикулировала.

Действительно, нужно было что-то сказать, как-то отреагировать на ситуацию. Взглянув на обличительницу, затем на свою девушку, парень зачем-то снял рюкзак, тоже поставив его у ног.

– Зато Господь для нас развешивает сливы, – сказал он негромко и вновь закинул рюкзак за плечи.

Девушка улыбнулась и поцеловала своего спутника. Женщина замолчала, прервавшись на полуслове. Стали расходиться и прохожие – молча, никак не комментируя события.

Сказать действительно было нечего. Понятно, что большинство свидетелей инцидента не испытывали особых симпатий к инопланетной парочке, у многих наверняка были свои счеты к беспечным бродягам. Но дело вовсе не в этом. Дело в том, что и случайные прохожие, и юная девушка, скорее всего еще школьница, и пожилая женщина, оставшаяся стоять с открытым ртом, и река во всем своем течении, и раскинувшееся над всеми небо понимали: он прав. Вот в чем было дело.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.