Евгений Головин МИФ О СЕМЬЕ

Евгений Головин МИФ О СЕМЬЕ

ЧЕМ БОЛЬШЕ ПИШУТ о них, тем загадочней они представляются. Если мы хорошо сознаем, что тело рождают одни, а душу совсем другие люди, существа, стихии, - конфликты в жизни обостряются чрезвычайно. Это как-то сглаживается в отношениях с матерью, но конфронтация с отцом почти всегда неизбежна. Допустим, мать - баба грубая, необразованная, но сколь бы ей ни были чужды наши интересы, её легко усмирить теплотой и нежностью. Но вот просыпается похмельный отец, и мы застываем в гибельном предчувствии: сейчас начнётся. Омерзительный с любой точки зрения, он неуклюже разыгрывает ласковость: "В твои годы, сынок, я работал вроде каторжного, вкалывал по шестнадцать часов в день, чтобы добыть на кусок хлеба тебе… и матери". О том, что меня тогда еще на свете не было (он поздно женился), понятно, забывал, хватал мою немецкую книгу, мусолил, отшвыривал и… начинал: "Ох, водички, что ли, попить? Голова трещит, ужас!" Дать ему денег на похмелку? Послать к черту? Придумать запутанное объснение? Да нет, здесь ничего не поможет. Ситуация совершенно безвыходная. Откажешь разок, другой - и вместо пьяного угрюмого типа получишь обыкновенного монстра.

А вот отец другого плана. Предпочитает быть под пятой матери, умиротворяет, лебезит. Во-первых, "худой мир лучше доброй ссоры", во-вторых, как научному работнику, ему необходимы условия. У него на работе и так не всё о’кей: его ненавидит Иван Иванович, секретно презирает Иван Абрамович, с проходом темы одни бугры да колдобины, возлюбленная Люба грозит сообщить жене…

За рюмкой вина отец расплывается: "Жаль, ты парикмахер, а не космонавт. Я бы мог такое тебе порассказать про нашу космонавтику! Но разве они ценят настоящих специалистов! Я в молодости по ночам вагоны разгружал!" (они почему-то все в юности вагоны разгружали). Я расхрабрился: "А у нас сгорела парикмахерская от горячей завивки…"

Мать дала мне подзатыльник - слушай, мол, отца. "Правильно, сын, слушай! Отец плохому не научит! Я в пятнадцать лет уже решил уравнение Шницеля… или как его там… Мне бы академиком быть, а я всего лишь кандидат. - Он опустил голову в салат и заплакал. - А вообще-то я младогегельянец…" Он может нести эту околесицу, пока его, льстиво уговаривая, восхищаясь его гением, проклиная дураков сотрудников и всяческих лизоблюдов, не уложишь в кровать, как малое дитя. Утром он тщательно чистит туфли, отправляется к "возлюбленной Любе", бормоча: "Сегодня важное совещание", уходит вприпрыжку, сопровождаемый едкой улыбкой матери. Она всё знает и ненавидит, он всё знает и боится - так и проходят паскудные, лицемерные, продажные годы, вспыхивающие иногда фонтаном скандалов и букетами в дни рождений, юбилеев, похорон. Всё это всем известно, ибо "скучно жить на этом свете, господа".

Случаются истории и позабавней. Один мой приятель сунул отца в бочку с дёгтем и вызвал пожарную команду: другой постоянно наступал отцу на пятки и дождался удара ножом; третий - интриган: ухитрился посадить мать в тюрьму и на свиданиях пел ей красиво и баритонально "не забуду мать родную"; четвертый мой приятель получил почетную грамоту и нарисовал на ней дружескую встречу Ивана Грозного и Петра Великого с сыновьями…

