Эхо Цхинвала

Эхо Цхинвала

Символический реваншизм

Все сколько-нибудь интеллигентные люди еще задолго до перестройки пересмотрели главные ценности советской истории — и Ленина, и Сталина, и сам социализм, — кажется, одно только освобождение Европы от фашизма мы продолжали ощущать как безусловное наше благодеяние, и когда до нашего открывшегося миру слуха вместо благодарностей стали доноситься упреки — среди моих друзей я не знаю никого, кто не испытал бы шока.

История Второй мировой войны и в самом деле до крайности богата как воинскими подвигами, так и военными преступлениями, четко различить которые заведомо невозможно, ибо военная целесообразность редко согласуется с правом, создаваемым в мирное время для разрешения конфликтов с неизмеримо более низкими ставками. Если подойти с умом — прокурорским умом, — то преступлениям стран-победительниц действительно не будет конца: любое дело и впрямь можно оценивать как по достижениям, так и по издержкам, как по намерениям, так и по результатам, как по ближайшим последствиям, так и по отдаленным, как по законам, так и по совести. А совесть такая вещь, которую люди постоянно стараются пробудить в других и заглушить в себе.

В результате при каждом праздновании каждой годовщины каждой громкой победы к поздравлениям всегда примешиваются обвинения. Когда-то обличения и впрямь вызывали желание взглянуть на себя построже, получше изучить мрачную изнанку своих побед, но сейчас они не порождают почти ничего, кроме раздражения. Особенно если обвинители отыскиваются в «странах-жертвах», капитулировавших в такой короткий срок, который не оставлял времени ни для побед, ни для сопутствующих им правонарушений. А когда список российских прегрешений адресуется либеральному Западу, это раздражает вдвойне.

Ибо подавляющее большинство россиян считают наш уход из Восточной Европы, отказ от большей части военных приобретений вполне достаточным (и недостаточно оцененным) жестом доброй воли, не говоря уже о том, что ни один народ в принципе не может надолго признать чей-то иной суд над собой, кроме собственного, поскольку для каждого народа это серьезный шаг к распаду — ведь любую нацию объединяют, главным образом, возвышающие обманы, очаровывающие лишь ее самое. В итоге каждый новый список российских прегрешений уже давно порождает не самокритичность, но лишь волну встречных обвинений: «А судьи кто? Кто сами прокуроры?»

На ивангородском книжном фестивале известный московский журналист Игорь Шумейко подарил мне свою нашумевшую книгу «Вторая мировая. Перезагрузка» (М., 2007), в которой он, так сказать, предъявляет встречный иск — он обвиняет судей и обвинителей в экономическом коллаборационизме. Придумав для этого хлесткий образ «Адольф Гитлер как трастовый управляющий ЗАО „Европа“». И убедительно показывая, что европейское Сопротивление есть явление микромира, тогда как передача Гитлеру практически в полной сохранности промышленного и сельскохозяйственного потенциала есть явление макромира, явление, без которого немецкий фронт захлебнулся бы в считаные месяцы.

Правда, в нынешнем политкорректном мире не принято вспоминать о столь неприятных обстоятельствах: что же им еще оставалось? Не сражаться же до последнего солдата с использованием военно-полевых судов и заградотрядов, не забивать же собственный скот, не сжигать же собственные поля, не взрывать же собственные заводы — это «фанатизм и дикость». Варварский выход из правового поля. Несчастная Чехия, выданная Гитлеру «мюнхенским сговором», сегодня представляется беспомощной и безоружной страной, населенной мирными пейзанами, бессильными против немецких танковых армад. Однако в реальности «к осени 1938 года Германия довела численность армии до 2 миллионов 200 тысяч человек, при 720 танках и 2500 самолетах. Отмобилизованные вооруженные силы Чехословакии насчитывали 2 миллиона солдат и офицеров, при 469 танках и 1582 самолетах» — и базировались на горных оборонительных сооружениях, внушавших противнику столь серьезные опасения, что часть германской военной верхушки планировала даже переворот, чтобы избежать вполне возможного разгрома. Однако заговор рассосался сам собой, когда «союзники» вынудили чехов отдать Судеты без боя.

