И я так жил
И я так жил
Фото: Фёдор Евгеньев
Хороший поэт - такая же редкость, как хороший оперный голос. Подделать невозможно. Услышал – и всё понятно. Хороших поэтов много не бывает, они всегда наперечёт, словно вершины-пятитысячники. За тем, что выходит из-под их пера, читатель всегда следит со сладким замиранием сердца. Но мы живём в эпоху мнимостей, и о многих из тех, кого сегодня именуют поэтами, без роздыху увенчивая премиями, нельзя даже сказать, что они просто пишут в рифму, – не научились. Крикливая столичная тусовка почему-то выступает всюду от имени поэтической России, не имея к ней отношения по сути. Однако настоящие поэты есть. С одним из них – Дмитрием Кантовым – мне недавно довелось познакомиться в Суздале. Говорить о его стихах не стану, вы сейчас их прочитаете и всё поймёте. Но у меня возникло обидное ощущение того, что мы по-настоящему не знаем большой современной русской поэзии, которая творится на просторах нашего широко разбежавшегося Отечества. И тогда родилась идея новой рубрики – "ЛГ-открытие". Открыть поэта – не значит извлечь его из тени непонимания или отыскать посреди нынешнего захламлённого литературного пространства, хотя и это иной раз необходимо сделать. Открыть поэта – значит понять и объяснить читателям его место на золотой лестнице родной словесности. Именно так Вадим Кожинов открыл когда-то Николая Рубцова. И мы открываем новую рубрику стихами замечательного владимирского поэта Дмитрия Кантова.
Юрий ПОЛЯКОВ
Дмитрий КАНТОВ
* * *
Откушав, с постоялого двора
Выходит барин. А ямщик с утра
Ждёт... Здесь оно, начало русской прозы...
Ни чарки мужику, ни пирожка!
И: «Как я мог забыть про ямщика?!» –
Наш барин в рёв!.. Потешны эти слёзы
Радищева. Смешон и Карамзин,
Рыдающий над Лизой через слово.
А вот библейский эпизод один:
Когда Иосиф, с братьями сурово
Поговорив (почти что фараон!),
Их оставляет и выходит вон,
И плачет, – перечтёшь, и тронет снова.
Хоть сам рассказчик деловит и строг,
Как будто Чехов дал ему урок:
Про факты, потрясающие душу,
Пиши как можно сдержанней и суше.
* * *
Стоя, ехали к другу с тобою в село
Мы, мешая мешкам и корзинам.
Всю дорогу ворчал я: автобус трясло
И в салоне воняло бензином,
И мозолил глаза мне стандартный пейзаж:
Колоколенки, баньки, домишки, –
Словом, всё, чем художник владимирский наш
Накормил земляков до отрыжки.
И при виде чахоточных наших осин
И берёзок, больных дистрофией,
«Верно пишет, – сказал я, – маркиз де Кюстин:
Всякий, близко знакомый с Россией,
Жить согласен в любой, но не в этой стране...»
А потом шли вдоль поля пешком – и:
«Мы, конечно, устали, – сказала ты мне, –
Кочевать по друзьям и знакомым.
Больше года!.. Но было ли, вспомни, хоть раз,
Чтоб остались мы на ночь без крова?
Или спать уложили голодными нас?
Или грубое молвили слово?..»
И меня тихим ветром овеяло вдруг,
Шелестящий в нём был, утешительный звук...
«Кстати, вспомнить тебе не мешает,
Что ещё, – улыбнулась ты, – пишет Кюстин:
Голос Божий слышней средь российских равнин,
Здесь ничто его не заглушает...»
* * *
«Езда за культурой сегодня реликт, –
Как правильно папа сказал Бенедикт
(Шестнадцатый вроде по счёту). –
Туристам развлечься охота».
Особенно нашим. Всё кажется нам,
Что мы, как в тюрьме отсидели.
Кто травки махнёт покурить в Амстердам,
Кто в Гамбург – облазить бордели.
Привет, гедонист наш с тугим кошельком!
Прощай, коммунист с автоматом!
Прекрасно, что в двадцать мы первом живём
Столетии, а не в двадцатом,
И в центре Парижа студентке простой,
Узнав, что она из России,
Клошары кричат: «Достоевский! Толстой!»
Интеллектуалы какие!
* * *
И я так жил, и, думаю, любой,
Кто рос в панельной типовой хрущёвке.
На улице мальчишеский разбой
Чинили Кольки разные да Вовки.
Идёшь за хлебом – тут они как тут.
«Эй, отстегни, пацан, копеек двадцать!»
И отстегнёшь, не то очки побьют,
И мама будет, как всегда, ругаться.
Отцы стучали вечно в домино
И под столом бутылку разливали,
А сдачу нам давали: на кино.
А матери, не помню, чтоб давали.
