Николай Переяслов ТРИДЦАТЬ ЛЕТ В ЛИТЕРАТУРЕ

Николай Переяслов ТРИДЦАТЬ ЛЕТ В ЛИТЕРАТУРЕ

Я родом из СССР, и этого не вычеркнуть ни из моей биографии, ни из сердца. Оглядываясь сегодня на то, с какой лёгкостью пал социализм и у нас, и в странах социалистического содружества, я в который уже раз задумываюсь над тем, почему же это всё-таки стало возможным – ведь ещё за два-три года до горбачёвской перестройки казалось, что Советский Союз не дано разрушить никаким силам на свете!..

Но, по-видимому, советское руководство и идеологи социализма просто недооценили такой очевидный сегодня почти для всех фактор, как стремление советских людей жить ХОРОШО И БОГАТО, – отсюда и выплыло такое большое количество недовольных социализмом, которые не только не защитили вскормивший и вырастивший их строй, но и откровенно отступились от него в минуту испытаний, позволив его давним политическим недругам осуществить реставрацию капитализма. Так что Сталин не зря предупреждал нас о том, что по мере приближения к коммунизму классовая борьба в обществе будет нарастать. Вот мне и довелось увидеть на практике пик этого нарастания…

При всём при этом я до сих пор убеждён в том, что порождённый социалистической эпохой метод соцреализма открывал перед писателями несравнимо более широкие перспективы, чем все воцарившиеся после крушения социализма метаметафоризмы, концептуализмы и постмодернизмы. Самым большим недостатком этого творческого метода, давшего читающему миру такие шедевры как "Поднятая целина", "Как закалялась сталь", "Анна Снегина", "Жизнь Клима Самгина", "Зависть", "Мастер и Маргарита", "Живые и мёртвые", "Василий Тёркин", "Горячий снег" и целое множество других замечательных произведений, является, на мой взгляд, расплывчатость его базовых формулировок. Думаю, соцреализм подвергся бы гораздо меньшему поруганию и насмешкам, если бы вместо ускользающих от понимания его сути туманных определений было чётко сказано, что это – творческий метод, главной отличительной чертой которого является то, что герои созданных на его основе произведений живут и действуют ВО ИМЯ ОБЩЕСТВЕННОГО СЧАСТЬЯ. Помимо этого, неоспоримым для меня плюсом социалистического реализма по сравнению с другими творческими методами является также ещё и то обстоятельство, что, несмотря ни на какую заидеологизированность советского искусства, тогдашний литературный герой, проходя через рассыпанную по сюжету цепочку жизненных испытаний, представал в финале книги обязательно хотя бы на ступеньку НРАВСТВЕННО ВЫШЕ, чем мы его видели на первой странице.

Как это ни парадоксально, но даже те произведения, которые, казалось бы, откровенно развенчивали заслуги советского строя и показывали его явные недостатки (скажем, такие как "Колымские рассказы" Варлама Шаламова или "Доктор Живаго" Бориса Пастернака), всё равно несли в себе признак принадлежности к соцреализму, ибо проецировались на ту самую мечту о всеобщем счастье, которая лежала в основе этого метода. И, даже показывая читателю, насколько мы отклонились в своей реальной истории от пути построения общества всенародного счастья, эти произведения только подчёркивали тем самым, насколько привлекательным, желанным и светлым был для нас сам недостигнутый пока идеал коммунистического мироустройства…

Примерно с таким вот пониманием сути литературы и литературного творчества я и входил в этот мир, открывая для себя произведения советских и – в той мере доступности, какую позволяла мне жизнь в небольшом донбасском городке с поэтическим названием Родинское, – не очень советских авторов. К примеру, таких, как Александр Солженицын, "Один день Ивана Денисовича", которого я прочитал ещё в шестнадцатилетнем возрасте. Но и тогда я не был шокирован заключённой в этой повести правдой жизни, потому что, в общем-то, она не была для меня тайной за семью печатями. И я не верю сегодня тем людям, которые говорят, что они жили и ничего не знали. Ни о репрессиях, ни о существовании Бога, ни о чём другом…

Если я, мальчишка, росший в рядовой шахтёрской семье, в которой не было ни интеллигентов, ни академиков, ни священников, ни даже просто обычных членов партии, с детства знал правду и о 37-м годе, и о ночных арестах, и о существовании Иисуса Христа, то как об этом могли не знать представители тех, кого называли элитой нации, совестью нации? Внутренняя лживость и отсутствие собственного мнения – вот, на мой взгляд, то, что погубило советскую державу. Мне правда о культе личности нисколько не заслонила собой величия социалистического строя, потому что я видел, что положенная в его основу ИДЕЯ перевешивает своей красотой любые перегибы и издержки, сопутствующие процессу его построения. И всё это с высочайшей степенью художественности отражала в себе литература соцреализма.

