Глава 1 У истоков бессмертия

Глава 1

У истоков бессмертия

С одной стороны, человечество, сколько себя помнит, мечтает о вечной жизни. Собственно говоря, из этой мечты и родилась религия — сказка об эфирном бессмертии эфемерного духа. Но дух и «тот свет» — нечто малопонятное. А людям хотелось конкретики. Поэтому один из самых древних мифов — эпос о Гильгамеше — рассказывает нам о путешествии этого шумерского героя в поисках бессмертия. Гильгамеш отыскал некоего Утнапишти — шумерского Ноя, святого человека, который спасся на ковчеге от Всемирного потопа. За этот подвиг боги наградили его бессмертием. Утнапишти поделился с Гильгамешом секретом бессмертия. Он, оказывается, заключался в какой-то траве. Добыв сию траву, довольный Гильгамеш отправился домой в рассуждении о том, как бы провести эксперимент — дать народу эликсир бессмертия и посмотреть, что из этого получится.

К сожалению, смелым замыслам не суждено было сбыться, потому что Гильгамеш бездарно профукал эту целительную травку (ее съела змея, пока герой спал) и вернулся к своему народу ни с чем. У него и у его народа осталось только то, что было раньше, — бессмертие бесплотного духа после смерти. Чтобы хоть как-то утешиться, Гильгамеш пошел в храм и попросил бога мудрости Эа установить связь со своим недавно умершим другом по имени Энкиду. Бог связь установил. Но лучше бы он этого не делал! Ибо информация, полученная от бесплотного духа Энкиду, была неутешительной — тот сильно переживал об утраченном теле:

«Смотри! Друг, которого ты обнимал в радости сердца, — Черви его пожирают, как истлевший саван.

Мое тело, которого ты касался в радости сердца,

В пыль и прах превратилось,

В прах и тлен, в прах оно превратилось!»

«Здесь впервые, — пишет В. Авдиев в книге «История Древнего Востока», — с предельной четкостью и в то же время с большой художественной силой и яркостью выражена мысль о неизбежности смерти, которой подвластны все люди, даже те, которые готовы на любой подвиг, чтобы преодолеть неизбежную смерть, даже те, в которых, по меткому выражению автора поэмы, «две трети от бога и одна треть от человека»».

В общем, людям всегда хотелось бессмертия именно в теле, а не в виде чистого сознания, поскольку все радости этому сознанию дарило только оно — тело. Тело могло вкусно кушать, заниматься сексом и щекотать себя разными иными приятными способами. А если нет радостей, к чему бессмертие — для вечной скуки? На фиг! Пришлось религиям вносить коррективы. Ислам прямо обещал павшим воинам райские сады со жратвой и гуриями, христианство тоже сулило своей клиентуре воскрешение и жизнь вечную именно в теле, причем преобразованном — без болячек и геморроя.

Но вера верой, а синица в руках всегда конкретнее журавля в небе. Поэтому на всякий случай алхимики и прочие придворные знахари неустанно искали эликсир бессмертия для своих правителей за казенный счет, а простой народ бесплатно грезил о «живой воде» в народных сказках. Письменные источники древних Индии, Китая, Египта рассказывают нам о попытках обнаружить омолаживающее организм лекарство из смеси чеснока, ладана, лотоса и разных неорганических веществ — золота, серебра, жемчуга… Человечество веками упорно грезило о реальном бессмертии. Это, как я уже сказал, с одной стороны…

А с другой, 19 октября 2007 года социологическая служба «Левада-Центр» приступила к опросу общественного мнения. Исследователей очень интересовал вопрос смерти и бессмертия. Результаты можно счесть шокирующими. На вопрос «Хотели бы вы жить вечно?» положительно ответили только 18 % россиян. Более того! Если даже допустить, что вопрос о вечности может пугать людей («черт его знает, что там будет в этой невообразимо далекой вечности!»), то и просто «жить как можно дольше» согласились всего 22 % респондентов. То ли жизнь их не радует, то ли, напротив, они слишком ценят качество жизни, а «жить подольше» в их понимании — это значит влачить жалкое существование на нищенскую пенсию, болеть и быть немощным. К последней версии склоняет тот факт, что целых 34 % опрошенных предпочли качество жизни ее количеству — они сказали, что «готовы жить до тех пор, пока будут сохранять силы и ясность ума». Это сильная позиция, которая рождает во мне надежду на положительный ответ общества в решении вопроса об эвтаназии. Впрочем, не будем отвлекаться. Вернемся к опросу.

Итак, 82 % россиян заявили, что не хотят жить вечно. Не желают! Почему? И стоит ли им верить?

Люди иррациональны. Новое их пугает. Так что отрицательный ответ может означать все, что угодно, — например, опасение старческой немощи или просто протест против нынешней жизни, которую опрошенные «эстрапальнули» в будущее. Так что не стоит, по моему мнению, особо прислушиваться к тому, что люди говорят. А нужно смотреть на то, что они делают. Что же они делают? А вот что: едва человеку ставят смертельный диагноз, как он ужасается, впадает в депрессию, начинает бегать по врачам, знахарям, отдает бешеные деньги и тем, и другим, цепляясь за жизнь, как утопающий за соломинку. Ради чего он борется, ведь он знает, что все равно рано или поздно умрет? Ради каких-то лишних двадцати лет? Они все равно промелькнут незаметно. Вопрос-то непринципиальный!.. Но все-таки человек упорно хватается за все, что, по его мнению, может помочь ему пожить хоть немного дольше.

И вот как раз это — ответ делом на реальную угрозу смерти, а не пустопорожние салонные рассуждения о весьма абстрактной вечной жизни. Что же может предложить нам в этом плане наука? Как сохранить носитель?