До нас ли им? То швабра, то плита.
«Ты что в меня вцепился, как калека?
Ступай во двор! И мяч там, и лапта!..»
Нет, у меня была библиотека.
В соседнем доме. Скромный филиал.
Там на руки одних Барто давали
Да Михалковых. Но читальный зал!
И Милн, и Киплинг были в этом зале.
Со стеллажа я стаскивал тайком
Боккаччо, а потом и Мопассана.
Библиотекарша мне строгим голоском:
«Вон то тебе читать, – сказала, – рано», –
Чем только любопытство разожгла...
Я сверстникам, любителям футбола,
Про взрослые секретные дела
Рассказывал часами после школы.
Им «тискал», точно в лагере, «роман».
Подчалил как-то Вовка (или Колька),
Послушал и: «Дай пять, – сказал, – пацан!
Обидит если кто, скажи мне только...»
С тех пор меня не трогала шпана.
Да, классики, по-видимому, правы:
Литература всё-таки должна
По мере сил смягчать людские нравы.
* * *
Пред тем как удалить их безвозвратно,
Перечитать решил я эсэмэс.
Во многих ничего мне непонятно.
И года не прошло, а смысл исчез.
«У БРИТОВА СЕГОДНЯ». Что за Бритый?
«И ЭТИХ ТОЖЕ». Что за ерунда?
Вдруг – старый номер твой, полузабытый,
И текст: «Я СПАТЬ ЛОЖУСЬ.
ДО ЗАВТРА, ДА?»
И вспомню: это мы с тобою жили
Ещё не вместе. Чтоб звонок ночной
Не разбудил родных, мы не звонили –
Писали... Год уже, как ты со мной,
И свой мобильник на подушку с краю
Я больше не кладу, не жду во сне:
Вдруг ночью что-нибудь напишешь мне...
Счастливым, мёртвым сном я засыпаю.
* * *
Осень. Как в тазике, в луже
Киснет листва у неё...
Словно постылому мужу
Женщина мыла бельё,
А у самой уж пожитки
Спрятаны тут же, в саду.
Свистнули из-за калитки.
«Милый мой, ты?..» На ходу,
Точно цепочки, стрясая
Капли холодные с рук,
Скрылась... И вот, закисая,
Ржавеет пестрядь. И звук –
Тонкий, дрожащий... Неясно:
Ветер ли это – стеклом,
Или стаканом – несчастный
Брошенный муж за столом.
Красная жизнь, золотая
Кончена с нынешних пор.
Белая брезжит, простая.
Крохотных ангелов стая
С неба несётся во двор.
* * *
Богородицы образ из храма
На прихрамовый вынесли двор,
На газончик поставили прямо
И запели (старушки, не хор):
«О Царица моя преблагая!
Мне одно упование – Ты.
Помощь слабому есть ли другая
И заступница у сироты?
Ты же видишь, в каком я лишенье!
Ты же видишь, в какой я беде!
Где скорбящим искать утешенья
И защиты обиженным, где?
У Тебя лишь одной, Пресвятая,
Лишь под Твой прибегаю покров...»
Так хотелось подпеть, но тогда я,
К сожаленью, не знал ещё слов.
БЕНЕДИКТОВ
– Что стоит Бенедиктов? – спросил я приказчика.
– Пять рублей, – да и стоит. Это почище Пушкина-то будет.
А. Фет. «Ранние годы моей жизни»
Он размышлял: «Питает птиц Всевышний...
Вот воробей – сидит в чужом саду
И кормится, подлец, чужою вишней.
Я поступи так – скажут, что краду!» –
Поэт, чьим первым сборником когда-то
Фет восхищался и Тургенев с ним.
Потом признали оба виновато,
Что пошлым увлекались и пустым.
Но мне милей их ранняя пристрастность,
Чем поздний ум.
Позволь, читатель, ясность
Цитатою внести ещё одной:
«Но вот – конец! Спокоен стал больной.
Спокоен врач. Сама прошла опасность –
Опасность жить». Ведь правда ж, хороша?
А дальше – речь о том, как отлетела
И вниз освобождённая душа
Глядит на ею брошенное тело.
«Она земным стихиям говорит:
«Голодные! Возьмите: это ваше!»
Поэт?.. А только тем и знаменит,
Что небо с опрокинутою чашей
Сравнил, что Пушкин сухо похвалил –
Банальное теперь – сравненье это,
Что пищей он для пародистов был...
Для тех же, что высмеивали Фета.
* * *
Утро. Зимнего солнца лучи
Бьют в глаза мне, и я просыпаюсь.
Вижу: бабушка возле печи
На скамейке сидит, улыбаясь.
«Мало, мать, от голландки тепла,
Чтоб её! Перемёрзнем к обеду!» –
Раздаётся ворчание деда.