Первые мои стихи были опубликованы в августе 1977 года газете "Маяк" Красноармейского района Донецкой области. Само собой, это были стихи о шахте и шахтёрском труде, да и могли ли они быть о чём-нибудь другом, если я жил среди шахтёров, сам был шахтёром, говорил с друзьями-шахтёрами о шахтных делах и каждый день видел вокруг себя на горизонте шахтные копры, терриконы и увозимые по рельсам товарняки с углем?..

Семидесятые годы прошлого века – это годы расцвета стадионной поэзии, когда на арене "Лужников" царили Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Булат Окуджава, пародист Александр Иванов и другие представители "громкой" поэзии. Кто-то из моих друзей, побывавши в Москве, привёз оттуда пластинки с записями стихов Вознесенского и Евтушенко, и я откровенно балдел, слушая перепады их голосов в "Лонжюмо" и "Казанском университете". Я и сегодня люблю всякое поэтическое трюкачество (трюк + качество) в духе футуристов-авангардистов-модернистов-мета- метафористов и всяких других реформаторов российской поэзии. Литература без игрового начала – скучна и уныла, а уныние – это, по православным канонам, один из самых тягчайших грехов. Из-за того, что писатели почвеннического направления почти не используют в своём творчестве право на эксперимент и формотворческий поиск, патриотическая литература, при всей своей внутренней правоте, частенько производит на свет какую-то трудночитаемую из-за своей скучности продукцию, девальвируя тем самым и саму литературу, и высокие патриотические идеи. Хотя в то же время я прекрасно понимаю, что подлинный смысл истории поэзии и истории литературы – это не что иное, как путь человеческого духа через лес материального прогресса, летопись пронесения высоких идей сквозь формалистические открытия версификаторов. Душа ведь ищет в произведении писателя в первую очередь ЧТО, а не КАК, она не может сопереживать СИНТАКСИСУ как таковому, а у большинства последователей Набокова или Бродского всё сделано единственно ради этого самого КАК, то есть – ради формы, а не содержания.

Теперь-то я знаю, что писателем становятся только тогда, когда обретают твёрдые национальные, религиозные, творческие, идейные и другие позиции, то есть становятся сначала ЛИЧНОСТЬЮ, а уже потом – МАСТЕРОМ. Именно этого не хватило герою булгаковского романа о Воланде, не принятому в "команду" ни Богом, ни Его извечным противником, а потому и заслужившему не свет и не тьму, а всего лишь покой, то есть – забвение на обочине вечности.

Пока я не вошёл под своды православной духовности, мой жизненный опыт и мои литературные знания кружились вокруг меня, как калейдоскоп разгоняемых ветром осенних листьев, не только не помогая в творческом становлении, но, наоборот, маня то одной, то другой формалистической псевдо-истиной и растягивая мой мировоззренческий инфантилизм до недопустимых возрастных пределов. Стыдно вспоминать, но, дожив почти до тридцатилетнего рубежа, я, как какой-нибудь семнадцатилетний ученик Вознесенского, задрав штаны, вдруг пускался бежать за авангардистами, выкрикивая: "Чарль100н. Ра100чители. Хва100вство. "Роллинг-100унз". 100лыпинские. Хре100матийно. Чи100ган. По100ронись! За100порилось. Про100и...", – а то вдруг, завидев на горизонте стаю постмодернистов, как заученный киплинговским Маугли закон джунглей, тут же затягивал: "Мне четырнадцать лет. Наши танки гарцуют по Праге", – надеясь, что и я, как сказочный гадкий утёнок, буду сейчас замечен и принят в их кривляющееся сообщество на равных.

Но номер не проходил. Хоть ни одна из стай меня не заклевала, но ни одна меня и не приняла к себе. Да было бы, наверное, и странно, если бы модернистская аранжировка моих стихотворений заслонила от кого-нибудь их консервативно-традиционную сущность. Да, я любил поэзию Мандельштама, переводил на украинский язык стихи Пастернака, с интересом следил за начавшими появляться в перестроечной печати стихами Александра Ерёменко и поэтов близких к нему направлений, но сам-то я, даже используя формальные находки модернистов, ставил в своём творческом методе на первое место не формалистическое "как писать?", а наше извечно русское "во имя чего писать?".