Наука озаботилась этими вопросами давно. Знаменитый Парацельс полагал, что «нет ничего, что могло бы избавить смертное тело от смерти, но есть нечто, могущее отодвинуть гибель, возвратить молодость и продлить краткую человеческую жизнь». Между прочим, именно Парацельс был первым, кто догадался, что человек и вообще все живое состоит из тех же самых элементов, что и неживое. А раз так, почему люди умирают, ведь все элементы, из которых они состоят, вечные! Атом золота или атом железа не могут умереть. И атом кислорода тоже.

Но атомы кислорода могут соединиться с атомом железа, образовав молекулу ржавчины. А потом, при определенных условиях, они могут снова отсоединиться от атома железа. Но будет ли это смертью для молекулы ржавчины? Интуитивно понятно, что нет.

Вечные атомы соединяются друг с другом, образуя более сложные структуры. То есть организуя новый порядок. И этот порядок может разрушаться. Иногда под воздействием сторонних сил, как это происходит с оксидом железа. А иногда сам по себе, как это происходит с живыми существами — со временем они неизбежно распадаются. Ломаются. Выходят из строя. Собственно говоря, тем и отличается живое от неживого, что оно смертно. Метафорически выражаясь, жизнь возникает вместе со смертью.

По какой причине эволюции понадобилась смерть, я писал в «Апгрейде», повторяться не буду. Но дело в том, что интересы эволюции вошли в противоречие с интересами разумного вида, завоевавшего планету в упорной конкурентной борьбе с самим собой. Представителям этого вида хотелось жить и для радости расчесывать свое туловище разными приятностями как можно дольше, потому новый инструмент завоевания природы — разум — они направили на поиски главного ответа: как продлить разумную жизнь человека в его теле здесь и сейчас, а не где-то там, в сомнительном будущем в виде души.

Поначалу это получалось автоматически. Я уже писал, как внедрение канализации в Лондоне сказалось на увеличении продолжительности жизни. Развитие медицины тоже двигало цивилизацию в том же направлении. Одна только идея, чтобы хирургам мыть руки перед операцией, резко снизила смертность.

В начале XX века наш соотечественник Илья Мечников впервые ввел новый термин — геронтология, который дал название науке о старении организма. Но разные теории старения начали появляться гораздо раньше. Люди давно обратили внимание на те ужасающие процессы, которые идут в организме человека и постепенно портят его, приводят в негодность. Старость уродует тело. Как этого избежать?

Гиппократ полагал, что порча (старение) тела ускоряется невоздержанностью в питании, то есть перееданием, и был прав — современные исследования это подтверждают: крысы, которые находятся на «половинном» рационе, живут до полутора раз дольше. Ну а собственно причиной старости Гиппократ считал некое «расходование тепла» в организме. Аристотель придерживался аналогичной точки зрения: как «тепло» кончается, так человек и помирает.

Начиная с XVIII века в Европе появилась масса новых теорий старения, шедших ноздря в ноздрю с развитием европейской науки. Старость наступает из-за постепенного высыхания тела… Старость наступает из-за изнашивания организма… Старость наступает из-за накопления вредных веществ… Старость — результат нарушений в работе нервной системы… Теорий было много. Не меньше их и сейчас. Вот только бессмертия пока так и нет. Хотя некоторые сдвиги явно намечались.

Первый практический результат омоложения получил старенький французский биолог Шарль Броун-Секар. Он родился, когда еще был жив Наполеон, окончил Парижский университет, был членкором Французской академии медицинских наук, изучал кровь, функцию надпочечников, выдвинул теорию внутренней секреции. И в один прекрасный день ему пришла в голову идея омолодиться путем введения в организм вытяжки из семенных желез животных. Эксперименты доктор ставил на себе. К тому времени профессор был уже довольно стар и передвигался с трудом. Но в 1889 году научная общественность с удивлением увидела его легко взбегающим на кафедру для доклада о своих экспериментах. Собственно, после столь впечатляющей пробежки старичок уже мог ничего и не говорить о пользе гормональной терапии для омоложения организма — эффект омоложения был налицо. Над миром замаячила заря вечной молодости!

Но, увы, эффект от гормональной терапии оказался весьма коротким и сменился ускоренным одряхлением. Смерть опять победила. Природу обмануть не удалось… Я уверен, что Булгаков читал об опытах Шарля Броуна-Секара и, сочиняя «Собачье сердце», использовал эту информацию для создания образа профессора Преображенского, который, как вы помните, тоже омолаживал пациентов, используя яичники обезьян. (Кстати говоря, гормональная теория старения была одной из первых по-настоящему научных теорий.)

С тех пор прошло больше ста лет. Отгремели революции, прокатились по миру две мировые войны, вспух и сдулся красный социалистический эксперимент в России и в других странах. Что же изменилось в науке о бессмертии за эти годы?

Изменилось многое.

Изменилось настолько, что известный британский геронтолог Обри ди Грей утверждает, что нам осталось потерпеть до «бессмертия» всего лет двадцать, и что уже сейчас на планете живет первый человек, который, благодаря геронтологическим инновациям, проживет 150 лет. А сейчас ему, этому счастливчику, лет шестьдесят. Так сказал известный британский ученый. Чем же он известен? Ну, во-первых, своей бородой. Она у него до пояса. Во-вторых, тем, что создал специальный «Фонд Мафусаила», который занимается проблемами борьбы со старением мышей. Ди Грей — весьма колоритный чувак с веселыми глазами. Понятно, что его лозунги, будто «бессмертия» осталось ждать всего двадцать лет, — просто звонкий пиар для привлечения денег миллионеров. И пиар удачный: деньги миллионеров, влекомые посулами и научным авторитетом ди Грея, потекли в нужном направлении. Миллионеры надеются дотянуть до обещанных времен, когда люди, согласно заявлениям ди Грея, «перестанут умирать от старости». А от чего же они тогда будут умирать?

