СОЛДАТ СОРОК ПЕРВОГО...

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СОЛДАТ СОРОК ПЕРВОГО...

22 июля 2003 0

СОЛДАТ СОРОК ПЕРВОГО...

На вопросы нашего корреспондента Владислава ШУРЫГИНА отвечает старинный друг редакции “ЗАВТРА”, генерал-лейтенант Михаил Георгиевич ТИТОВ, фронтовик, начинавший Великую Отечественную войну в страшном июле 41-го, кавалер пяти орденов Красной Звезды.

В. ШУРЫГИН. Михаил Георгиевич, как для вас началась Великая Отечественная Война?

М. ТИТОВ. Фронтовой путь мой начался в июле 41-го года. До этого я был в военном училище в Куйбышеве. Нас досрочно выпустили, и буквально в течение недели мы оказались на фронте. Начал я командиром стрелкового взвода пятой краснознаменной стрелковой дивизии имени чехословацкого пролетариата. Это дивизия входила в сороковом году в Прибалтику и была очень хорошо укомплектована самой современной техникой. В ней было много артиллерии — целых два артиллерийских полка, но, к сожалению, уже к июлю почти ничего не осталось. По существу, уже в первых боях дивизия потеряла очень много техники, в том числе и артиллерию. А случилось это потому, что перед войной все были буквально заморочены идеей, что нельзя немцам дать предлога для нападения на страну. Это привело к тому, что дивизия так и не была приведена в боевую готовность и сосредоточена. Она оказалась разорванной: один полк был на границе, артиллерийские полки — на полигоне, проводили там стрельбы, стрелковые полки тоже были кто на учебных полях, кто в гарнизонах. Если бы дивизия хотя бы за сутки была приведена в полную боевую готовность и вышла на определенные по плану позиции, то таких бы потерь, безусловно, не было. Ведь, повторюсь, дивизия была очень хорошо подготовлена.

Но было строжайше запрещено приводить войска в боевую готовность, дабы не спровоцировать немцев. Когда говорят, что война началась внезапно — это неправда. О начале войны знало руководство. Руководству разведка докладывала, и всё это было ясно. Если с точки зрения тактической, то да, внезапность была. Но мы ее сами, по существу, искусственно создали. Мы могли бы не допустить этой тактической внезапности, и потери бы наши были значительно меньше.

Я прошел путь в пятой дивизии с командира стрелкового взвода до заместителя командира полка, и даже исполняющего командира полка. В 42-м был тяжело ранен. После госпиталя пытался вернуться в свой полк, но попасть в него не смог. Если бы не это ранение, то я, наверное, был бы утвержден в должности командира полка.

Дивизия же моя закончила войну на Западном направлении, севернее Берлина. После боев на Ржевском направлении она получила название 44-й Гвардейской.

В.Ш. Расскажите, как кормили на фронте?

М.Т. Тут дело не простое было даже с питанием. Где сложнее на фронте было, туда давали больше. В обороне три раза, как правило. В долгой обороне это ведь, считай, жить уже почти в нормальных условиях. В окопах обустроились, как у себя в квартирах.

Нормально питались, на передовую приносили горячее в термосах. В тылу — полевые кухни. Но, конечно, не всегда хорошо питались. Вот, допустим, зима 41/42 года была очень тяжелая, склады были разбиты армейские, как нам говорили. Поставки на фронт запаздывали, потому что войска нужно было направлять, и бомбежки были, уничтожение эшелонов было. Поэтому питание было очень неважное. Я помню, нам давали гречневой крупы грамм 150, жира немного, хлеба 500 или 600 грамм, чай, вода. Особенно тяжело было с мясом, с другими питательными продуктами. Но тогда было много лошадей в армии, потому что вся артиллерия была полковая, дивизионная на конной тяге. Но забивать лошадей на мясо запрещалось категорически. За это можно было под трибунал легко угодить. Но наш солдат, он же всегда найдёт выход. И как иногда делали, когда совсем плохо с питанием было. Уводили лошадь вроде по делу, по необходимости, и подводили близко к передовой. Немцы, конечно, стреляли и убивали лошадь. Потом мы её закапывали в снег, разрезали, и это мясо потом варили. И никто не мог нас осудить. Не мы же лошадь застрелили. Но уже с весны 42-го года значительно улучшилось питание. На завтрак давали каши всякие. А вот на обед было и первое, суп там, и каша с мясом или салом, чай, хлеб.