Таких историй великое множество, и каждый может рассказать подобных минимум с десяток. Но проблема на самом деле весьма серьезна: другие убедительно и самодовольно навязывают нам наш личный миф, в котором всё - сомнительно. Почему надо верить, что эти кудрявые дяди и тети с наглой оравой требующих, поучающих, назидающих, нападающих, ищущих денег и прав статистов суть мои родители и родственники. Они хлопают меня по плечу, излагают какие-то поговорки, бредовые жизненные истины, скабрезные анекдоты. Это еще ничего. Настроясь на торжественный лад, они славословят предков с георгиевскими крестами, золотыми медалями и Сталинскими премиями. Я хочу покоя, ложусь спать, ссылаясь на головную боль. Не тут-то было. В комнату входит, садится на краешек постели плешивый толстяк в шелковой пижаме и рассказывает, какие в нашей семье герои, в соседней - паразиты, в третьей - душегубцы. Последнее слово напоминает плоскогубцы. "Он что, - зеваю я, - свою внучку плоскогубцами придушил?" "Да ты нетрезвый, что ли?" "Пьяный, как есть пьяный, - прошипела юркая старушонка, незаметно скользнувшая в комнату, - от него вечно водкой разит, как от покойного отца. И вообще он… того". "Так надо “скорую” вызвать, - захлопотал толстяк, - а то в одночасье и готов". "Да там Шурка по телефону амурничает". "Какая Шурка, надо человека спасать!"

Семейный вечер я закончил в больнице.

Ко мне явился плешивый толстяк в синем галифе и розовом пиджаке, скрипя сапогами, как натужная телега (мой двоюродный дядя), заохал, зацокал, просвистел "Землянку", сострил: "Ты вроде бьёшься, как в тесной печурке огонь. Как оно, ничего? Да, брат, перепугал ты всех!" Что б тебе, сволочь, сказать? "Дядя, когда греческий царь Иксион влюбился в богиню Геру, она превратилась в облако своих очертаний, а потом в осьминога. Потому-то я такой нервный, вертлявый, неуклюжий… Скажи-ка, дядя, а ты видел уклюжих?" Дядя засопел, аккуратно поставил на столик пакет с макаронами, неожиданно мягко подкрался к врачу, заорал: "Клизму, почаще клизму, товарищ доктор. Говорят волшебное средство! Про Герку эту я слышал, она у нас лифтершей, а вот про царей этих, будь они неладны… сейчас вроде дозволено, а потом глядишь… и лагерь".

Потом притащилась тетя Ираида. Пока вынимала пакет с макаронами, всё рассыпала по полу. Персонал оживленно хрустел макаронами, какой-то профессор поскользнулся и долго ползал под кроватями больных - искал потерянное пенсне. "А у тебя, я вижу, макароны уже есть, кушай, племянник, кушай, в них калорий много, а я пока своих насобираю, много ли мне, старухе, надо. А у нас новости! - лопотала тетя Ираида. - Помнишь Семён Семёныча из аптеки? Ну, который с перевернутым протезом. Так у него по пьянке протез стащили. Ходит, сердешный, деревяшкой стучит", - тетя поучительно посмотрела на меня. Невольно поджав ногу, я зачем-то пробормотал: "Протезы часто крадут". "А Зойку-то, воровку, с работы сняли. Так она теперь палкой с крюком по мусорным бакам шарит. Пьяная шляется пуще прежнего. Ну ладно, заболталась я, надо еще поймать Петровича, чтоб комод починил. А ты, Дима, помни: не к тому тебя мать в муках рожала, чтоб ты водку хлестал. Ну, я днями еще загляну". И торопливо побежала, рассыпая из авоськи остатки макарон…

Господи, за что?! Внутренний голос шепчет: очутиться бы со всей компанией на необитаемом острове, вот начнется песня! Как можно жить в липком климате взаимной зависти, подозрительности, скрытой враждебности? Если держаться уклончиво и вежливо - прослывешь гордецом, если стараться всем понравиться - обзовут подлизой. Не всё ли равно? Да и можно ли назвать "семьей" группу случайных прохожих, вышедших из магазина или парка, с эскалатора или заводской проходной, объединенных сугубо материальными интересами, общими анекдотами и разрозненными знакомыми на протяжении пары десятков лет?

СЕМЬЯ ДОЛЖНА иметь прежде всего традицию, этический стандарт и общего духовного предка. Только при таких условиях возможно это оригинальное соединение. И, прежде всего, семья должна быть патриархальна. Книга Бахофена "Материнское право" относится к очень отдаленному мифическому прошлому, её отношение к современности сугубо сказочное. Люди меняются с каждым поколением, через десяток поколений их просто не узнать. Достаточно посмотреть фотографии начала двадцатого века и сравнить с современными - разница невероятная. Там чувствуется традиция и чувствуется семья. На современных изображениях лица ангажированы постоянными заботами, трудами, беспрерывной спешкой, ожиданием неурядиц и неудач. И ясно, что так оно и будет. Радость - самая обыкновенная вещь в мире - опустилась до уровня выигрыша в лотерею или в игорном автомате. Страдание - до истерических воплей и мордобоя.

