Захар Прилепин РУССКИЕ ЛЮДИ ЗА ДЛИННЫМ СТОЛОМ

Захар Прилепин РУССКИЕ ЛЮДИ ЗА ДЛИННЫМ СТОЛОМ

Русский человек и есть та глина, в которую до сих пор легко вдохнуть дар, дух и жизнь.

Народ – глина, когда в него вдыхают живой дух – он становится нацией.

Я встречал несколько тысяч русских людей в самых разных ситуациях и в самых разных местах.

В деревне, где родился, и куда возвращаюсь каждый год. Там, в расстегнутых рубахах и серых трико, с чёрной щетиной, лишенные запахов тела, подобно святым, но с легким перегаром, конечно, бродят рано постаревшие мужики. Каждую зиму они срезают провода от моего дома до ближайшего столба; каждое лето я приезжаю и за бутылку водки покупаю у них эти провода, но, естественно, они продают мне их как случайно завалявшиеся, не мои и специально для меня припасенные. Это у нас такой обряд.

Я приезжаю свежим комариным вечером, нахожу мужиков за просмотром телевизора, где уже в прошлом году не было изображения, зато есть звук. На их столе стоит стеклянная рать.

Привожу их к своей избушке на машине (провода они бросают в багажник).

Пьяные, они лезут на крышу, верней, лезет один из них, а второй стоит внизу, подавая, когда просят, провод, пассатижи, и что-то там ещё.

Не сбивая облепивших чёрную шею комаров, рассказывая мне о том, как хорошо будет этим летом, как зимой волки заходили в деревню, как дворовый пёс ушёл в лес и вернулся, притащив в зубах задушенного зайца, сивый мужичина крепит провода, переступая по крыше босыми ногами.

Потом провода тянут к столбу, притаскивают откуда-то лесенку, по которой я не рискнул передвигаться, даже если б она лежала на земле. Не переставая разговаривать со мной, размахивая в воздухе оголенными концами провода, задевая ими провода под током, тем самым выбивая жуткие искры, и нисколько этого не пугаясь, мне устанавливают электричество.

Я отвожу мужиков домой, даю им водки, я привёз её с собой, мне не жалко. В следующем году все равно один из них умрёт, а через год умрёт второй.

Почти все их поступки незлобны и, скорей, веселы. Большинство их суждений о природе вообще и о природе вещей удивительно метки.

Деревня отслаивает речь. Отшелушивает. И ещё – интонацию и мимику.

Каждую весну я тоскую по этим мужикам.

Ещё я видел русских людей в университетах, где похожие на неопрятных птиц студенты громко шумели меж собой, и мне казалось, что ни один из них никогда не станет нормальным мужчиной. Но потом, спустя годы, я их встречал, и все они легко несли свое достоинство, свои новые профессии. Черные неопрятные птицы разлетелись неведомо куда, осталась твёрдая посадка головы, взгляд, жест, ответственность.

Я очень редко встречал плохих русских людей. Наверное, я их не знаю вовсе.

Я не могу их вспомнить даже в ночных клубах, где работал, назовём это громко – вышибалой, и куда уходил, выпив стакан спирта, чтобы сберечь до утра немного нервов. Многие приходившие туда вели себя дурно и пошло, они всякий раз норовили обидеть друг друга, меня, моих напарников, глаза их были подлы, и руки нехорошо суетливы. Но я подозреваю, что если б обстоятельства сложились иначе, я вёл бы себя точно так же, как они.

Это были самые злые и подлые времена новой истории России; и многих из того поколения уже нет в живых, иные из них стёрлись до неузнаваемости, но тогда они ещё были в своей мрачной и неожиданной им самим силе.

И я неизменно чувствовал, что мы останемся с ними одной крови, даже если пустим её друг другу.

И потом: их речь. Их повадки.

(Я так много говорю о повадках и речи, потому что беру на себя смелость судить о людях по внешним признакам – в конце концов, никому из нас не приведётся хотя бы по разу подняться со всеми знакомыми русскими мужиками в атаку: чтобы понять каждого. Будем надеяться на собственную интуицию и наблюдательность.)

И я говорю: их повадки. Их речь. Их разворот головы. Когда одна фраза, какое-нибудь с виду вполне простое, с зачищенными эмоциями: "А что тебе не нравится?" заставляет вздыматься волоски на шее.

Подсмотрел (и подслушал) недавно такой диалог:

– А где ты будешь жить, если ещё раз мне слово скажешь, ты знаешь?

– Где?

– Нигде, понял, Вася?

Достоинства в этом не меньше, чем в словах "…русские после первой не закусывают…"

В минуты, когда с самыми тяжелыми посетителями ночных заведений мне приходилось общаться нормально, я с удивлением думал, что нас мало что разделяет.

Ещё перед моими глазами прошли тысячи "срочников" и "контрактников", суровые солдаты, бодрые бойцы спецназа, штабное офицерьё (можно и так – офицерская штабня), несколько раз я вблизи видел настоящих генералов. Красные мужественные головы на коротких шеях.

Русские люди на Кавказе несли в лицах хорошую, непоказную деловитость и совершенно немыслимую здесь, простите меня, чистоту от постоянного осознания присутствия смерти, которая может случиться в любой день.

Ещё я встречал несколько тысяч национал-большевиков, и знаю добрую сотню из них, осмысленно пошедших в тюрьму.