В.Ш. Скажите, какие были отношения между командным составом и комиссарами? И как к ним относились солдаты?

М.Т. Я вам скажу так, в целом отношения были нормальными. Но на первом этапе комиссары были на одном уровне с командиром, за всё отвечали, и нередко бывало, что возникали конфликты из-за того или иного решения. Понятно, ведь тогда чаще всего выбирали между плохим и ещё более плохим. И каждый из них, командир и комиссар — отвечал и за происходящее по своей линии. Вот и ругались. Особенно, когда надо было принимать решения на отход или отступление. Но они же, комиссары, во многом обеспечивали и стойкость частей. Особенно в первые месяцы, когда много неразберихи было и отступление. Тогда призыв: "коммунисты, вперёд!" — это не голый лозунг был. С членов партии спрос был совершенно другой. Поэтому если и были когда-нибудь какие-то там недоразумения, то на первом этапе.

А потом, когда институт комиссаров упразднили и вместо них ввели должность замполитов, политработники стали заместителями командиров частей, соединений, военных советов, тогда уже более-менее определилось, кто, чем и когда должен заниматься. Помню, у меня в полку комиссар был, я вспоминаю его, хотя и не помню фамилию. Это был порядочный человек, и у них с командиром полка были очень хорошие отношения. Поэтому сказать, что в целом какие-то там трения были, нельзя.

Очень часто случалось, что комиссар, а потом замполит был и пообразованнее командира, и опытнее в человеческом плане. В самом начале войны в армию влилось очень много политработников из числа партийных кадров, а это люди были уже с высшим образованием гражданским, управленцы районного, городского масштаба. Они часто были интеллектуально выше своих командиров. Но это почти никогда не вызывало конфликтов. Наоборот — получить такого опытного замполита было здорово. Тогда очень хорошо понимали важность работы и воспитания солдата. Тем более, что в начале войны мы понесли очень большие потери в командном составе. И на руководящие посты выдвигалась уже молодежь. Я принял полк будучи капитаном, в 21 год, совсем мальчишкой, по существу. Я только девять месяцев как окончил училище. Так что хорошие комиссары только дополняли командиров. Солдаты к комиссарам относились чаще всего с большим уважением, видели в них людей партии. Часто искали справедливости, с бедами шли к комиссару.

В.Ш. Какой ширины давалась полоса обороны полку?

М.Т. На полк специального норматива не было. А на дивизию 20 км приходилось. А уже сам командир дивизии планировал, как строить оборону: 2 полка впереди, один сзади или как-то один растягивал, а где-то резерв создавал. Все зависело от обстановки, условий, сил противника. Здесь за устав не цеплялись. Мало ли, что кто-то написал в уставе, сколько где должно быть километров. Устав есть устав, а война есть война. На войне ты уже смотришь не только, какой противник, но и кто там командиры, как он командует.

На войне командиры более свободные. Я это знаю еще по полку, по принятию решений знаю. Тебя там могут снять только за то, что ты не выполнил задачу, а не за то, что ты вправо или влево сдвинулся. Командир дивизии, он настолько самостоятельным был, что это даже сложно представить сегодня. Он был почти бог для своих 20 километров. Ты ещё попробуй до него доберись! Особенно, когда бои в окружении вели, или в обороне. Тут главное одно — держишь позиции, не отступил — молодец! А как, какими силами, за счёт чего — одному тебе ведомо. Поэтому был очень большой простор для всякого рода задумок, инициативы. Помню, когда кончилась война, и я попал в академию Фрунзе учиться, то, когда преподаватели рассказывали нам о тех или иных тактических приёмах, я иногда думал: "Смотри, а я это уже делал!". Делал там, на войне, на фронте, сам, без всякой академии.

В.Ш. Сколько приходилось на передовой находиться? Были ли нормы пребывания на передовой у наших? В каких случаях дивизию отправляли в тыл на пополнение?

М.Т. Каких-то чётких сроков здесь не было. Нашу дивизию, после того как она начала войну, только в сентябре 42-го первый раз отправили на переформирование. Это больше, чем через год. И всё это время она была на передовой, но пополнялась постоянно. Дивизия, она ведь не всё время была в наступлении или в обороне. Постоянное чередование было. В зависимости от планов. Планируется, к примеру, на этом участке наступление и здесь же обороняющиеся дивизии начинают ускоренно пополняться личным составом, техникой, и вооружением. Вот перед Курской битвой, я помню, дивизии были в 3-4 тысячи штыков, и за три-четыре месяца были пополнены до 7-8 тысячного состава, а на главных направлениях даже да 8-9 тысячного. Потому, что боёв больших не было. И мы, и немцы стояли в обороне, пополнялись.

