Юрий Голубицкий ПРОГУЛКА ПО САДУ. Попытка неформальной автобиографии

Юрий Голубицкий ПРОГУЛКА ПО САДУ. Попытка неформальной автобиографии

Родился я 16 января 1947 года в Москве. Из роддома им.Молотова родители привезли меня в легендарный дом на Подколокольном переулке № 16/2 у Яузского бульвара. Тем легендарный, что более прочих московских домов он символизировал и продолжает символизировать "сталинскую эпоху", и в этом качестве несчетное количество раз запечатлен в отечественных и зарубежных кинофильмах.

Мои сверстники публичных профессий охотно вспоминают "трудности и лишения послевоенной поры". Что до меня, то могу вспомнить на этот счет лишь очередь за дефицитной тогда пшеничной мукой, в которой мне выпало простоять с мамой целый зимний день. Распорядитель очереди написал на моей ручонке химическим карандашом четырехзначный номер, и далее я с ужасом наблюдал, как на вспотевшей от волнения ладошке номер расплывается в бессмысленную чернильную кляксу. Однако обошлось и без номера… Ранним зимним вечером двое мужиков в присыпанных мукой телогрейках выкинули из освещенного тусклой лампочкой помещения в подвале нашего дома на раздаточный стол два бумажных пакета муки, один из которых по праву считался моим.

Или вот еще… Нелепейшим образом разбил во дворе нос, и уже находясь в карете скорой помощи, долго торчал в автомобильной пробке, пока мимо по пустой встречной полосе ни промчались один за другим три черных авто. Фельдшер с благоговением произнес им вослед: "Сталин в Кремль проехал".

Позже оказалось, что из-за задержки в пути, крови я потерял изрядно, отчего пришлось три дня провести в детском отделении "кремлевки", расположенной в переулке Грановского. Так что при желании могу объявить себя "жертвой сталинизма".

С трудом, но помню Саранск, куда отца, Александра Александровича, направили редактировать "Советскую Мордовию". В основном запомнилась казавшаяся огромной после комнаты в московской коммуналке почти пустая квартира в кирпичном обкомовском доме, по которой я лихо гонял на трехколесном велосипеде...

Но настоящая жизнь для меня началась на юге, в Кишиневе, куда отец направился редактировать теперь уже "Советскую Молдавию". Убежден, достойная жизнь – это не богатство и даже не комфорт, а солнце, тепло, изобилие фруктов, доброжелательная созерцательность и ленное добродушие, которые невольно прививает людям ситуация юга. Прав Бродский, утверждавший, что "Если суждено в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря…"

Море было неподалеку – в Одессе. Каждое утро туда из кишиневского вокзала один за другим отправлялись два скоростных дизельэлектропоезда, и с их помощью можно было ранее полудня оказаться на пляжах Аркадии или станций Большого фонтана.

Одесса не понравилась мне обветшалой неопрятностью и неистребимой провинциальностью.

Зато Севастополь, куда вскоре после рождения отца перебрались его родители, произвел на меня самое благоприятное впечатление. Настоящий каменный город с настоящей просторной и глубокой бухтой. Порядок, как в образцовом воинском гарнизоне, корабельная чистота на тенистых улочках из белокаменных домов, морские офицеры в нарядных белых кителях, их жены-красавицы…

Мой дед по отцовской линии, которого я, увы, уже не застал в живых, служил в Севастополе смотрителем аквариума биологической станции, что расположена на Графской пристани неподалеку от эмблемы города – памятника морякам. Там же, на станции, жила его семья. Отец рассказывал, что в детстве, едва проснувшись, с еще окончательно не разлипшимися ото сна глазами, прямо с постели пробегал неширокую пристань и нырял в ласковую морскую волну. Сразу тебе утренний туалет и зарядка…

Матушка, Мария Андриановна, русская дворянка, родилась в Ревеле (Таллин) у холодного Балтийского моря, и посему была много сдержанней и строже отца; одно слово – северянка. Соединил их Ленинград, где в молодости отец работал репортером в молодежной "Смене", а мать училась в фототехникуме.

...И родители мои, и я за ними – провинциалы, что отношу скорее к достоинствам. У нас, провинциалов, за вычетом жизненной рутины оставалось больше времени для себя, нежели у жителей столиц. При соответствующем настрое можно было с немалой пользой распорядиться досугом.