Русские парни из породы новых революционеров веселы и горячи ровно в те минуты, когда знают, что скоро их свобода будет прервана на месяцы и годы.

Я знал рецидивистов, оперов, шоферов, грузчиков, профессоров, политиков, бизнесменов, миллионеров, нищих. Я работал в милиции, в рекламной службе, в магазине, в газете, на кладбище и ещё где-то.

Мужество и терпение, жалость и злость – где-то меж этих координат помещен русский человек.

Шесть лет я ходил в форме и брился два раза в день.

Однажды я сжигал со своей камуфляжной братвой загородные, при городской помойке, поселения бомжей. Бомжей было несколько сот, у каждого был свой домик, свой шалаш, своя посуда, и даже бритвы, и даже зубные щётки с редкой серой щетиной. От домика к домику были тропки: они ходят друг к другу в гости, угощая тем, что нашли на помойке. В углах их шалашей висели картинки из старых журналов: цветы, вожди, иногда машины.

Когда мы жгли их поселение, они плакали.

Ещё я бывал на Рублевке, в загородных особняках губернаторов и миллиардеров. И даже в Кремле раз. Там тоже живые люди, они тоже плакали бы, если бы...

Я никак не могу вспомнить человека, о котором мог бы сказать: это безысходная гнида, такую можно только убить. Любой из встреченных мною был ярок либо в своей дури, либо в своей жестокости, либо в своей, самой последней, подлости. Таких людей хочется беречь и холить.

Нет, безусловно, кого-то можно убить, но почти всегда стоит обойтись и без этого. Пусть все живут.

Ощущаю с ними родство.

И мне кажется, что русских людей можно менять местами, потому что все они удивительно похожи, и всякий раз окажутся на своём месте, куда бы их не поместили.

Иногда я представляю, как все мы, кого я знал, сидим за деревянным столом, – и мы так хорошо сидим, знаете.

Тяжела моя родня, но пусть идут к чёрту все, кто говорит, что нет крови и нет почвы.

Есть кровь, и почва, и судьба. И речь, пропитанная ими.

Потом я работал райтером и политтехнологом, осмысленно и без угрызений совести менял одну за другой все партии из присутствовавших ныне в парламенте, и сначала с ужасом, а потом с удовольствием понял, что все они одинаковы, и люди, находящиеся в них, – одинаковы, это обычные русские люди.

С тех пор я не удивляюсь, когда, скажем, так называемые "красные" кидают моих друзей нацболов, а представители вроде бы ненавистной "медвежьей" партии выступают в их поддержку. Не удивляюсь, конечно, и когда случается наоборот.

В любом случае мне ненавистно положение вещей, а не положение людей: тех или иных людей во власти.

А до людей мне всё равно. У меня нет врагов. Есть несколько упрямых в своей алчности людей, и есть невыносимые дураки, но где нет дураков.

В любом случае в России, наверное, уже не будет Гражданской войны.

Её так долго не было, что истины стали едины для всех русских людей, вот о чём я говорю. В последние времена мы слишком мало отличаемся друг от друга, чтобы истово ненавидеть.

Помню, в середине и конце 90-х годов мне дико хотелось убить, физически уничтожить нескольких человек из числа, скажем условно, либералов, либеральных политиков, либеральных журналистов. Мне казалось, что они изо дня в день уничтожают то, что составляет меня, и мириться с их существованием нельзя.

Теперь я смотрю на этих людей почти с нежностью.

Они – одни из немногих, охраняющих то, что крепит и меня.

С ужасом думаю: а если бы убил тогда?..

При том, что либерализм ненавижу по сей день как чуму.

Ещё я много времени провел в компании писателей, мы выпили удивительное количество вина.

Там был Сергей с чёрной, наглой башкой, вызывающе красивый, вызывающе талантливый, взрывной, импульсивный, жадный до жизни, ратующий за социализм, за любое буйство и за драку.

Там был Дима из Петрозаводска, который написал несколько гениальных рассказов, в том числе про муху и янтарь; он ненавидит самое слово "социализм", первым синонимом которого склонен видеть слово "мерзость". Он из того поколения, что осваивало распавшуюся советскую реальность, свободно предпринимая те или иные не всегда законные действия.

Там был замечательный Роман, странно близкий и Дмитрию, и Сергею, мрачный и весёлый одновременно.

Там был Илья, который жаждет описать Алтай, заселить его ведомыми и неведомыми людьми; и когда мы спорили о национализме, Илья призывал нас навсегда забыть эти слова, и никогда никого не делить.

Там был Денис, который говорит с грузинским акцентом, он вырос в Грузии. Денис все время обещает взяться за оружие, если кто-то придёт к нему в дом, чтобы разделить его имущество.

Три года мы разговаривали и кричали иногда, чтобы я понял в конце концов, что мы почти неразличимы. Что у нас одни и те же слова, которые мы произносим в разной последовательности, и лишь это нас пугает.

Народ, воистину, данность в современной России. А нация – воистину – задание.

Но задание не для всех. Лишь для тех, кто в который раз рискнет взять на себя ответственность, и артикулировать изначально понятное всем.

Задача почти невозможная, но начать стоит.

Просто потому, что никто, в сущности, не против, и все уже готовы.

Я хожу по нашей земле с тем странным ощущением, когда тебе отзывается всё вокруг тебя. Наверное, так ходят лесники по любимому лесу.