В.Ш. Можете ли припомнить ситуации на войне, когда приходилось принимать нестандартные решения?

М.Т. Были и нестандартные решения. Я вспоминаю, во время Ржевской операции было наступление, я был заместителем командира полка. И полк вроде продвигался успешно, вроде всё нормально. А у меня был небольшой резерв под руками на всякий случай. Пулемётный взвод. Я пришел в свой фланговый батальон с этим резервом. И в это время вдруг началась немецкая контратака. Они ударили во фланг соседям. Я смотрю, командир батальона соседнего полка обезумевший бежит, за ним весь батальон — человек 100. Бегут. Ничего не соображают. Я попытался привести этого комбата в чувство, приказал ему остановить батальон, но он только орал: "Я тебя шлёпну!". Вырывался, размахивал пистолетом. Такой уже чокнутый был. И вот какое решение принимать? Я имел полное право выставить 8 своих пулемётов и этот батальон бегущий расстрелять. И был бы прав, но я принял решение пропустить эту бегущую толпу через наши боевые порядки. Всё равно их с ходу в себя не приведёшь — только время потеряешь и демаскируешь себя. И мы их пропустили, а как немцы появились, так мы их так восемью пулемётами причесали, что их как корова языком слизала. Рассеяли мы их и восстановили позиции. А потом оказалось, что против этого побежавшего батальона была лишь небольшая группа немцев. Просто они зашли с тыла, и началась паника. Ну, потом этого командира судили. В штрафбат отправили.

В.Ш. Насколько чувствовалась на войне авиация, своя и чужая?

М.Т. На первых порах немецкая авиация давила нас очень сильно. Весь июль-август 41-го, пока мы отходили, нас очень сильно бомбили. Своей авиации я почти не помню тогда. Нас почти не прикрывали. Особенно, конечно, нам доставалось от бомбардировочной авиации и штурмовиков. Очень сильно нас бомбили в ходе Ржевской операции летом 42-го. Мы тогда наступали буквально каждый день. И не понимали, почему мы каждый день наступаем. Уже в полках почти ничего не остается, а мы каждый день артподготовку проводим, и вперёд в атаку. Только после войны я узнал, что, оказывается, задача тогда была в том, чтобы не допустить снятия отсюда и отправки под Сталинград немецких дивизий.

Это был август 42-го года. Вообще, Ржевская операция отличается от других огромными потерями. До сих пор в районе Ржева каждый год ребята в летний период собирают останки наших солдат. Я вот являюсь почетным гражданином города Зубцова, который в районе Ржева. В 16-ти километрах от Ржева этот город, который я, будучи уже в роли заместителя командира 142-го стрелкового полка, освобождал. Огромные потери были. И мы тогда не понимали, зачем мы бьёмся об эту стену…

Так вот, что немцы делали? В восемь часов утра прилетало десятка два бомбардировщиков и начинали всё смешивать с землёй. Немцы буквально прижимали нас к земле и заставляли зарываться в землю. И причем так почти в течение всего дня. Наша артподготовка, атака, бомбёжка. Но немцы пунктуальный народ, они где-то с часа до двух делали перерыв, если мне память не изменяет. Обедали. Ну и мы в это время тоже обедали. Они, значит, не бомбили, а мы в это время, значит, пополняли материальные ресурсы.

Своих самолётов тогда почти не видели. Я помню командира эскадрильи там же, под Ржевом. Сидела у нас в тылу наша эскадрилья, а ребята были летчики — одна молодёжь. Они были очень неопытные, только закончили ускоренные курсы. Летать они могли, а воевать пока еще не очень. Опыта не было никакого. И иногда приходилось наблюдать такие картины, когда два "мессера" атакуют нашу шестерку, а то и восьмерку. Смотришь, одного сбили нашего, другого, третьего, а остальные — врассыпную и ушли потом по сторонам. Это уже в сорок втором. А дальше сорок третий. Здесь уже авиацию мы свою увидели. Стали штурмовики наши появляться. Немцы очень их боялись. Те над самыми головами ходили, смешивали всё с землёй, и сбить их очень трудно было. Бывало, немцы по ним из всего, что только есть палят, а смотришь обратно все возвращаются без потерь. Истребители стали нас лучше прикрывать. Немцев стало меньше. А уж о 44-м не говорю и 45-м. Другая картина совершенно, потому что мы уже превосходили и численно и не уступали по качеству. Почти постоянно над нами барражировали наши истребители. Немцы изредка появлялись, но их очень быстро сбивали. Не те уже у них пилоты были…

В.Ш. Как шло обучение в этом случае? Вот, скажем, дивизия ведет оборону. Было ли какое-нибудь обучение?