Да много от чего можно умереть, товарищи! Именно поэтому геронтологи и не любят говорить о бессмертии, а говорят только о решении проблемы старения. Что, конечно, здорово, но проблему вечной жизни не решает, именно поэтому в предыдущем абзаце я и взял слово «бессмертие» в кавычки.

Ученые вечной жизни нам не обещают, они обещают лишь нестареющее тело. Которое может погибнуть, упав со скалы. Может покончить жизнь самоубийством. Да мало ли что может случиться с нестареющим организмом!.. Мы с вами (за редкими исключениями) не боимся летать на самолете. Потому что для нас с вами шанс погибнуть в авиакатастрофе ничтожен. Но для нестареющего существа, которое живет и летает «вечно», шанс гибели в авиакатастрофе практически равняется единице — если летать вечно, когда-нибудь точно долетаешься!.. Но скорее погибнешь от чего-то более опасного — автокатастрофы, удара электротоком, отравления или просто смертельной болезни. Поэтому нужно сохраняться. Как в компьютерной игре — почаще «записываться» и, случись чего с телом, восстанавливать его и начинать жить с последней записи. О сохранении и о том, что при этом происходит с сознанием, мы еще поговорим позже, а пока я рассажу вам немного о себе, любимом.

Когда я только-только начинал свою карьеру в журналистике, на моем пути попался один восторженный человек, который заявил, что он открыл секрет бессмертия.

— Открыли для себя — откройте и для наших читателей, — радушно улыбнулся я и приготовился слушать, вольготно откинувшись в кресле и поощрительно улыбаясь.

Идея была простой, как все конгениальное… Чтобы ее понять, надо кое-что вспомнить.

Вот слились сперматозоид с яйцеклеткой. И там, и там были половинные наборы хромосом, а после слияния получился полный набор — 46 штук. В этом хромосомном наборе зашифрован весь человек — его будущие склонности, характер, цвет глаз, раннее облысение, рост, склонность к полноте… В общем, вся телесная матрица, на которую потом запишется личность с ее воспоминаниями и заученными социальными реакциями. Но до этого пока далеко. Пока что мы имеем только одну клетку. Эта клетка чего? Печени? Мозга? Кости?.. Да ничего! Сам вопрос поставлен некорректно! Это просто клетка — одна-единственная. Универсальная.

Но она начинает делиться. Вот уже две таких клетки. Четыре. Восемь… С какого-то момента начинается клеточная дифференцировка, то есть специализация. Одни клетки превращаются в клетки печени, другие — в клетки мышц, третьи — нервной ткани, четвертые — сосудов, пятые — желез внутренней секреции… То есть клетки перестают быть универсальными и становятся специализированными — из полного набора генов включается именно тот ген, который нужен данной клетке для работы на организм. Все клетки зародыша согласованно делятся, зародыш равномерно растет, потом рождается на свет и растет дальше — до самой армии.

А потом он расти перестает. Но клетки делиться не перестают! Потому что государство под названием организм всегда живет дольше, чем его подданные. У клеток есть срок жизни (у разных клеток он разный), и они постоянно обновляются. Старые клетки умирают и разбираются на «запчасти», а им на смену приходят новые, молодые и полные сил. Таким образом, человек за свою жизнь несколько раз полностью обновляется на клеточном уровне.

«Бабочками-однодневками» нашего организма с полным правом можно назвать клетки кишечного эпителия. Они очень короткоживущие. Срок их жизни — несколько суток. Клетки крови живут подольше. Срок жизни эритроцита составляет 100–120 дней, а лейкоцита 8–10. Представили себе жизнь этих пролетариев транспортной системы? Эти волки-одиночки плавают в крови, стареют, помирают, после чего их разбирает похоронная команда других клеток, которые, в свою очередь, тоже помирают, и так далее… Откуда же берутся в крови новые лейкоциты и эритроциты?

Они получаются из универсальных, недифференцированных клеток. Эти клетки выбрасываются из костного мозга и специализируются в крови, превращаясь из универсальной заготовки в узкого специалиста — эритроцит, тромбоцит или лейкоцит.

Но универсальной клетке все равно, в какую клетку превратиться, она же универсальная! Она с таким же успехом может стать клеткой печени или сердца! На этом и была основана идея моего визави о бессмертии. А давайте, говорил он, в наши дряхлеющие сердца, почки и прочие потроха подсаживать культуру универсальных клеток, которые будут превращаться в обновленные клетки сердца, почек и так далее. Таким образом мы откроем новую индустрию — индустрию бессмертия! Люди будут периодически приходить в специальные центры ремонтироваться, то есть заправляться новой дозой «молодильных» клеток.

А где брать тонны универсальных клеток для индустрии омоложения? На этот вопрос у моего гостя был прекрасный ответ — их довольно много в эмбриональных тканях. И вместо того чтобы выкидывать абортивный материал на помойку, как это происходит сейчас, его надо по-умному утилизировать, использовать, извлекая из него полезные клетки. А в дальнейшем, быть может, женщины даже наладят продажу эмбрионального материала, нарочно беременея и специально идя на аборт с целью деньжат срубить по-легкому.

Идея мне понравилась своей смелостью и незамутненностью моральными предрассудками. Почувствовав интерес, мой собеседник начал с жаром обрисовывать великолепные перспективы, его глаза горели:

— Через двадцать лет люди перестанут умирать от старости! Мы наладим конвейер омоложения!

