7

7

После опубликования в «Литературной газете» ряда моих статей о странностях общения пошли письма. Я умозрительно, что ли, опровергал тоже весьма умозрительные пессимистические соображения Гастона Буасье об умирании писем, а корреспонденты мои опровергали их живым делом, тем, что эти самые не единожды торжественно похороненные письма писали.

Вот несколько писем.

Это во многом личные письма, поэтому не буду называть имен авторов.

«Около десяти лет я не видела моего старого-старого товарища. Когда-то мы учились в институте, он пытался ухаживать за мной, однако „роман“ не состоялся, но тем не менее, а может быть, именно поэтому отношения у нас были „человеческие“, и оба ими дорожили. Были в них и откровенность, и взаимное доверие. Потом жизнь нас развела, и вот через десять лет он едет через наш город на международный конгресс, и мы целый вечер шатаемся по нашему замечательному парку над Волгой. Рассказывала больше я, он молчал. И когда я вдоволь наговорилась, он, иронически улыбаясь, рассказал мне анекдот. Однажды один американский владелец фабрики плащей поехал в Рим, где сумел добиться аудиенции у папы. Когда он вернулся в США, там поинтересовались, как же выглядит папа римский. Владелец фабрики ответил: „Сорок первый размер нормальной полноты“. Поначалу я не сообразила, почему он рассказал мне этот анекдот, а когда поняла, мне захотелось заплакать. Я почувствовала себя улиткой, которая весь вечер таскала на себе раковину. Конечно, я говорила ему о вещах серьезных. О состоянии нашей архитектурной мастерской, о служебных сложностях, о трениях и „интригах“. Я говорила даже о деле, которое занимало в моей жизни и занимает сегодня большое место. И в его жизни тоже. Я говорила не только об „интригах“, но и о творческих планах. Да, конечно, но ведь мы не виделись десять лет! За эти годы оба любили, страдали, обманывались, надеялись, жили сложной нравственной жизнью, размышляли, плакали, и вот мы увиделись — два человеческих мира, — и, может быть, в последний раз. О эти частные, узкопрофессиональные, деловые разговоры! Действительно, сорок первый размер нормальной полноты. А как хороша была Волга в тот вечер, и наш осенний парк, и чайки над нашим искусственным морем!..»

Первое письмо, как явствует из него, писала женщина. А вот отрывок из второго — от мужчины:

«Меня по-настоящему ранит, когда я наблюдаю потребительское, утилитарное отношение к созданному человеком и особенно к нему самому в социалистической действительности, сама сущность которой в том, что она изнутри все более мощно эмансипирует, делает человеческими наши чувства. Меня ранит это даже в малозначащих, может быть, смешных для здравомыслящих людей мелочах. Вот подошел ко мне в коридоре института коллега, умный, эрудированный человек. Я обрадовался и начал обсуждать с ним то, что творчески волновало меня в те часы, выплескивать это с особой силой. А в самую патетическую минуту обнаружилось, что нужно было ему неотложно одолжить у меня 35… И стало мне тошно, как после малосъедобного обеда».

Помню, отложив это письмо, я долго размышлял о законах и странностях человеческого общения.

Наверное, не стоит обижаться на того, кто подошел к нам, чтобы одолжить книгу или деньги. Но и в самом деле, ничто так не разрушает отношения, как сознание, что нужны-то не мы сами как единственное богатство и самоцель, а постороннее, то, что не в нас, а вне, будь то деньги, положение, библиотека, или даже то, что в нас, — эрудиция, талант, — но не как общее, бескорыстно волнующее достояние, а как личная собственность, имеющая определенную потребительскую стоимость.

Тогда чувствуешь себя вещью.

А чувствовать себя вещью больно, и эта боль убивает общение.

Разрешу себе небольшое лирическое отступление.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.