Провинция во времена Советского Союза, как, впрочем, и теперь, начиналась сразу же за московской кольцевой дорогой – унылая, задушенная дефицитами провинция. Однако столицы союзных республик имели немало преференций. Снабжались несравненно лучше даже крупных промышленных городов России, а, главное, обладали всем "джентльменским" набором заведений культуры: национальным и русским драматическими театрами, театром оперы и балета, киностудией, филармонией, своим телевидением с объединением телефильмов, консерваторией, художественной академией или, на крайний случай, училищем, широким спектром музеев, галерей и т.д. и т.п.

Помимо родителей, их друзей, книг, музыки и живописи воспитывал меня еще и Отчий Дом. Сам по себе он был скромным, скорее сельским жилищем, нежели городским особняком; его наспех сложили по упрощенным чертежам из подручных средств саперы Советской Армии после освобождения города от фашистских войск, но вот приусадебный участок очаровал родителей и решил выбор нашего места жительства в Кишиневе.

Сам по себе небольшой – 30 на 30 метров – участок у дома включал палисад, который матушка засадила разного рода цветами, отдавая предпочтение своим любимцам-георгинам, сад старых абрикосовых деревьев уникального ананасового сорта, два огромных дерева грецкого ореха, в кронах которых я, не видимый с земли, мог подолгу играть в свои одинокие игры, заросли отдаленно похожего на бамбук канадского клена, живописную кучу бутового камня, густо заросшую травой и кустарником. А еще на задворках помещался дощатый сарай, в котором хранили дрова и уголь, каменное подсобное здание о трех комнатах с островерхим односкатным чердаком.

Дом и относящееся к нему пространство приучили меня к одиночеству, воспитали благое чувство самодостаточности, развили основу художественного творчества – воображение. С детских пор мне никогда не скучно с самим собой, особенно если есть достойная книга.

Виктор Васильевич Шевелов – дядя Витя – из кишиневцев был самым близким другом родителей. Бездетный холостяк, ко мне питал почти отеческую нежность. Издав книжицу прозы для юношества, не только подарил ее с трогательной надписью, но не поленился при дарении с выражением прочесть центральный, давший название всей книге, рассказ. Написан он был в романтическом, в подражание раннему Горькому, ключе, и живописал схватку в открытом море некоего молодого рыбака с напавшей на его баркас с уловом стаей дельфинов. Ситуация, как я узнал впоследствии, совершенно нереальная: дельфины, особенно черноморские малыши-катраны, напрочь лишены агрессивности. Но для дяди Вити, как истинного соцреалиста, в творчестве не столь важно было жизнеподобие, как верная идейная установка.

Это, кстати, справедливо и в отношении большинства других знакомых мне творческих людей поколения моего отца. Они могли быть весьма критично и даже скептически настроенными к реальной власти, но основополагающей идее, как правило, хранили устойчивую верность. Верность по убеждениям…

В начале шестидесятых годов Шевелов отпросился у министра культуры республики, у которого состоял в замах, на киностудию "Молдова-филм", и за короткий срок добился ее феерического взлета. Не в одиночку, естественно, добился, а вкупе с талантливыми, молодыми тогда режиссерами Михаилом Каликом, Валериу Гажиу, Николаем Лысенко, Владом Йовицей, Эмилем Лотяну, кинооператорами Вадимом Дербеневым, Дмитрием Моторным, Леонидом Калашниковым, композитором Эдуардом Лазаревым и другими такими же дерзкими кинематографическими дарованиями. Кинофильмы "Атаман Кодр", "Человек идет за солнцем", "Колыбельная", "Горькие зерна", "Рыцарь мечты", "Последний месяц осени", "Привратник рая", "Любить", "Ждите нас на рассвете", "Лэутары" и т.д. не только принесли молдавскому кинематографу международное признание, но и стали со временем национальной, а то и общесоветской киноклассикой.

Мы же с дядей Витей договорились, что после восьми классов я поступаю работать на киностудию, а он уж позаботится, чтобы я попал в качестве ассистента к местному мэтру режиссуры Михаилу Калику. Учебу продолжу в школе рабочей молодежи, по окончанию которой – прямой путь во ВГИК. Так бы тому и быть, да умер дядя Витя. Не выдержало сердце фронтовика той травли, которая обрушилась на возглавляемую им киностудию со стороны партийных чинуш. Упокой, Господи, светлую душу его!