Со времени нашей беседы прошло ровно двадцать лет. Мой собеседник умер. А бессмертие нам обещают опять через двадцать лет. Это как с нефтью, исчерпание запасов которой «через 30 лет» нам обещают вот уже тридцать лет…

Забыл сказать — эти самые универсальные, неспециализированные клетки называют стволовыми. Именно тогда и начался тот самый «стволовой бум», который мы сегодня наблюдаем вокруг. Бессмертия на этой ниве человечество так и не достигло. Но кое-какие успехи есть. Например, вы можете прочесть, что достигнуты прекрасные результаты лечения последствий инфаркта. После инфаркта часть тканей сердца отмирает. Это плохо и неинтеллигентно. А вот если обколоть омертвевшую зону стволовыми клетками, сердце восстановится буквально «в ноль», то есть как будто и не было никакого инфаркта. В целом весьма впечатляюще, хотя и очень далеко не только от бессмертия, но даже и от широкой практики.

Так вот, друзья мои, когда я двадцать лет назад общался с тем посетителем редакции и бриллиантовый дым бессмертия мерцал по углам редакционной каморки, я познакомился с другом того энтузиаста — геронтологом Валерием Мамаевым. Просто мне перед публикацией нужно было проконсультироваться с серьезным ученым насчет фантастических перспектив идеи. Мамаев оказался большим поклонником свободно-радикальной теории старения и возлагал большие надежды в борьбе со старением на антиоксиданты. Мы уже говорили про свободные радикалы, которые нас губят, и антиоксиданты, которые нас спасут; тогда эта теория тоже еще только-только пробивалась к общественному вниманию.

И вот прошло, как я уже сказал, двадцать лет. Поклонник клеточно-стволового бессмертия, приходивший в редакцию, давно почил в бозе. «Наверное, умер и Мамаев, — подумал я. — Ведь и он тогда был уже отнюдь не молод!» Решил, однако, позвонить, проверить. И с радостью убедился — жив курилка! Значит, надо встретиться.

Надо выяснить, куда ушла наука за эти двадцать лет. И вообще…

Передо мной стояла сама история геронтологии. Валерий Борисович Мамаев, который пятьдесят лет, то есть со студенческой скамьи, занимается сохранением человеческого тела в живой нетленности. Который наблюдал науку геронтологию от самого ее зарождения и видел, откуда она проклюнулась. А проклюнулась она из физики. И по сию пору самые уважаемые наши геронтологи почти сплошь сидят в Институте химической физики. А где же им еще сидеть? На биофаке, что ли? Жизнь надо изучать от самых ее основ! То есть от физики.

Ленинский проспект в Москве — средоточие всего физического. Тут столько хороших физических институтов, что хочется снять шляпу с головы и убрать имя Ленина с проспекта — чтобы дать ему новое имя, например, Ландау. А что? Проспект Ландау. Звучит!..

Мы с Мамаевым передвигались в сторону Института химической физики имени Семенова, и он рассказывал: вон там один корпус, здесь другой, там циклотрон, а мы посидим в библиотеке, потому что меня в лабораторию без допуска не пустят: по старой советской памяти институт этот — один из самых секретных в стране.

— Здесь делали бомбу, работали над ракетным топливом… Ой, да много чего! Нам запрещалось по выходе из института даже называть вещества, с которыми мы работаем, ибо враг не дремлет! И вокруг близко строить дома запрещалось, чтобы враг из соседнего окошка не подсмотрел, в какую пробирку мы что доливаем.

… Я люблю посещать старые научные здания — с их характерным запахом, мраморными балюстрадами, скрипучим желтым паркетом и остатками имперской роскоши. Былое величие чувствовалось и в Институте химфизики, ныне безлюдном и тихом. Именно здесь работал физик Чибрикин, о котором я писал в книге «Кризисы в истории цивилизации», — человек, исследовавший влияние солнечных циклов на земную жизнь.

Мы прошли в пустой читальный зал и сели за парты — это были самые настоящие парты, за которыми длинными зимними вечерами, когда за окном тихо падает оранжевый снег, подсвеченный уличными фонарями, так хорошо, наверное, почитать научную книжку в мечтах о диссертации.

— Это великий институт, — сказал Мамаев, оглядывая золотую пыль науки, незримо лежащую на всем вокруг. — Тут много корпусов. Все великие ученики великих учителей строили свои корпуса. Я сам ходил на воскресники и субботники — строить 11-й корпус и 12-й. Как раз там сейчас находится Институт биохимической физики имени Эммануэля, отделившийся от Химфизики. Я хорошо знал и Семенова, и Эммануэля. Я общался с Энгельгардтом, имя которого носит сейчас Институт молекулярной биологии. Вообще все, кого я знал, теперь уже — «имени». Я и Бучаченко знаю, ученика Эммануэля. Он еще жив, но, глядишь, и его именем потом что-нибудь назовут…

— Люди-институты…

— Да… И у нас тут такая штука, что сотрудники вместе с комнатами, где они сидят, переходят из лаборатории в лабораторию и из института в институт. Так что во всех корпусах — слоеный пирог: лаборатории из разных институтов. Моя лаборатория принадлежит институту Эммануэля, хотя физически находится в корпусе института Семенова.

— А каким образом такая вроде бы биологическая штука, как геронтология, оказалась в институте со словом «физика» на табличке?