КОГДА Я ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ - застал новых жильцов. Петрович - знакомый тети Ираиды - решил сделать из комода "дворцовую мебель" и покрывал его скверной позолотой, которая мазала всё и вся - даже плешь субъекта в синем галифе, что придавало оному вполне генеральский вид. Он сразу посуровел и ко мне более не приставал. Петрович соорудил в центре комнаты печку (ихнее отопление взорвёт и затопит весь дом), приставил лесенку и поселил на печке свою бабку - он принимал её за кошку и зачастую покрикивал "брысь". Бабка ночью распевала революционные песни и отличалась мужеством чрезвычайным: завыла "знают польские паны, знают псы-атаманы", свалилась в таз с грязным бельем и, как ни в чем не бывало, замяукала "как много девушек хороших". Петрович пришел в полный восторг и пригласил к нам жить двух баянистов. Синхронных баянистов: у одного была выбрита левая щека, у другого - правая; у одного бутылка водки торчала из левого кармана, у другого - из правого.

Отец с матерью ужасно перепугались прибавлению семьи. Мать горячо шептала отцу: "Вот соберешься утром на работу, а надеть нечего". Отец её успокаивал: "Да это ФСБ. Свои ребята из пятого отдела". Но, тем не менее, старался улизнуть пораньше на работу. Вообще на него как-то перестали обращать внимание. Петрович даже спросил у матери: "А муженёк ваш на фронте изволил пропасть? Так гнать надо этого дармоеда!" И выбросил пожитки отца в подъезд. Отец кричал, скандалил, кому-то жаловался, милицию приводил, наконец, получил срок и успокоился.

Петрович позолотил комод и стал начальником семьи. Мать шептала тёте Ираиде: "Вот это мужчина! Не то, что тот размазня. Ничего, в Мордовии из него человека сделают!" Потом приревновала тетю Ираиду к Петровичу. Тот усмехался: "Тощие вы больно. Вот приведу Машку Самоквасову (он описал в воздухе нечто облако- или ватообразное) - на всех хватит”. В этот момент люстра в верхней квартире упала - кирпичи и штукатурка посыпались на бабку. Старуха ошалела, сняла кирпич со лба и заорала: "Раскинулось море широко". Баянисты заливисто подхватили. Тут вошла Машка Самоквасова - нечто необъятное в цветастой юбке - и пустилась вприсядку. Баянисты перемигнулись и вытащили поллитровки. "Стоп! - цыкнула Машка. - Я стирать пришла. Грязища-то несказанная!" Посрывала кофты да блузки с матери и тёти Ираиды, стащила с генерала синее галифе и заплескала в корыте цветной водой. Баянисты пробовали её пощипать - на совесть отделала их мокрой тряпкой. "Ты бы, Петрович, портрет какой принес для плезира", - щегольнула Машка иностранным словом. "Есть, Марья Тимофеевна", - козырнул Петрович и вышел, печатая шаг. Отсутствовал, примерно, час, принес красивый яркий портрет: "Подвинься, бабка, дыру в потолке заделаем, а то взяла моду под люстрой спать". "Кто ж такой будет?" - поинтересовалась мать. "Это не кто-нибудь, деревня, а сам Григорий Сковорода". "И что ж ты будешь на нем жарить?" - прыснула мать.

В это время послышались гулкие удары в наружную стену. "Ах ты, боже мой, - захлопотал Петрович, - я же Лёньку-шофера позвал ядром стены поразбивать, чтоб просторней было, семья-то, глядишь, прибавляется." Действительно, падали жильцы верхней квартиры - люди, холодильники, диваны. Свалилась тетя Соня - подруга тети Ираиды - с настольной лампой и "Советской энциклопедией" и продолжала читать про падение Трои. "Что-то у вас, Ираидочка, квартиры объединяют? Или землетрясение какое?" Баянисты прятали водку в чей-то холодильник - затеплела больно. "Включить бы надо", - шепнул один. "А ты помалкивай, - прошипел второй. - А то Машка заметит - беда". Но Машка занялась другим делом: вылила корыто, развесила мокрое белье на пришельцах, скинула компьютер, за которым храпел старичок в длинной шинели, на старичка навесила занавески, носки и ковёр. "Хоть на человека похож стал, а то ни дать ни взять обалдуй с шарманкой. А теперь тебя в порядок приведу", - обратилась она к тете Соне. Облила её водой из таза и принялась стирать вместе с энциклопедией. "Что вы, Маша, - зарыдала тетя Ираида, - ах, Сонечка, Сонечка!" "Что Сонечка, Сонечка, - съязвила Машка, - я тебя спрашиваю, когда она в последний раз в баню ходила? А еще учёная…"