И о Маше… пардон, Марии Лукьяновне Биешу…

Знал я ее, как говорится, "с младых ногтей" как однокурсницу сестры по кишиневской консерватории. В этом качестве она не раз бывала у нас на улице Пирогова, так же, как иные сестрины приятели – Евгений Дога, Сергей Лункевич и другие молодые консерваторцы, ставшие впоследствии элитой молдавской музыки.

Врезалась в память отчаянно рыдающая Маша Биешу, трусящая от калитки нашего дома к его крыльцу. Оказалось, ее только что отчислили из консерватории по причине профнепригодности, и она бросилась искать защиты у своего депутата, который к тому же по счастливой случайности оказался отцом ее однокурсницы. (В те годы Александр Александрович был избран в Верховный Совет республики от Волонтировского района, откуда и прибыла на учебу в столицу молодой специалист лесного хозяйства Мария Биешу.)

Вскоре я стал свидетелем телефонного разговора отца с ректором консерватории Мануйловым, который был переведен на эту должность из прославленной на весь мир одесской консерватории. Ректор, скорее всего, ссылался на коллегиальность решения, а Александр Александрович в присущей ему ироничной манере убеждал его не быть формалистом и хорошо подумать о доверенной ему судьбе одаренной девушки из глубинки. "Ты что же хочешь, чтобы нас, пришлых людей, вспоминали потом как губителей национальных талантов?" – обострил вопрос отец. Мануйлов явно этого не хотел, пообещал "принять меры" и вскоре отменил приказ об отчислении. Маша Биешу вернулась в студенческую среду, но к другому педагогу, который и исправил ошибку предшественника. Оказалось, ей неверно определили специализацию, занизив ее до меццо-сопрано. Потому Мария и испытывала затруднения с явно не ее репертуаром. А виной тому был необычайно широкий от природы диапазон ее голоса...

Помню блестящий дебют Марии Биешу в "Тоске". Вскоре этот удачный спектакль посмотрел "весь город". С него и началась настоящая карьера молодой певицы: стажировка в Ла Скала, звание заслуженной артистки республики, победа на конкурсе Чио-Чио-Сан в Японии, принесшая ей мировую известность, звание народной артистки республики, выступления на ведущих оперных и концертных сценах Союза и мира, Государственная премия, звание народной артистки СССР, регулярные выступления по ЦТ, Ленинская премия, депутатство в Верховном Совете Союза ССР... От предложения работать в Большом Мария Лукьяновна отказалась и, скорее всего, поступила правильно; зачем становиться в ряд примадонн на чужбине, если можно до окончания творческой карьеры безраздельно властвовать в гордом одиночестве на Олимпе своей любимой Родины?..

На протяжении, наверное, десятилетия в Кишиневе существовала замечательная традиция последнего концерта года. Проводился он 31 декабря на лучшей концертной площадке города и собирал звездный состав исполнителей. Программа концерта год от года менялась, но неизменной оставались два ее пункта: выступление Марии Биешу и исполнение в финале Прощальной симфонии И.Гайдна – "Симфонии при свечах".

В концерте Мария Лукьяновна непременно исполняла свой коронный номер – "Аве, Мария!" Коччинни. Воистину ничего прекраснее мне не довелось услышать! Жена моя и вовсе ожидала этот номер, как манну небесную. Едва возникали в замершем зале первые звуки божественного сопрано, как крупные слезы начинали катиться из ее прекрасных хохлятских глаз. Пела Мария Лукьяновна номер без купюр, со всеми проведениями, и Вера, облегчая душу, успевала вдоволь, от души наплакаться. На весь грядущий год...

В определенной мере под воздействием последних концертов года я написал киносценарий рождественской киносказки для взрослых и назвал его "Симфония при свечах". Бдительная редактура родной киностудии "Молдова-филм" сразу разглядела в прообразе одной из героинь – трогательной своей одинокой фанаберией примы провинциального оперного театра, Марию Биешу, и благополучно "зарубила" сценарий; ну его, от греха подальше... Жаль. При добросовестной режиссуре могла получиться симпатичная история из мира смешно амбициозных, погруженных в беспрестанные и, в основном, бесцельные интриги печально одиноких людей театра.