— Так уж вышло. Это история. История страны и история науки. Семенов учился у Иоффе. И Капица тоже учился у Иоффе. После революции Семенов остался в России, а Капица уехал в Англию и стал работать у Резерфорда, занимаясь, как тогда говорили, высокоэнергетической физикой. Видимо, самые прозорливые догадывались, что на этом знании можно сделать что-то очень мощное. Да и направление было интересным, туда пошли многие умные головы. А Капица был лидером в этом направлении. Ему построили лабораторию, на открытие которой приезжал премьер-министр Англии. Тут институты открывают — премьер-министр ничего не знает, а там на открытие всего лишь лаборатории приехал. Понимали люди значение умных голов!.. Так вот, Семенов уговаривал своего друга Капицу приехать в Россию. Уговорил. Тот приехал, а обратно его Сталин не выпустил. Посадил в золотую клетку. Капицу решили кинуть на «бомбу», но он был строптив, написал Иосифу Виссарионовичу докладную, что не может работать с Берией, и его от бомбы отстранили. Но не посадили… Пришлось работать другим. Семеновские сотрудники — Харитон и Зельдович применили весь теоретический аппарат семеновского обсчета цепных химических реакций для расчета цепных реакций в бомбе… Так, что-то я сбился с мысли. К чему это я?.. Да к тому, что замечательных людей, достойных Нобелевской премии, в этих стенах работало много. Вот взять Оловникова. Он, в отличие от Семенова, нобелевку не получил, хотя на нее и выдвигался…

…Тут я опять должен кое-что пояснить читателю. Алексей Оловников — редкий тип ученого. Он биолог, но при этом теоретик. Мы привыкли, что теоретики есть в физике. Теоретик в физике — дело обычное. А вот в биологии… В биологии теоретиков — раз, два и обчелся. Теоретикам ведь хорошо там, где много математики. Вот чистые математики — все теоретики. И в физике очень много математики, поскольку это точная наука. А биология в этом смысле не совсем наука. Поэтому теоретику в биологии зацепиться не за что. Оттого и редок теоретик в биологии. Будучи именно таким редким видом, Оловников теоретизировал, то есть думал о старении клеток при помощи своей могучей головы. И выдумал из нее механизм старения клеток. Сейчас я попробую вам объяснить его придумку, а вы, наблюдая за ходом рассуждения, поймете, чем отличается физик-теоретик, покрывающий листки бумаги формулами, от теоретика в биологии.

Всем гражданам нынче известно, что наследственная информация записана в ДНК — очень длинной, двойной спиралеобразной молекуле. Эти молекулы могут удваиваться при делении клетки. Как это происходит? Да очень просто! К концу двойной пружинки ДНК, пыхтя, подъезжает специальный хитрый агрегат, молекулярная машинка под названием полимераза. И начинает резать молекулу ДНК вдоль — примерно также, как замочек, разделяющий пополам две части застежки-молнии — на две одиночные линии. Тут же из окружающего раствора к зубчикам-молекулам каждой одиночной нитки нашей «молнии» подплывают комплементарные молекулы и присоединяются, дополняя одиночную нитку до двойной.

Машинка проехала, разрезала спираль вдоль и не успела еще доехать до конца, как разделенные линии достроились, образовав уже две двойные спирали. Молекула ДНК размножилась. Красота!

ДНК — основа, сердцевина клетки, она сидит в клеточном ядре. С нее и начинается клеточное деление. Всегда считалось, что генетическая информация неизменна. Кроме того, было известно, что на концах ДНК находится информационный мусор — бессмысленный набор молекул, который ничего не кодирует. Эти «пустые» в информационном смысле концы ДНК называют теломерами. Зачем они нужны?.. Наконец экспериментально было выяснено, что соматическая (не половая) клетка не делится более пятидесяти раз. Раньше-то думали, что клетки бессмертны и могут делиться бесконечно, а значит, старение существует только на организменном уровне — как системная проблема государства клеток. И вроде бы опыты бессмертность клеток подтверждали. Но потом выяснилось, что опыты эти были «грязными», и если поставить эксперимент корректно, смертность клеток подтверждается — не могут клетки поделиться более полусотни раз! Этот факт конечного числа делений был назван по имени открывателя эффектом Хейфлика или пределом Хейфлика.

Если деление клетки на 25-м или 49-м делении остановить, клетку заморозить, подержать в замороженном состоянии год или два, разморозить и поместить в питательный раствор, она очнется и снова начнет делиться — ровно с того момента, с которого ее деление прервали. Если прервали на 25-м делении, клетка поделится еще 25 раз. А если на 49-м, то еще разок. Значит, смертные часы находятся где-то внутри самой клетки и считают количество делений.

Часовая бомба тикает внутри каждой клетки. Где она? Можно ли сломать этот самоубийственный механизм, и как он вообще выглядит?.. Именно эти вопросы и мучили Оловникова. После того как он прослушал лекцию известного гистолога Александра Фриденштейна об эффекте Хейфлика, Оловников, по его собственному признанию, вышел из здания МГУ в состоянии транса. Была золотая осень, землю покрывали сплошным ковром желтые листья, но Оловников не замечал красот природы. Его мозг напряженно и безостановочно прокручивал один вопрос: строение клеток неплохо изучено, где же там прячется эта самая мина, этот самый часовой механизм, который нас убивает?

В этом состоянии он спустился в метро, посмотрел на рельсы, на подходящий состав — и его осенило! Рельсы — двойная линия ДНК, соединенная шпалами химических связей, а поезд — та самая машинка, которая режет молекулу пополам. Допустим, резак стоит не в кабине машиниста, а в первом вагоне. Тогда, подъезжая к тупику, поезд не сможет «разрезать шпалы» до самого конца — паровоз помешает!

Молекулы ДНК своим хвостом крепятся к «тупику» — клеточной оболочке. И крепятся как раз теломерами — бессмысленными участками ДНК, не несущими никакой информационной нагрузки (как хвост магнитной ленты в катушечном магнитофоне, который нужен только для закрепления в катушке, а до магнитной головки не дотягивается и никакой записи не несет).