Официальное заявление Лондона 18 сентября 1938 года: «Следует отдать Германии те районы, где немцев более 50 %. Без этого невозможны гарантии Чехии в ее новых границах». Мотивировка: «Если понадобятся оправдания перед определенными кругами, расценивающими это как постыдную капитуляцию перед германскими угрозами, то это можно объяснить нашей постоянной приверженностью принципу самоопределения наций». Комментарий британского заместителя министра иностранных дел: «Фактически за Германию ультиматум чехам предъявляли мы».

Бдительно при этом отстаивая их имущественные интересы: как будет компенсирована стоимость зданий и сооружений, которые отойдут Германии? Правда, когда дело дошло до дележа судетского скота, Гитлер взорвался: «Наше время слишком драгоценно, чтобы тратить его на такие банальности!» Что эти жалкие овцы! Именно на чешских заводах и были в значительной степени созданы еще не существовавшие к моменту «сговора» гитлеровские танковые армады. В послесловии ко «Второй мировой» Лев Аннинский пишет, что если бы ему было известно количество дошедших до Сталинграда танков «Мэйд ин Чехия», он бы знал, что ответить чешским изгнанникам на их упреки за советские танки в Праге в 1968 году.

Лично мне и сейчас неловко за эти танки, и все же заключение Л. Аннинского ясно показывает, какова педагогическая эффективность требований принудительного покаяния — вместо пристыженности возникает обида, порождающая в свою очередь желание морального реванша: да вы и сами не лучше! Раздражение становится еще острее, когда одному народу ставят в пример другой, упорствующим в грехе русским — покаявшихся немцев. Верно, те, кто не убивал и даже не соседствовал с убийствами, в основном покаялись. Отказавшись тем самым от роли извергов рода человеческого, тогда как русским предлагают отречься от роли спасителей человеческого рода.

Любой нашкодивший народ может отказаться разве что от какой-то своей наиболее опозорившейся части, чтобы немедленно ощутить себя очистившимся. И дабы не умножать лицемерие и взаимное озлобление, не лучше ли смириться с тем, что ни один народ никогда не каялся так, чтобы это не было первым шагом к самооправданию.

Я понимаю, сердцу не прикажешь: тем, кто ощущает неутолимую обиду на Россию, невозможно запретить изливать ее и искать мести хотя бы в какой-то символической форме. Но ведь помимо сердца есть и разум! В эпоху Хельсинкских соглашений тоже далеко не все были довольны сложившимися границами — и все-таки нашли возможным прекратить территориальные споры, чтобы наконец перейти к мирной жизни. Так неужели же у миролюбивых сил нет никакой возможности как-то пригасить, маргинализировать реваншизм символический?

А между тем И. Шумейко при всех памфлетных крайностях, не ставящих иной цели, кроме как отплатить обидчикам, предлагает и два важных принципа, на которых могли бы примириться все.

1. Не война служанка политики, а политика служанка войны.

2. Так называемая Большая Война не сводится к конкретным военным действиям, но простирает свою власть на многие годы вперед и назад, надолго выводя политику из юрисдикции мирного времени.

Попытки же осуждать злодеяния Большой Войны избирательно лишь мешают нам наконец-то оставить ее позади целиком. Выйти из Большой Войны народы Европы могут либо все вместе, либо никто, — с последствиями Большой Войны можно покончить только оптом, а не в розницу.

Но для этого всем нужно успокоиться — военные неврозы лечит только покой. Однако с тех пор как помягчевший Советский Союз протянул Западу руку дружбы, покой нам только снится…

Кровавый спорт

В первые дни грузино-осетино-российской схватки, когда суждения лидеров еще не отлились в максимально неуязвимые пропагандистские клише, французский министр иностранных дел Бернар Кушнер с досадой обронил что-то вроде «Россия развернула масштабный конфликт с микроскопическими ставками». Проговорившись тем самым, что ни один серьезный человек не поверит, чтобы другой серьезный человек мог посчитать достойной ставкой спасение чьих-то экзотических жизней. Какая-нибудь там нефть, территория на весах международной дипломатии смотрятся гораздо солиднее! Ведь на ледяных политических олимпах царит холодный цинизм и голый расчет!

И, тем не менее, рациональных оснований для войн у великих держав — держательниц ядерного оружия давно уже нет: все, что можно завоевать, сегодня гораздо дешевле купить. Сегодня ни территория, ни ресурсы (пресловутая «нефть», из скромного энергоносителя превратившаяся в символ) не определяют богатства народов. Ибо главным его источником уже давно сделался человеческий капитал, — косвенным свидетельством чего является высокая ценность жизни в общественном мнении развитых стран: потери, по поводу которых Наполеон лишь обронил: «Одна ночь Парижа их покроет», сегодня бы низвергли любое правительство.