Позже я переписал сценарий в повесть, опубликовал ее в последнем (в прямом смысле последнем!) номере литературного журнала "Кодры" и затем в сборнике повестей и рассказов "Ожидание". Признаюсь, до сих пор надеюсь, что все же удастся найти продюсера и снять рождественский теперь уже телефильм по этой нестареющей истории. Глупо, конечно же, надеяться на это в мои годы, но... надеюсь!..

Учился я, за исключением литературы и истории, из рук вон плохо, да к тому же заслужил явно преувеличенную, но лестную мне тогдашнему славу отчаянного хулигана. Как говорится в таких случаях, "с этим что-то надо было делать".

Член военного совета дислоцированной на территории республики 14 Армии предложил моим родителям отправить меня "на воспитание" в военно-оркестровую службу, благо я достаточно углубленно усвоил музыкальную грамоту. Я с радостью согласился: какой 16-летний юноша не стремится вырваться из-под родительской опеки?

Прослужил в оркестрах Одесского военного округа почти 4 года, столько тогда служили лишь в морской пехоте, и ничуть об этом не жалею. Армия научила меня – идейного индивидуалиста, без ущерба для себя существовать в коллективе. Научила умению достигать благое "одиночество в толпе", обходиться малым, быть неприхотливым в еде, быту. Трудно передать, сколь глубокое чувство покоя, вызванное добровольным делегированием своей воли отцам-командирам, испытываешь ты в строю серых безликих шинелей, за которыми предполагается защита и всепобеждающая мощь сотен тысяч, миллионов таких же непобедимых серых шинелей твоей армии.

К периоду армейской службы относятся и первые опыты в журналистике. Я опубликовал также в местном литературном журнале "Кодры" несколько небольших рассказов, подготовил их сборник. Тогда действовало правило, по которому общаться напрямую с издательствами могли лишь члены союза писателей, своеобразного, учрежденного еще в сталинские времена, "писательского министерства". Все остальные "неорганизованные" авторы должны были заручиться одобрением своего опуса в этом самом пресловутом "министерстве". Замысел от властей, прямо скажем, иезуитский: утвердить в литературной среде т.н. "принцип трамвая". Тот, кто пробился в переполненный вагон (в нашем случае - к издательскому конвейеру), активно противоборствует возможным конкурентам сделать то же самое, не гнушаясь сбрасывать их на полном ходу даже с подножек.

Меня с моей рукописью не то, чтобы сбросили, но дипломатично рекомендовали доработать ее. Доработка длилась более 30 лет, пока в 2000 году, в постсоветской бесцензурной России, ни опубликовал, наконец, этот сборник повестей и рассказов под названием "Ожидание" уже как советское ретро.

Журналистику, газетное дело всегда считал ремеслом и не более того. Относился к ним как к начальному, во многом подготовительному, этапу творческого пути. В отличие от газетного ремесла, к кинематографу относился трепетно, видя в нем чуть ли ни высшую форму самовыражения.

Жанровое кино крепко сколоченных внятных историй отвергалось мною как "киношка", достойным считал исключительно кино метафор, иносказаний, аллюзий, подтекстов. Такой кинематограф исповедовали кумиры: Феллини, Антониони, Бергман, Брессон, Куросава, ранний Довженко и его гениальный последователь Андрей Тарковский, а также загнанные советской властью почти в андеграунд Оттари Иоселиани и Сергей Параджанов.

Кино как акт самовыражения… Большинство адептов "арт хауза" с наступлением новых времен голимой коммерции, в том числе и в искусстве, быстренько раскаялись в грехе элитарности, чрезмерного эстетизма и проч. и принялись "лудить" жанр, в том числе и жвачку телесериалов. Понять их можно; таков ныне социальный заказ, такие ныне времена в Отечестве, когда торжествует ставшая агрессивной и безмерно хвастливой убогая серость…

После окончания заочного филфака Кишиневского университета, реализовал, пожалуй, главную мечту своей жизни – поступил на Высшие курсы кинематографии. Два года высших сценарных курсов в мастерской милейших Семена Львовича Лунгина (отца ныне известного и популярного режиссера Павла Лунгина) и Людмилы Владимировны Голубкиной – отдельная и чрезвычайно значимая глава моей судьбы.