Значит, до конца молекула ДНК не режется и, стало быть, не копируется. Каждый раз она копируется во все более укороченном варианте, становясь все более и более ущербной. Пока ущерб касается информационного мусора, специально для этого находящегося на конце молекулы, ничего страшного не происходит. Но как только начинают страдать информационно значимые куски «текста», происходит жизненная катастрофа.

Вот в чем причина старения и умирания!

Оловников был так возбужден, что прибыв домой, тут же написал об этом статью, которая была опубликована в 1971 году в докладах Академии наук и в американском журнале «TheoreticalBiology».

У внимательного читателя может возникнуть вопрос: а откуда берется самая первая — молодая клетка, от которой начинает отсчет пятидесяти делений? Она образуется от слияния двух половых клеток. Половые клетки, раковые клетки и стволовые клетки — бессмертные. Почему? Отчего в них не укорачиваются ДНК при делении? А оттого, что там существуют специальные молекулярные машинки, которые достраивают теломеры — «пустые» концы ДНК. Машинки эти Оловников назвал теломеразами. И настоятельно рекомендовал науке их открыть.

Оловников бегал кругами и просил всех проверить его теорию. Но над ним только посмеивались. «Ведь в Америке проверят!» — грозил Оловников. Так и случилось. Проверили там, и нобелевка уплыла туда. Впрочем, мы по широте душевной потеряли не одну нобелевку…

— Вот Ванин, работающий в соседнем корпусе, — продолжает копаться в истории этих стен и в старых обидах Мамаев. — Он открыл радикалы NO. С одной стороны это типичный радикал, с другой — медиатор. Нитропрепараты вам известны?

— Да, их от сердца принимают.

— Точно. А их действие на организм объяснил именно он. Он сделал более семидесяти работ в этом направлении. Потом это подхватили испанцы. И уж затем американцы. После чего американцы получили за это Нобелевскую премию, а испанцы и Ванин нет. Испанцы возмущались: за что дали американцам, которые были в этом деле последними, когда уже все было ясно и сформулировано до них? А у нас никто даже не возмутился… А знаете, почему Оловников не получил нобелевку за открытие предсказанной им теломеразы? Потому что ее решили дать троим американцам, экспериментально подтвердившим его теоретические выводы, а по нобелевским правилам премию могут разделить только трое ученых. Оловников был четвертым лишним.

Думаю, американцы так часто получают Нобелевские премии исключительно из-за собственного пиара. Если спросить простого человека, кто открыл антиоксиданты, он скажет: американцы. А на самом деле у нас антиоксидантами занималась еще Бурлакова в те далекие времена, когда Семенов заведовал кафедрой химической кинетики на химфаке. У него работал Эммануэль, а дипломницей была Бурлакова.

(Да-да, читатель! Это та самая Бурлакова, о которой упоминал биофизик Зенин в первой части книги и которая занимается влиянием сверхмалых доз на организм. Мир науки тесен.)

— Ее Фросей не дразнили? — спросил я, вспомнив чернобелый советский фильм.

— Да, так ее в кулуарах и называли. Тем более что она всегда любила правду-матку резать. Так вот, у нее были знакомые на кафедре биофизики. А завкафедрой биофизики — Тарусов — под влиянием работ Семенова предположил, что радиационные поражения клеткам наносятся семеновскими цепным реакциями. Аккурат тогда, в 1956 году, Семенов получил свою Нобелевскую премию, все это было на слуху — атомная бомба, радиация, цепные реакции — все этим увлеченно занимались, и Тарусов, как я уже сказал, пытался объяснить радиационные поражения цепными реакциями. Это же чистая биофизика — повреждения, наносимые физическим фактором биологическому объекту. А юная Леночка Бурлакова тогда делала дипломную работу и тоже смотрела в ту сторону — думала, как все это можно смоделировать или на это повлиять. Пошла серия работ, созвали конференцию, на которой в 1957 году впервые была изложена точка зрения о свободно-радикальных процессах. После этого старые академики-биологи, которые редко когда могут воспринять что-то новое, возмутились: какие еще свободные радикалы и цепные реакции?!. Человек, по-вашему, атомная бомба, что ли? Почему он не взрывается, если там идут цепные реакции?.. И на следующий год они собрали антиконференцию, где собрали доклады, которые доказывали, что все это — мура и лженаука. И что никаких свободных радикалов нет и быть не может, поскольку это все высокоэнергетические реакции, которые присущи физике, а не биологии. И никакой связи между физикой и биологией нету и быть не может.

— Был бы жив товарищ Сталин, этих свободных радикалистов и прочих оппортунистов, продвигающих лженауку, отвлекающую пролетариат от классовой борьбы, закатали бы на Колыму, — необычайно остроумно пошутил я. — А так просто дискуссия разгорелась.

— Да, разгорелась дискуссия о том, почему люди не взрываются, если там цепные реакции и свободные радикалы. На что юная поросль, включая Бурлакову, ответила: а потому и не взрываемся, что есть антиоксиданты, которые все это постоянно гасят. Перепалка длилась долго; в результате на это обратили внимание, стали изучать роль радикалов и антиоксидантов в канцерогенезе. А уж потом обратили внимание и на то, что мыши с вводимыми антиоксидантами живут дольше. Ага, сказал Эммануэль, да это еще и старение замедляет! Отсюда и вытекла геронтология. Из цепных реакций, атомных дел, радиации с ее повреждающим действием… Исходная посылка была такой: свободно-радикальные процессы приводят к раку, старению и лучевой болезни.