Уже несколько лет я занимался изучением таинственного и многослойного "Слова о полку Игореве", перелагал на язык рифмованной поэзии древнерусские духовные стихи, молитвы, псалмы, фрагменты Евангелия, "Физиолога", "Слова о Законе и Благодати" – как же мог я, при всей моей тогдашней симпатии ко всяким поэтическим "измам", поставить форму выше содержания?

"Поэт в России больше, чем поэт", – сказал однажды еще не упавший в моих глазах Евгений Евтушенко, и эта формула говорила мне о сути творчества полнее любых поэтико-философских теорий. Тяготение к нравственности – вот тот "смертный грех", который сразу же разглядели в моих стихах апологеты "новой волны" и который, точно воздух в погружаемом в воду мяче, выталкивал меня из их подводного мира западной ориентации на открытую ветру и солнцу жизни поверхность нормальной русской литературы. Той, что равнялась не на Пригова или Аксёнова, а на Пушкина и Достоевского...

Первыми из московских писателей, так или иначе поддержавших мои первые шаги в литературе, были Андрей Никитин и отчасти Юрий Аракчеев. С Никитиным мы долго переписывались по поводу толкования некоторых мест знаменитого "Слова о полку Игореве", разгадкой которого я начал заниматься, прочитав его книгу "Точка зрения". Раз или два мы встречались в Москве на его квартире, и однажды я приезжал к нему в больницу на Пироговке, где он лежал после операции на сердце.

А Аракчееву я написал после прочтения его книги "В поисках аполлона", и так между нами завязалось непродолжительное почтовое общение, в ходе которого я отправил ему несколько своих стихотворений, а он прочитал их в одной из радиопередач. Тогда радио слушала вся страна, и это принесло мне изрядную долю известности среди моих земляков-донбассовцев.

Позже, поступив на заочное отделение Литературного института, я познакомился с Евгением Сидоровым, Сергеем Есиным, Владимиром Крупиным и другими столичными писателями, а уж когда перебрался из Донбасса сначала в Тверскую область, потом к жене в Самару, а оттуда – в Москву и начал работать в Правлении Союза писателей России, писательский мир затопил мою жизнь, как весеннее половодье. Очень доверительные отношения сложились у меня с покойным ныне Петром Проскуриным, с которым я оказался в нескольких совместных поездках по стране, да и с рядом других писателей тоже. Хотя, в силу того, что я имею привычку высказывать своё мнение без оглядки на авторитеты и дружить не с теми, "с кем надо", мои отношения с коллегами по Союзу писателей и доныне складываются не так чтобы очень уж просто. Одни не могут простить мне газетной полемики с Владимиром Гусевым, другие – моих положительных отзывов о прозе Виктора Пелевина, третьи – приятельских отношений с Юрием Поляковым… Но если я начну жить в угоду каждому из тех, кто меня окружает, то что тогда, спрашивается, останется от меня самого?..

Моя первая книга стихов "Цепная реакция" вышла в Киевском издательстве "Молодь" в 1991 году, когда мне было уже 37 лет, я вообще вошёл в литературу достаточно поздно. ...А на данный момент мною написано порядка двух десятков романов и повестей реалистического, мистического, фантастического и даже постмодернистского характера, которые были опубликованы в основном лишь по редко доходящим до столицы журналам русской провинции, да и то в сокращении. Думаю, что некоторые из них заслуживают того, чтобы я их здесь хотя бы кратко представил. Это – роман "Нары для Президента", в котором рассказывается, как некий медицинский кооператив оживляет Иосифа Виссарионовича Сталина, над которым собираются провести суд истории, и как вскоре после этого жизнь в стране начинает неостановимо меняться, тюрьмы заполняются либералами, демократами, олигархами и, как это ни странно, коммунистами, а мой герой оказывается в одной камере с Г.Зюгановым, А.Прохановым, Э.Лимоновым, В.Путиным и другими известными персонажами российской жизни. Это также роман "Стивен Кинг на русской почве", в котором трое друзей затеяли издание полного иллюстрированного собрания сочинений короля романов ужасов, и как по мере выхода его книг городок начинает затапливать волна описанных им в этих книгах кошмаров. Роман "Урок кириллицы", в котором расшифровывается сакральная сущность русского алфавита. А также романы "Я не брошу бомбу на Париж", "Мой дедушка застрелил Берию", "Он где-то рядом", "Алиби нет даже у покойника" и многие другие, плюс книги критики "Боги и бесы русской литературы", "Прощание с менталитетом", "Двойное дно литературы", несколько томов литературных дневников, книга путевых очерков "От Тьмутаракани до Венеции", поэмы о Слободане Милошевиче и Уго Чавесе, сборники стихов и прочее. Хочется верить, что когда-то им, "как драгоценным винам, настанет свой черёд". Жаль только, что это иногда бывает слишком поздно…