В отличие от ВГИКа, где учили кинематографу долго, нудно и, в основном, вербально, на двухгодичных курсах нас учило само кино; в малом кинозале Театра киноактера, где тогда размещались кинокурсы, нам показывали лучшие фильмы мировой коллекции, большинство из которых, как водилось в те времена, хранились в спецхране Белых столбов. А какие личности вели у нас курсы или же просто приходили для общения с нами накоротке! Юрий Давыдов, Виктор Демин, Юрий Ханютин, Лариса Шепитько, Нэя Зоркая, Оттари Иоселиани, Никита Михалков, Анжей Занусси, Витаутас Желакявичус, Андрон Кончаловский, Эмиль Лотяну, братья Вайнеры, отец и сын Габриловичи и многие иные выдающиеся деятели кинематографа и культуры тех времен. В моем потоке прочел легендарный курс лекций, ставший потом основой его теоретических публикаций, Андрей Арсеньевич Тарковский. Лучшие режиссеры Отечества считали долгом показать на Курсах свои работы и обсудить их с нами…

На киностудии "Молдова-филм", куда по окончанию Курсов пришел работать, маразм "застоя" усугублялся провинциальной перестраховкой. Над небольшой киностудией навис тотальным Цербером республиканский кинокомитет, каждую готовую производственную единицу просматривали в профильных отделах ЦК партии, часто проявляли интерес к результатам нашего скромного труда "киноведы в штатском".

Знакомясь с моей анкетой, кадровик назвал ее "образцово-показательной". То же впечатление оставляла и трудовая книжка, в которой значилась единственная запись приема на работу, в редакцию пионерской газеты. Остальные перемещения: в ЦК комсомола республики, на учебу в Высшие сценарные курсы, на киностудию "Молдова-филм" являлись, по сути, переводами внутри системы. Это важная деталь: в те годы постоянство работника в отношении работодателя ценилось особо.

Парадокс, но служебной карьеры я желал для себя менее всего. Идеалом для меня оставалась судьба творческого "вольного стрелка". При этом я так и не решился на кардинальную смену жизненного курса.

Первой и важнейшей ошибкой стало поступление на сценарное, а не режиссерское отделение курсов. Кинематограф в ту пору был ярко выраженным режиссерским, все остальные участники кинопроцесса, в том числе и драматурги, лишь обслуживали главную фигуру.

Все это я прекрасно осознавал, но для решительных шагов постоянно недоставало характера, столь необходимой творческому человеку брутальности, готовности отказаться от пусть и по-советски скромных, но все же гарантий стабильной устойчивости и предсказуемости, которые сообщают гражданину государственная служба. Вынужден признать, что подобная нерешительность, склонность к компромиссу в момент наивысшего обострения жизненных или творческих коллизий, ничего хорошего мне в итоге не принесли. Недаром Книга книг трактует предрасположенность христианина к компромиссной "теплоте" как тяжкий грех.

В застойные 70-80-е читать о нашей жизни, смотреть о ней хорошее кино, театральные постановки, на худой конец, трепаться по пресловутым кухням было интереснее, чем просто жить. Донимали, душили не только материальные, но и идеальные дефициты. Кризис общественной жизни, проводимой властью экономической, культурной, международной и прочая политики был налицо.

На киностудии я руководил объединением. Моя кухня регулярно собирала на посиделки товарищей-литераторов. Со временем сформировался постоянный круг: я и два Геннадия. Теперь один из них живет в Подмосковье, другой – в США, издает замечательный литературный журнал.

Чем занимались мы в перерывах между умеренными возлияниями под скромную закуску? С маниакальной настойчивостью пытались предугадать, что готовит нам политический "рассвет", который ожидался после смерти одряхлевших лидеров страны.

С дистанции в более чем три десятилетия воспринимаю теперь тот треп, как пустую трату времени и душевных сил прекраснодушными провинциальными интеллигентами. Какой, спрашивается, был смысл в той нашей политической аналитике? Статисты в жизни, мы и в робких прогнозах оставались статистами трудноразличимого завтра. О том, чтобы каким-либо образом постараться повлиять на свой завтрашний день, на будущее своей страны, выбор своего народа, сколько помню, даже речи не шло.

Коллективное начало преобладало в сознании. Были убеждены, что улучшение нашего положения, в том числе и материального благосостояния, могло произойти лишь в контексте общенародного улучшения. Убеждены были также, что если стране нашей и суждены благие перемены, то в рамках обновленного социализма.