— А я читал, что свободно-радикальная теория старения сама уже устарела.

— Как может устареть экспериментальный факт? — возмутился Мамаев. — Мыши, которым антиоксидантами давят свободные радикалы, живут дольше. Свободные радикалы нас старят, то есть разрушают, — это факт.

Я побарабанил пальцами по парте.

— Хм. Тогда я переформулирую вопрос. Помимо этой, любимой вами свободно-радикальной теории старения, появились и другие — ничуть не хуже. Оказалось, что старение — настолько комплексный процесс, что просто руки опускаются. За одно ухватишься, другое поползло. Одно исправил, второе ухудшил. От одного спасся, а второе тебя убило. Мне знакомый молодой биофизик рассказывал, что увлекшись одной теорией старения и уверовав в нее, он какое-то время жил надеждой: причина найдена — сюда надо работать! А потом сталкивался с другой теорией и верил уже только ей. А потом понял: они все верны — природа тащит человека в могилу за тысячу веревок. Сколько вообще существует теорий старения?

— Не существует ни одной теории старения! Под теорией мы понимаем некую точно установленную совокупность фактов, которую можно выразить в виде математических Уравнений. Сама геронтология как наука появилась совсем недавно, а до этого геронтологии как науки не было вообще. Была мечта — а вот хорошо было бы не стареть! При Академии медицинских наук был даже Институт геронтологии в Киеве, который эту мечту пытался как-то овеществить. Но медики — это же не ученые. Их потуги выглядели смешно. Они разрабатывали какие-то «научные» критерии, по которым можно было бы определить биологический возраст человека. У них были целые лаборатории под это задействованы — вычисляли возраст испытуемого по тестам и выдавали результат: ему 40 лет плюс-минус пять! А опытный врач укажет возраст пациента с точностью плюс-минус два года. Да и любой человек может более-менее точно определить возраст другого человека просто на глаз, без всякого института. Однако киевляне именно свою «геронтологию» считали настоящей наукой, а все остальное — ерундой. И всякие попытки других ученых внедриться в их епархию пресекали. А сами писали сплошь философский бред типа «планомерные отступления», «контратаки», «ухудшается», «улучшается». Это не язык науки.

К счастью, был у нас в Москве такой ученый Лев Комаров, который сделал огромную черновую работу для построения здания геронтологии как науки. Он вырыл котлован. Лев Владимирович ходил по коридорам Академии наук, доказывая, что нужно заниматься этой проблемой, нужно поставить перед наукой вопрос преодоления видовых границ жизни homo, если уж он sapiens. Искусственное продление жизни он считал главной задачей науки и заявил об этом еще в 1959 году. Комаров говорил, что традиционные резервы продления жизни, такие как канализация, санитария, борьба с инфекциями, — практически исчерпаны и надо идти дальше, взламывая уже саму человеческую природу.

…Здесь я прерву Мамаева, чтобы подтвердить: Комаров был прав! И современная статистика его правоту прекрасно подтверждает. Сейчас, например, миллиарды долларов вкладывают в борьбу с раком. Но ведь рак — возрастозависимое заболевание, то есть чем старше человек, тем выше для него вероятность получить рак. Отмена старения во многом решила бы раковую проблему. Это во-первых. А во-вторых, как вы думаете, на сколько продлит среднюю продолжительность человеческой жизни даже полная победа над раком? Не трудитесь угадывать — всего на два-три года! А полная победа над сердечно-сосудистыми болезнями, которые сейчас являются убийцей номер один в мире, продлит среднюю продолжительность жизни на пятнадцать лет. Но избавиться от сердечно-сосудистых сегодня каждый может самостоятельно, просто ведя здоровый образ жизни, а вот самостоятельно, без помощи науки избавиться от старости не удастся. Так что, куда вкладывать миллиарды, выбор ясен. Но главное, избавиться от сердечно-сосудистых нам не поможет никакая наука, это все — деньги на ветер. Потому что наука своими таблетками будет гнуть в одну сторону, а человек своим пережором и гиподинамией — в другую. И человек таблетку всегда пересилит. Он круче! Тем паче что таблетка не только помогает, но и вредит своими побочками — какой-то подсистеме организма она помогает, а другую обваливает…

Итак, победа над раком продлит жизнь на два года. Победа над сердечно-сосудистыми — на пятнадцать. А как вы думаете, что даст в этом смысле замедление старения? Статистика утверждает, что если бы нам удалось затормозить старение на возрасте 35 лет и далее сделать его пренебрежимо малым (статистически это означает, что мы застабилизировали смертность людей любого возраста на уровне смертности 35-летних), это увеличило бы среднюю продолжительность жизни на тысячу лет! Вот к чему стремился Комаров.

— Комаров был просто одержим этой идеей, — продолжал Мамаев, — ходил по коридорам Академии наук и всех уговаривал, что нужно серьезно заниматься проблемой разрушения человеческого тела — старением. Эммануэля уговаривал, многих… И все над ним посмеивались: «Да ты чего? Какое еще старение? Что это такое? Как его измерить?» Дело в том, что наука начинается с того, что можно померить. А как померить старение?.. А организационно наука начинается с того момента, когда появляется минимальное подразделение — лаборатория. Комарову заниматься геронтологией разрешали, но у него не было лаборатории, а была всего лишь группа, созданная распоряжением директора института, которого удалось уговорить. И больше группы у него никогда не было, хотя он работал, доказывал, ходил, убеждал… А когда у Эммануэля мыши стали жить дольше, он сам увлекся, создал группу, а потом и лабораторию.