М.Т. Когда в обороне стояли, да, мы, конечно, проходили подготовку. Обычно как это проводилось. Во-первых, если мы в обороне готовились к наступлению, то вели тщательную разведку противника, потому что наша задача была — все огневые точки выявить, артиллерийские позиции, численность личного состава, какие соединения, части, захватывать этих так называемых "языков".

Постоянная работа была, обучали войска. Приходило пополнение в части. Сначала их обучали в ротах. Владению оружием, приёмам стрельбы, особенностям обороны, окапыванию, очень много работали на местности. Заставляли часами наблюдать — запоминать местность, запоминать, где и что у немцев.

Потом была целевая учёба. Например, для борьбы с танками применялись бутылки с зажигательной смесью, для изучения приёмов борьбы мы отводили в тыл подразделения — обычно роту, она там обучалась метанию этих вот бутылок по целям. Делали обкатку танками. По существу, в обороне та же военная жизнь, учёба, служба, только, кроме этого, ты не должен допустить активных действий противника, и должен всё время обучать солдат, обучать офицеров.

А когда мне уже в штабе армии пришлось работать, так там после любой операции — проходил полный разбор операции: какие недостатки, что нужно было делать, а что на самом деле произошло, какие кто допустил ошибки. И было очень строго, никаких поблажек не делали. Сейчас говорят, что, мол, пёрли на рожон, людей не берегли. Это ерунда! 41-й год нас быстро научил, что переть можешь сколько угодно, а толку — ноль. Пулемётам всё равно: что траву стричь, что головы. А уж к 43-му очень придирчиво подходили к потерям. Всегда разбирались, где, что и почему. Так и учились.

Вот ведь одна интересная деталь. Часто сравнивают уровень подготовки нашего командного состава и немецкого. Конечно, на начальном этапе войны уровень подготовки немцев был чрезвычайно высок и на голову превосходил наш. Но обратите внимание на одну деталь — у немцев дивизиями командовали 50-60-летние командиры. Многие со времен еще первой мировой войны. Манштейну в 43-м уже под 60 было. А у нас — сплошь и рядом молодёжь. Я в 21 год полк принял. У нас редкий командир полка был старше 35 лет. Мы были менее опытными с точки зрения военной, но быстрее научились воевать. А немецкие командиры люди были пожилые и потому уже не очень гибкие, осторожные. И особенно это стало сказываться к 43-му году. После поражений под Москвой и Сталинградом они стали бояться ошибиться, поэтому действовали всё шаблоннее, предсказуемее. А у нас наоборот — шёл рост мастерства, гибкости мышления. У нас молодежь выиграла войну.

В.Ш. Как немцы менялись за годы войны?

М.Т. Нужно сказать, что немецкие солдаты — очень дисциплинированные солдаты. Они были хорошо подготовлены морально и психологически к войне. Потом война в Европе вскружила им голову. Они запросто всю Европу прошли. И у нас в начале войны они вели себя нагло. В 42-м уже не нагло, но уверенно. Держались. А уже после Курской битвы спесь пропала, и началось моральное, нет, не разложение, но постепенное падение. Когда их побили под Москвой, под Сталинградом, на Курской дуге,— они поняли, что уже всё. Войну не выиграть. И это их уже сильно давило. Помню, в 42-м году мы брали пленного, рыжий такой, крепкий. Когда его привели ко мне, я был начальником штаба полка, он постоянно кричал: "Хайль, Гитлер!" А уже в 43-м году "Хайль, Гитлер!" не кричали. Приведут пленных, а они больше "Гитлер капут!" кричат.

Войну у немцев кадровая армия начинала, а потом пошли пополнения. И уже сама Германия внутри страны понимала, что дело идет не в ту сторону. Офицерский корпус тоже был выбит, а те, кто приходил на смену, были уже далеко не лучшими командирами. И учиться в непрерывном отступлении они уже толком не могли. Нечему было учиться. Оборона, отступление, бегство, развал. Уровень их командиров постоянно падал.