Пример такого позитивного обновления к тому времени уже имел место: Венгрия и ГДР допустили в своих экономиках серьезные послабления частной инициативе, вследствие чего добились роста ВВП, насыщения рынка потребительскими товарами и услугами. Нечто подобное ожидали для своей страны и мы.

(Интересно, о чем думали-мечтали по своим кухням те радикальные реформаторы, которые вскоре развернули страну совсем в иную сторону, к бандитскому олигархическому капитализму первоначального накопления, то есть во вчерашний день? Вполне возможно, что думали о том же и так же, как и мы, а вот сотворили…)

Лозунг Горбачева "Разрешено все, что не запрещено", ставший вскоре девизом перестройки, был воспринят основным населением страны с энтузиазмом. Даже в нас – детях тоталитарного социализма – проснулась частная инициатива. С режиссером Игорем Талпа, увы, уже умершим, умудрились снять за мизерные средства полнометражный негосударственный документальный кинофильм. Учредили первую в республике негосударственную киностудию.

Так называемое "кооперативное кино" приносило хоть и небольшую, но прибыль, и нам некоторое время удавалось удерживать свое детище на плаву. Замечательное раскрепощенным творческим трудом и воскресшими надеждами время! Увы, оно недолго длилось.

Всплеск национализма в союзных республиках СССР и на его основе политической борьбы против, прежде всего, советской власти, для меня не явился неожиданностью. Как газетчик, кинодокументалист побывал, практически, во всех, как любила тогда выражаться официальна советская пропаганда, "республиках-сестрах" и воочию убедился, что и в застойные времена окраинные национальные элиты хоть и осторожно, с оглядкой, но сознательно и целеустремленно вели дело к развалу Союза. Уж очень хотелось им играть главные роли пусть и на малых политических сценах своих национальных образований. К тому же надеялись, что за отход от России Запад щедро заплатит и возьмет под свою опеку.

В республике забурлил протестными акциями "Народный фронт", и как противовес ему возникло поначалу не менее массовое и активное интердвижение "Единство". Но такое равновеликое противостояние длилось недолго, энтузиазм, силы интерфронтовцев стали стремительно убывать. Невозможно продолжительное время отстаивать свои права на объективно чужой территории, ощущая себя в глубине души пришельцем из иных краев и культуры.

На мой взгляд, в национальных окоемах Союза мы, русские и т.н. "русскоязычные" обитали по принципу апартеида, если понимать его не как извращенную практику тогдашней ЮАР, а буквально, т.е. как "раздельное развитие наций". При самом добром отношении к аборигенам, их быт, культура, традиции воспринимались большинством таких, как я "пришельцев", не более чем занятный этнографический театр. Живя десятилетиями в национальных республиках, мало кто из мигрантов владел языком коренного населения; практически вся общественная жизнь, межнациональное общение обслуживалось русским языком.

Национальная интеллигенция союзных республик, прежде всего творческая, для которой язык, культура – трудовой инструментарий, пока сильны были центробежные усилия государства, вынужденно мирилась с таким положением дел, но как только в ходе перестройки и неизбежной демократизации общественной жизни обозначились центростремительные тенденции, первой активизировала свои усилия.

Я не стал дожидаться в отношении себя крайних проявлений национальной розни. Собрал вещички, продал за бесценок две кишиневские квартиры (одну из них предусмотрительная жена предполагала со временем выделить нашей дочери, которая только училась на тот момент в начальных классах) и перебрался на Родину, в Москву. Благо не на пустое место: режиссер Геннадий Полока, с которым мы сблизились еще во время моей учебы на кинокурсах, предложил поучаствовать в его новом кинопроекте "Возвращение Броненосца".

Это были лихие времена для российского кинематографа. Снималось невероятное количество картин. Больше, чем в США, и лишь немногим меньше, чем в индийском Боливуде. Только тот массовый российский кинопродукт почти никто не видел. Да и не для зрителя снимались тогдашние кинофильмы. Снимались для "отмывки" денег. Это была либо откровенная халтура, либо, напротив, предельное режиссерское самовыражение. Каждый режиссер при определенном умении достать заинтересованного в "отмывке" криминального или полукриминального "продюсера", мог на время почувствовать себя почти что Тарковским.