А я стал заниматься геронтологией в этих стенах, когда еще никакой геронтологии как науки не было. Моя дипломная работа называлась «Электродвулучепреломление в растворах ДНК». Но поскольку я был заражен геронтологией, стал искать себе геронтологическое место для будущей работы. Из всех, кого я читал на эту тему, мне больше всего понравился Жорес Медведев. Его история интересна… Академик Сахаров был школьным другом Жореса и заразил его идеями демократизации. Жорес написал книжку «Биология и культ личности». Его за эту книжку выперли из Тимирязевской академии, где он тогда обретался, и сослали в Обнинск. За следующую книжку «Взлет и падение Трофима Денисовича Лысенко» его уже отправили куда-то еще. А за третью книгу — о Главлите — вообще выслали из страны, в Англию. Но меня это все не касалось. Меня интересовала только геронтология! И я поехал к Жоресу. Поехал не с пустыми руками. Тогда уже вышли работы Хейфлика, я их проанализировал, накидал свои мысли по этому поводу… В общем, я тыкался всюду, ходил по разным институтам, ища место приложения своему интересу — геронтологии. С большим трудом попал на прием к Энгельгардту, который был директором Института молекулярной биологии. Энгельгардт показал мне английский журнал «Молекулярная биология» и сказал: «Это уважаемый журнал. И в нем нет статей о геронтологии! Вот когда они там будут, приходите, я вас возьму. А пока геронтология — не наука». И так тогда к геронтологии относились все… Эти мои мытарства я печально изложил своему руководителю диплома — Владимиру Андрееву. Он теоретик, закончил Физтех и был одним из дипломников Ландау, занимался рассеянием нейтронов, кажется, а потом решил на основе своих физических знаний создать теоретическую биологию. Тогда многие этим увлекались.

— Я знаю, — сказал я, вспомнив Зенина и покоренческие настроения тогдашней эпохи, прекрасно отраженные в великом фильме «Девять дней одного года».

— Вот группе Андреева и придали меня. Поговорив с Эммануэлем и выяснив, что того в связи с мышками-долгожителями интересует геронтология, Андреев тут же перезвонил мне и сказал: ты всю Москву обегал, ищешь биологические институты, где можно было бы заниматься проблемой старения, а нужно было не уходить далеко от физики и только зайти за стенку — Эммануэль интересуется старением, беги к нему скорее!.. Так, с маленькой научной группы и начала собираться будущая наука. Потом образовалась первая Лаборатория количественной геронтологии. Но специальность «геронтология и гериатрия» официально появилась в реестре ВАК только в 2000 году. А до этого мы все старательно делали вид, что занимаемся молекулярной биологией или теоретической онкологией. Но занимались именно геронтологией! Организовали семинар по геронтологии, на который со всего Союза приезжали специалисты, и для этого семинара им никогда не отказывали в командировочных. Еще бы! Сам Эммануэль тебя на свой семинар пригласил, заметил!..

Это был период, когда мы резко рванули вперед по отношению к мировой геронтологии. Именно тогда все и было впервые сформулировано — роль гормонов, роль свободных радикалов, теломеров, стволовых клеток, антиоксидантов… Все то, вокруг чего сегодня пляшет геронтология и успешно развивается, было сформулировано в Советском Союзе в этих вот стенах бывшими физиками и физхимиками.

Тодоров еще полвека назад показал, что если вводить мышам гормон роста, они дольше живут. Эти работы есть. Правда, на Западе сделали вид, что ничего не было, и «открыли» все это заново… Те самые теломеры, за которые дали Нобелевскую премию американцам, придумал в этих стенах Оловников. И пока его теория не подтвердилась, мы над ним потешались: придумал теорию «обрезания концов»!.. Короче говоря, в результате многолетней работы, которую проводили ученые всего мира, в современной геронтологии после проверки было отброшено множество гипотез и остались только вот эти четыре заложенных нами когда-то направления — теломерное, антиоксидантное, клеточное, гормональное. Как вы их назвали, четыре «теории старения».

— Четыре системных причины старения… И каждая нас убивает. Такое ощущение, что природа целенаправленно хочет нас извести! А вы куда смотрите? Вы занимаетесь старением уже пятьдесят лет! А горизонт бессмертия все так же далек. Где результаты, товарищи?

— Результат на лице, как говорится, — пошутил Мамаев, посвятивший всю жизнь борьбе со старением и состарившийся на этом пути. Я посмотрел на его морщинистое лицо и понял, что, видимо, двадцать лет, обещанных нам до бессмертия, — чересчур оптимистический срок…

Наверное, будет нелишним, не особо углубляясь в детали, в общих чертах познакомить читателя с теми направлениями, которые были открыты молодой наукой о старении. И по которым смерть наносит нашему носителю скоординированные разнонаправленные удары, а мы от них пока не можем уклониться.

Есть несколько принципиальных точек зрения на старение.

Первая. Старение — генетически запрограммированная штука. Наш носитель — «одноразовый». То есть эволюция специально заложила в него программы самоуничтожения.

Вторая. Никаких таких программ эволюция не закладывала, и старение — просто постепенная порча восстановительных механизмов тела. С какого-то момента они перестают справляться с естественным износом, и носитель постепенно разрушается.

Третья точка зрения, стоящая несколько сбоку. У старения одна главная причина. Этой точки зрения долгое время придерживался теоретик от биологии Оловников, разгадавший причину смертности соматических клеток. «Есть монопричина, и наша задача — найти ее», — говорил он.

Четвертая точка зрения: причин у старения много. И устранение одной из них разрушения носителя не отменит. Он будет неизбежно разрушаться по другим каналам.

Лично мне представляются справедливыми первая точка зрения и четвертая. Смерть была запрограммирована эволюцией «нарочно». И многократно продублирована, чтобы не взломали «защиту».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.