А у нас наращивание шло. И численное, и качественное. Мы уже к 42-му году начали получать офицеров из академий. А с 43-го обучение офицеров, особенно среднего и старшего командного звена вышло на очень высокий уровень. А у немцев наоборот.

Помню, в районе Касторной, мне рассказывал начальник разведки нашей армии, пленных захвачено было около 3000 человек. Просто сдались без боя. У нас тоже много проблем было. Как ни крути, но мы своих лучших солдат тоже всех потеряли в 41-42-м годах. Ведь кто в 43-м уже в армию попадал? В это время мы освобождали оккупированные территории, и там было много солдат, которые в 41-42-м годах при отступлении оставались под видом, что жители местные и т. д. И вот, когда их вновь призывали, это были совсем другие люди. Они уже мало во что верили, хлебнули оккупации. Среди них и много всякой швали было. Отсюда и мародёрство, и прочие мерзости. С этим контингентом было очень трудно работать. Не со всеми, конечно, но много было этого. А лучший свой состав, кадровый, хорошо подготовленный и морально очень высокий, мы потеряли в 41-42-м. Нам же перед войной все время внушали, я вспоминаю до сих пор политработника в училище, который выступал и рассказывал, как мы будем громить немцев. И мы действительно верили, ребята молодые верили, что да, у нас армия такая. Всех разгромим малой кровью, одним ударом. Но именно этот состав и спас страну.

В.Ш. ...Какова была система награждения на фронте? Заслуженно, не заслуженно?

М.Т. Ну, я что скажу? Награждение, что на войне, что вне войны дело непростое. Но, как правило, на войне все-таки получали те, кто достоин наград. Хотя по-всякому бывало. Ну вот, например, когда я стал исполняющим обязанности командира полка, представил к награде некоторых своих офицеров, особенно отличившихся в боях. Отправил представления в дивизию. А мне было в это время приказано полком взять деревню Уварово — проклятую деревню! Но брать мне её уже нечем было, у меня оставалось в полку всего 200 боевых штыков. Одна атака, другая. Не можем взять. Силы явно не равны. Тут мне командир дивизии звонит: "Никого из твоих я награждать не буду, пока не возьмешь деревню! Как хочешь, но чтобы деревня была завтра взята!". Обидно было конечно. Собрал вечером офицеров, доложил так, мол, и так. Посовещались и решили, что утром пойдем все. Потому что ничего уже не надо было, ни наград, ничего! Несправедливость обидела, ведь я же просил не только за живых. Некоторых из списка посмертно представил. Они уже свой долг выполнили. А нам сказано, что не достойны. Пока полк не возьмет деревню — ничего! Вот мы и решили вместе за всех идти. И утром, после артподготовки, мы, как и решили, пошли в атаку. Все пошли, до одного офицера. Ну, кроме тылов там, связистов. Но не взяли деревню! Да и не могли взять, потому что, как потом уже узнали, немцы туда перебросили свежий батальон — около 500 человек. После той атаки из моих 200 человек остались единицы. Какие офицеры там легли! Убит был командир батальона — майор Зайцев. Хороший мужик был. Убит был секретарь парткома полка, убит был еще один офицер артиллерист. Да всех не перечислишь. И вдруг вечером получаем приказ перейти к обороне. Вот так! А люди погибли, утром погибли, а вечером — "перейти к обороне".

В.Ш. Вы воевали на Курской дуге. Какой была она для вас?

М.Т. Курскую дугу я застал, да. В оперативной армии 13-й, под командованием генерала Пухова. Вообще, по-моему, вся судьба войны окончательно решилась именно под Курском. Перед этим сражением вопрос стоял предельно остро кто — кого. Немцы очень хотели и посчитаться за Сталинград и показать всей Европе образцово-показательный разгром русских. И у нас мандраж определённый был. Мы ведь все предыдущие годы очень неудачно воевали летом. И немцы надеялись здесь действительно "развалить" фронт, повторить Харьков 42-го, только уже в больших масштабах. Но вышло всё иначе.

Немецкое наступление было страшным. Это невозможно передать. Мы были в 15 км от передовой (штаб), а НП армии в 4-5 от переднего края. Рёв был такой от орудий, что себя не слышали. Дрались немцы отчаянно и ожесточённо, воевали отлично, чувствовалось, что они в этот удар всё вложили. Очень дисциплинированно, организованно, как часы. До сотни танков иногда выходило против некоторых оборонявшихся передовых дивизий. Каждую ночь перегруппировывались. Очень высокое оперативное мастерство показывали! Ведь почти каждое утро начинали наступление на новом участке.