На этом фоне "Возвращение Броненосца" выгодно отличалось во всех смыслах. В основном, был это государственный проект, и потому отношение к нему оставалось серьезным. К тому же в основе его лежала экранизация лучшей повести Алексея Каплера. Сниматься у сильного режиссера в крепкой профессиональной драматургии согласились лучшие актеры страны, что почти всегда гарантирует фильму творческий успех.

В четырех ипостасях сразу: редактора, исполнительного продюсера, директора фильма и исполнителя одной из ведущих ролей провел я этот самый яркий в своей кинематографической судьбе кинопроект. Такой вот щедрый персональный урожай поздней осени российского кинематографа достался мне.

Зима не припозднилась. Смотрели фильм уже основательно пришибленные дефолтом россияне. Вместе с остальной экономикой России наше кино обвалилось в одночасье. Не год и не два после этого не жило, а судорожно выживало усилиями немногих энтузиастов и мизерными целевыми инвестициями от государства…

С возвращения на Родину минуло полтора десятка лет. Многое случилось за эти времена. Жульническая приватизация "по Чубайсу", кровавый октябрь 93-го, дефолт августа 98-го, трудное выживание во вконец разоренной стране и т.д. и т.п., но при всех немалых житейских сложностях нашей маленькой семьи ни я, ни мои близкие ни разу не пожалели о переезде. Ощущение своего дома, в котором никто не посмеет тебя ничем попрекнуть – великое чувство...

Почти все случилось не так, как предполагали мы – наивные "кухонные стратеги". Никакой всеобщей идеи, никакого общего дела. Население страны стремительно распалось на группы по интересам, а вскоре фрагментировалось на традиционные для XIX века антагонистические классы: владельцев средств производства, т.е. – капиталистов, заводчиков, и работников по найму. Олигархический капитализм явил свой звериный лик: 10% богатеев до сих пор стремительно наращивают капиталы, остальное население неравномерно и различными темпами беднеет. Нам пытаются внушить от власти, что это "издержки переходного периода", что рынок рано или поздно все расставит по своим местам, и вот тогда...

Мало кто верит в лучшую долю, но и протестовать, пытаться изменить ситуацию нет сил, да и желания. Поразившие многих деятельных еще вчера граждан апатия, безразличие к своей судьбе, покорность чужой воле – это самые для меня болезненные выводы из опыта прошедших полутора десятков лет общения с соотечественниками.

Времена достались трудные и подлые, но сумел издать лежавшую до этого 30 лет без движения книгу повестей и рассказов "Ожидание" (2000). Сумел написать два больших романа и издать их под одной обложкой "Бег волчицы во мгле" (2005).

Еще удалось с близкими по духу товарищами без малого 15 последних лет участвовать в деятельности Московского интеллектуально-делового клуба, который ныне стал заметным явлением в общественной жизни новой России.

Удалось учредить литературно-театральную премию "Хрустальная роза Виктора Розова". В нынешнем году она в пятый раз назвала лауреатов и дипломантов – скромная, но такая важная для ее крепнущего авторитета памятная дата.

В последние 3-4 года серьезно приобщился к интереснейшей науке – социологии, которой, как мне представляется, предстоит в начавшемся веке занять лидирующую позицию в мировом научном процессе. Рад и горд постоянным общением с выдающимся ученым-социологом, истинным аристократом мысли и духа академиком РАН Геннадием Васильевичем Осиповым. Академик Осипов очень смело и оригинально трактует научную дисциплину, служению которой отдал более полувека, как своеобразную социальную философию гуманитарного мировоззрения. Изучая, анализируя в этом ракурсе отечественный и мировой социум, академик Осипов и его соратники и последователи, наверняка, добьются этапных, эвристических открытий.

Горбачевская перестройка, а затем и мучительно длящийся период либерального реформирования лишили нас, россиян, многих иллюзий. Жизнь вокруг нарастила практические, жесткие, а временами и откровенно жестокие свойства. Добавила значимости традиционным ценностям: семье, карьере, личному успеху. Девальвировала коммунистические, социалистические, общинные принципы построения общества. Личный и корпоративный интерес довлеют над интересом государственным и даже национальным. Снова вспомнили, что "живем один раз", и большинство соотечественников свою отмеренную Провидением жизнь тщатся прожить "на всю катушку".