Пейзаж постепенно формировался: бабка на печке бросила петь и занялась штопкой чулка; генерал грозил мне пальцем "помни, мол"; баянисты пили водку, спрятавшись в холодильник; маленькие девочки из соседних квартир прыгали в скакалки; взрослые парни басовито вскрикивали "рыба!" и стучали домино; откуда-то приплелся инвалид об одном костыле и совал документы управдому; визгливая деваха проводила экскурсию по новому дому: Машка Самоквасова закончила стирку Сонечки и пошла за краской для ремонта. "Благодать, - вздохнул Петрович, - всё на месте, все при деле, Теперь можно и газетку почитать. Ну-ка послушаем. Слушайте, все слушайте!" Он достал смятый листок из кармана и закричал: "Мировая победа". Печка развалилась, бабка продолжала штопать чулок. Баянисты вывалились из холодильника, накрылись баянами и захрапели. Генерал вытирал тетю Соню и рокотал комплименты. Машка красила потолок. Ленька-шофер доламывал дом. Петрович застучал кулаком,

Мировая победа

Ало-оранжевая медуза, вольготно раскинув складки, мирно плыла по мировому океану. (“А что такое медуза, спросил генерал у тети Сони. “Почем я знаю?! - фыркнула она. - Верно, подлодка. А может, утюг”. Генерал недовольно захлюпал носом.) "Тихо там! - заорал Петрович. - Кому не нравится, помогайте Машке красить потолок".

Спокойно плыла, держа на голове гарнир, тьфу, гартоль… ("А что это за гартоль такая?" - спросила бабка, штопая чулок.) "Вылетишь из семьи, тогда узнаешь, старая гусыня!" - затопал ногами Петрович. Народ из разбитых квартир валился, хромая, цеплялся за бетонные искореженные плиты - всем хотелось послушать нового оратора. "Так вот, уважаемые члены улучшенной семьи, медуза держала на голове этот самый гартоль".

В это время по берегу острова Таити прохаживался напудренный мистер Смит, потрясая отбойным молотком. Имел он, несомненно, коварные намерения. ("Причем тут отбойный молоток?" - пробурчал пьяный баянист.) "А вот при чем, - Петрович ловко подпрыгнул и выдал подзатыльник баянисту. - Тащи стремянку, Машке помогай! В семье нужна трудовая терапия". На чем я остановился? Ах, да. Поплевал мистер Смит на ладони и бросился за ненавистной медузой, стрекоча отбойным молотком. Не тут-то было - Петрович значительно поднял вверх указательный палец. Медуза обернула мистера своей красной простыней и потащила на дно морское. И объявила свободу народу медуз.

В напряженной тишине раздался чмок. Это тетя Ираида поцеловала Петровича. "А я-то, дура, такого праведника позвала комод чинить!" Здесь с потолка свалилась Машка Самоквасова, накрыла генерала своей цветастой юбкой и потащила в подвал. "И еще какой комод! Крем-брюле, а не комод. Вон генерал всю лысину позолотил!" Тут вбежал Лёнька-шофер, отдал честь Петровичу и завопил: "Так что этот дом я разделал к чертовой матери, господин начальник! Какие дальнейшие будут указания?"

"Не торопись, Лёня. А ты, старая, - кивнул он бабке с чулком, - поди, поднеси водки герою. Указания, говоришь? Принимайся, Лёня, за соседний дом. Простору, надо, простору! Ишь повозводили клетушек, вроде медведей устроились. Смотри, Лёня, благодать какая!" -Петрович плавно и широко повел рукой. По двору среди обломков растерянно бродили испуганные жильцы, обвешанные полотенцами, одеялами и прочими тряпками: одни тащили сломанный шкаф, другие - с десяток венских стульев, перевязанных бархатной лентой, третьи - ворох пустых коробок. Посреди в вольтеровском кресле восседал участковый и курил трубку. "Да здравствует свободная семья на свободных просторах"! - орал Петрович.

Тетя Ираида неслышно подошла к нему и надела на голову новатора велюровую шляпу.