"Всё течёт, всё изменяется", – сказал когда-то великий Гераклит, и жизнь дала возможность мне и моему поколению во всей полноте увидеть, как эти изменения происходят в реальности. Я видел, как буквально за два-три года развалились и обнищали вчерашние колхозы-миллионеры, как остановились рентабельные ещё недавно угольные шахты, являвшиеся градообразующими предприятиями, и как начали вымирать и пустеть окружающие их городки. Я видел, как единый ещё вчера советский народ начал стремительно превращаться в толпу враждующих между собой индивидуумов, ненавидящих каждого, кто живёт хотя бы ненамного лучше, чем они… Так что я зря сетовал в одном из своих ранних стихотворений, что "прошли эпохи потрясений и переломов коренных" – чего-чего, а потрясений у жизни хватит на все поколения.

Самым же тяжёлым из того, что произошло на моих глазах в эти переломные десятилетия, было, на мой взгляд, падение авторитета литературы. Необычайно востребованная в годы советской власти, литература как-то очень быстро была отодвинута в годы перестройки на периферию общественной жизни, уступив принадлежавшее ей высокое звание "совести нации" и довольствуясь предложенной ей отныне ролью "гаремной развлекательницы". Это советская власть, ставя перед собой невиданно высокие исторические цели, вынуждена была для их озвучивания и донесения до народа использовать такие же высокие художественные образы, а пришедшей ей на смену демократии в этом уже не было ни малейшей необходимости. Она просто выставила напоказ виллы и мерседесы, и дала понять, что нет ничего главнее, чем деньги, для накопления которых не существует никаких моральных барьеров. Героем дня стал бандит с растопыренными пальцами, который занял все жизненно важные места, начиная от зала Государственной Думы и до кресла банковского директора. Он же сегодня воцарился и в качестве героя современной литературы. "Какое время на дворе, таков мессия", – как сказал много лет назад Андрей Вознесенский. Так что и в его стихах можно отыскать поэтические прозрения, не всё в них было сказано ради одной только хохмы.

Думаю, что отчасти во всех произошедших со страной на исходе XX века катаклизмах виноваты и наши литературные мэтры. Ничего не поделаешь – диалектика. Класс, который не подпускает к закромам и славе никого другого, сам взращивает себе своего собственного могильщика. Очевидная, казалось бы, истина, но, к сожалению, история ничему никого не учит. Того и гляди, сегодня всё опять может повториться, только на фоне уже других политических лозунгов...

"Я не читаю современных авторов, потому что я не узнаю в их героях себя. А в произведениях Пушкина – узнаю, там всё обо мне", – сказал мне как-то мой старый читинский друг, геолог Миша Озеров. Вот это-то не-узнавание себя в современной литературе и есть, на мой взгляд, её самая большая вина перед сегодняшним читателем. Когда я читал перед шахтёрами своё стихотворение "Семёныч, включай!", в его герое себя узнавал каждый слушающий. В этом – была сила соцреализма. И если современная литература России не возвратит себя в лоно этого продуктивнейшего творческого метода, то, боюсь, когда я буду писать статью "Сорок лет в литературе", от этой литературы может остаться уже одно только прошлое. Великое, как египетские пирамиды, но такое же осыпающееся и безжизненное. Потому что новый читатель просто перестанет за это время понимать его предназначение.

Однако сегодня, стоя на отметке тридцатилетия своей литературной работы, я не могу не ощущать себя счастливым, оттого что являюсь одним из наследников тех, чьими руками эти пирамиды были возведены. Даже, если от моих собственных писаний только того и останется, что сохранившаяся на их поверхности строчка "ТУТ БЫЛ КОЛЯ..."