Литературный труд, в том либо ином виде длящийся четыре десятилетия, приучил меня воспринимать жизнь как чреду философско-художественных метафор.

Вспоминаю, как в конце 50-х любезный мне Кишинев буквально за несколько месяцев позитивно преобразился. И, что характерно, для этого не потребовалось ни больших средств, ни сверхусилий. Просто коммунальные службы города в бодром темпе снесли многочисленные заборы, которые уродовали физиономии улиц. Само собой, пришлось элементарно привести в порядок открывшиеся пространства, озеленить их, разбить цветники, пришлось обновить фасады зданий. Не припомню ни одного горожанина, кто остался бы недовольным этим массовым разрушением заборов, а чувства свободы, обновления, надежды, которые довелось испытать тогда мне, совсем еще юноше, запомнились на всю жизнь. Раскрытие моего города к светцу, горожанам, ветрам перемен лично для меня стало зримым воплощением рассуждений окружающих меня взрослых людей об Оттепели, преодолении культа личности, восстановлении ленинских норм жизни, о коммунизме, до которого, как тогда представлялось, точно доживет мое поколение.

В 90-х, снова став москвичом, наблюдал в Первопрестольной противоположный процесс – отгораживание. "Мое" тихо, но решительно и кардинально победило "наше". Как долго продлится этот процесс? Не ведаю, да, уверен, точно не знает никто. Может внуки наши начнут снова сносить заборы, быть может, пра-пра-правнуки...

Все чаще вспоминаю теперь график китайской монады по Лао-Цзы о постоянном перетекании в пространстве-времени круга жизни двух противоположных начал – "Инь" и "Ян". Учусь мудрости спокойно и отстраненно воспринимать жизненные коллизии и неизбежные социальные трансформации. Пытаюсь, как советовал Поэт, добру и злу внимать равнодушно и не оспаривать глупцов.

Древние китайцы сочувствуют тем, кому судьбой предначертано проживать период кардинальных социальных изменений. Я не согласен с ними. Мне ближе тютчевское: "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые". Впрочем, что в этом необычного, ведь я, слава Богу, – не китаец...

Один из столпов европейского Просвещения Вольтер олицетворил жизнь людскую с возделыванием сада. Как честный мыслитель и художник, не смог обойтись без, мягко говоря, печального финала своего основного произведения на эту тему – "Кандида", где путь к символическому саду сложился для его героев в чреду ошибок и потерь. Не верится в конце чтения, что вольтеровские персонажи, даже достигнув Сада, смогут правильно возделывать его...

Ну, да Бог с ними, выдуманными Вольтером героями. Куда важнее понять, как нам быть со своим вконец запущенным и местами даже одичавшим Садом по имени Россия. Сильные сомнения обуревают, что сумеем должным образом возделать его.

А надо... В противном случае – мерзость запустения и непременная деградация всего и вся...

***

Сон, случается, переносит меня в Дом и Сад моего детства. Странно это, ведь под иными крышами, среди иных кущ довелось обретать мне куда большие сроки.

Дом во сне раз за разом видоизменяется, выглядит то итальянским палаццо в стиле "либерти", то английским особняком викторианской эпохи с островерхой кровлей и деревянными жалюзи на окнах, то веселым французским шале с черепичной крышей и литым кружевом балконных решеток, то московским барским имением, приземистым, незамысловатым, уютным.

Во сне я часто брожу по саду, который умер на третий год нашего владенья им, два года перед этим неправдоподобно обильно плодонося. До сих пор при ностальгических воспоминаниях о саде слышу гул пчел в кронах абрикосовых деревьев, характерный шорох листьев, потревоженных стремительно падающим перезрелым плодом, сорвавшимся с ветви, ощущаю изысканный аромат ананасных абрикосов, разбившихся при падении и растекшихся по изумрудной траве оранжевой сладкой лужицей.

Субъективные идеалисты считают, что не существует мира вещей. Так называемый материальный мир в их представлении – лишь плод нашей фантазии, а все многообразие сущего, реализуемого в причинно-следственных связях и управлении, на самом деле размещено в пространстве-времени нашего воображения.

Хорошо, когда это было бы так. Весь мир – в тебе, и ты – весь мир. И нечего терять ни тебе, ни миру, тождественным друг другу...