Но и мы были совершенно уже другие. Знали, что всё здесь решается. Ведь почти четыре месяца готовились! И на третьи сутки мы вдруг поняли, что всё! Проиграли немцы. Ничего у них не получится. Они уже все резервы ввели в бой, все силы, а продвинулись лишь на 7-10 километров. Для тогдашней нашей обороны это было ничто! И главное, что армия стоит, дерётся! Не прогнулась, не смялась! И к тому же у нас за спиной ещё огромные резервы. Одну нашу армию целый артиллерийский корпус поддерживал! На четвёртые сутки был на передовой в окопах. Солдаты были измотаны страшно, потери огромные. Но настроение было какое-то приподнятое! Иначе не назовёшь. Радость была у всех от того, что видели — ничего у немцев не выходит. Выдыхаются, выложились. Никакого нового Харькова уже не будет...

…Война тогда была выиграна. После Курска немец уже совсем сник. Не тот пошёл. Они уже и сами поняли, что никогда не победят. Что война, по сути уже проиграна, вопрос лишь во времени. Но дрались, конечно, упорно. Надеялись, верили, что фюрер что-нибудь придумает, что со Сталиным может быть договориться, что с Западом против русских договориться. В общем, цеплялись уже за мифы, но никаких иллюзий о том, что смогут удержать и разгромить нас уже не было.

В.Ш. Но есть мнение, что для нас Прохоровка не очень удачна была?

М.Т. Ну, как сказать... Можно, конечно, смотреть по количеству потерянной техники, можно. Тогда наших больше сгорело. Но это не совсем точно. Ведь под Прохоровкой был классический встречный бой. А что такое встречный бой? Это, когда ты наступаешь, а на тебя тоже наступают. Другое бы дело, если, скажем, Ротмистров подошел бы в атаку, а там стоит оборона крепкая. Тогда — да. С него спрос. Почему не спланировал, как надо, почему не прорвал? Почему не вскрыл? Ведь противник же на месте стоял. А здесь был встречный бой. И мы, и немцы сюда ночью перебросили свежие части, и пошли утром друг на друга. И каждый свои задачи решал. И каждый не решил. Так что всё сложнее…

Тут я хочу к одному вопросу вернуться. Очень часто говорят, вот мы проиграли первый этап войны. Мы ничего, ни один этап не проиграли. Это я утверждаю как человек, который занимался после войны анализом всего того, что произошло.

Неверно считать, что мы проиграли первый этап войны. Это дилетантский подход. Первый этап войны, согласно всем немецким планам, должен был закончиться через три месяца после её начала захватом Москвы, Ленинграда и Киева. Они смогли захватить лишь Киев. А "этап" закончился их поражением под Москвой и отступлением. Да, были огромные жертвы, особенно в начальный период. Но если речь идёт об этапах, а точнее — о планах на ту или иную компанию, то разговор должен вестись серьезно, по картам и документам. И второй этап мы не проиграли. Да, он начался для нас трагично, с огромными потерями под Харьковом и на Дону, но немцы ставили себе задачу на эту кампанию (этап): выход к Волге, блокирование всего волжского бассейна и захват Северного Кавказа. А закончился этот этап Сталинградским "котлом". После этого началось отступление их войск вообще с территорий Северного Кавказа. Они оттуда уходили очень поспешно, чтобы не быть окруженными. Хотя в начале этого, второго, этапа мы понесли значительные потери и допустили немцев аж до Волги.

Третий "этап" (летняя компания 43-го года) вообще не принес немцам ничего. Вместо "решающего перелома" — полный коллапс под Курском и, как следствие, глобальное отступление по всему фронту.

После Курской битвы началась, я бы сказал так, по существу, трагедия для немцев. После нее, по существу, война могла быть закончена. Потому что немцы, проиграв Курскую битву, фактически проиграли войну. А дальше — уже это был отход, было сопротивление, была борьба за то, чтобы оттянуть, затянуть. А потом немцы же надеялись, что они договорятся с англичанами, с западными странами. Они сопротивлялись до последнего, в надежде на помощь. Но это уже была агония. Вот так можно сказать. После Курской битвы это была агония и вооруженных сил Германии и была агония Германии в целом, фашистской Германии, я подчеркну. Это уже было ясно.