Самокруткой дымит у стола
И плюётся он – то ли от злости,
То ли в рот ему лезет махра...
Было вроде бы только вчера,
И уже два креста на погосте.
И не встать никому из могил.
Но как будто бы вживе я слышу:
«Ты бы, старый, бранился потише!
Снова внука чуть свет разбудил!»
* * *
Слова пугающие те
На ум приходят мне всё время:
«Поэт, мол, умер в нищете,
В отчаянье, покинут всеми...»
А знай, допустим, я, что он,
Любимый всеми, жил в достатке
И был надеждой окрылён,
И... – разве было б всё в порядке?
Там... Чт[?] там? Лодка? Или мост?
Или тоннель со встречным светом?..
«Умри, – рекомендует Фрост, –
В парчу и золото одетым!»
А Блок чуть не кричит: «Пускай,
Как пёс, умру я под забором!..»
Что ж, если вправду есть (не рай,
Не надо!) мир иной, в котором
Нам представляться будут сном
Находки здешние, потери, –
Не всё ль равно?.. Беда в одном:
Я иногда в тот мир не верю.
* * *
«Поэзия сегодня не нужна...»
Подумай, чт[?] сказала!
Пока с тобою в радость нам она,
Не всё пропало!
«Где двое (Иисусу и двоих
Свидетелей – с лихвою)
Сойдутся, там и Я, – сказал, – средь них».
А нас ведь двое!
И Слово – то, что носится, как Дух,
Плоть обретает снова.
А мир всегда вначале к Слову глух,
И глух на слово!
И речью стихотворной дорожит
Он мало, но она-то
Всё время впереди него бежит,
Зовёт куда-то.
* * *
Прекрасно, если дом обжит:
Есть сквозняку где порезвиться!
Посудой он подребезжит,
Листнёт газетные страницы,
Пыль с полки сдунет; из угла
Метнётся в угол: где же выход?..
Как весело волна прошла –
Не беспрепятственно, не тихо!
И мимолётный опыт свой
Уносит в щель, за створ оконный...
И чтобы я – своей живой
Душой, буквально испещрённой
Следами радостей и бед, –
Потом не сохранился где-то?!
Да смысла никакого нет
Тогда давать мне душу эту!
* * *
Органчик – музыкальную шкатулку –
Завёл мне в магазине антиквар
(Хотел продемонстрировать товар.)
Вот напряглась, мне показалось, втулка
И потянула серебристый вал.
Иголки, что ершились в этом вале,
О гибкие пластинки задевали.
И старый вальс так звонко горевал!
Спит гаолян, покрыты сопки мглою,
Мать плачет, плачет юная жена,
Проиграна японская война,
В чужой земле лежат её герои...
И тут внезапно кончился завод.
И я опять в коммерческом музее,
Где из столетья прошлого трофеи
Наш с вами современник продаёт:
Шкафы, часы, коллекции монет,
Разрозненные ложки и стаканы.
На всём – былых владельцев смутный след.
Я, и купив, хозяином не стану.
Поэтому шкатулку не куплю.
«Спасибо!» – продавцу сказал. – «Ну что вы!
Я тоже эту музыку люблю.
Хотите, заведу её вам снова?»
* * *
Стоять на покатой земле,
Всё время рискуя свалиться...
Впервые взлетевшая птица
Надёжней стоит на крыле!
А тут: оскользнись и – привет! –
Исчезнешь, проглоченный бездной.
(Хвостов срифмовал бы: «беззвёздной».)
Так рано, что кажется, свет
Не создан покуда. И так
Пуста и безвидна планета,
Как будто Начальником света
В исходный допущен я мрак.
ЗЕЛЁНЫЙ ЛИСТ
Он сверху словно лаком весь покрыт,
А снизу – точно шкуркой тронул кто-то.
Мне скажут: он такой имеет вид,
Поскольку у всего своя работа.
Смотри: он внешним глянцем отразил
Избыток летний солнечного света,
А там, в тени, шершавый дышит тыл...
О да, разумно объясненье это.
Но сверху он так радостен для глаз
И так приятен для руки с испода,
Как будто создан именно для нас!
А разве знать о нас могла природа?
* * *
Так же – хриплым карканьем – с утра
Местные вороны нас будили.
И как только с нашего двора
Разъезжались все автомобили
И на службу убегала ты,
Не поев, лишь надкусив печенье,
Крик их умолкал в одно мгновенье,
И они слетали с высоты:
Та – к помойке, та – на край газона.
Самая же смелая ворона
К нам слетала, на откос окна.
Я кормил её твоим печеньем.
По субботам же и воскресеньям
«Милый! – ты смеялась. – Вновь она!..»
Где и с кем теперь ты, я не знаю.
А ворона наша как ручная
Каждый день садится на окно...
Счастье было – сетовать грешно.