Поэтому главной целью развитых стран стала безопасность. И это было бы чудесно, если бы высокая ценность человеческой жизни сделалась пацифистским тормозом для всех государств разом. Но поскольку в мире остается удручающе большое и едва ли не увеличивающееся число режимов, не ставящих человеческую жизнь ни во что в сравнении с великими идеологическими и государственными целями, то угроза вожделенной безопасности исходит именно от них. А потому в сегодняшнем мире главная линия борьбы пролегает между иррациональностью и рациональностью, и с этой точки зрения Россия и Запад должны быть союзниками, ибо при всех пороках обеих сторон наши общества все же в огромной степени являются человекоцентрическими, а не идеоцентрическими.

И все-таки на радость своим истинным врагам они позволяют втянуть себя в холодную войну из-за фантомов, из-за ценностей времен Древнего Рима и Карфагена. Хотя сегодняшние ценности требуют ровно обратного, они требуют рациональным и сильным объединяться против иррациональных и слабых. Однако пока что мы наблюдаем обратное: похоже, рациональность сама впала в мессианизм, обратившись, таким образом, в свою противоположность, да еще и вообразила, что может поставить иррациональность себе на службу, вербуя из ее рядов надежных марионеток. Которые на деле способны работать лишь на самих себя, из года в год натягивая нос своим создателям: иррациональные Давиды — от Кастро до Бен Ладена (о тех, что слишком близко, мы лучше помолчим) — десятилетиями используют квазирациональных Голиафов в своих сверхчеловеческих амбициях и даже ухитряются в глазах простаков выглядеть жертвами.

В итоге борьба за безопасность сделалась главным источником опасности. Стремление к идеальному и вообще лучший способ разрушить сносное — если бы каждый из нас задумался, каким образом он мог бы сделать своих конкурентов абсолютно не опасными для себя, он очень скоро пришел бы к выводу, что их для этого необходимо истребить всех до единого. А поскольку они в своем стремлении к той же самой цели прекрасно понимали бы ход наших мыслей, то и они немедленно пришли бы к выводу, что спастись они могут, лишь опередив нас. Имея на своей стороне то весьма убедительное оправдание, что их действия были всего лишь превентивными.

Некий уровень взаимного недоверия, взаимного страха неизбежно стимулирует агрессию, в которой каждая сторона совершенно искренне ощущает себя жертвой, а вопрос «Кто первый начал?» всегда трактует в свою пользу. Поскольку и в самом деле ни один исторический процесс не имеет начала: прежде чем перейти к «горячей войне» участники конфликта годами, если не веками, обмениваются уколами и ударами, каждый из которых при желании может быть истолкован как казус белли. В итоге нам пришлось бы ответить: первым начал Каин, — но и он наверняка возразил бы, что Авель его спровоцировал.

Словом, ставить вопрос «Кто виноват?», захвативший на удивление много умов в фокус-группе моих добрых знакомых, — вернейший способ превратить любой межнациональный конфликт в безысходный. Там, где сталкиваются две разных морали, моральный подход абсолютно аморален. Не мораль, но лишь целесообразность дает какие-то шансы на примирение. Цинизма мне, цинизма! Однако квазирациональный мир, похоже, забыл, что его реальная цель — безопасность, а не такие фикции, как нефть или контроль над теми или иными территориями. Ибо если дойдет до большой драки, все равно никто ничего проконтролировать не сможет (много ли наконтролировали американцы в Ираке или мы в Афганистане?), а добывать нефть ценой безопасности в сегодняшнем мире означает питаться кусками собственного тела.

Но именно это и делает цивилизованный мир, воображающий себя форпостом разума в океане фанатизма. Он забыл, что на весах лежат не полусимволические приобретения в том или ином региональном конфликте, а — без преувеличения! — жизнь человечества. Ибо никакие ракеты и радары, никакое введение новых членов в старые мехи и союзы никого ни от чего не спасет: как друзья вы ни садитесь, ядерная зима накроет всех, и живые будут завидовать мертвым. Вся эта мелкая коммунальная склока, кого куда подвинуть и кого за кем усадить, ни в малейшей степени никого не защитит от гибели, а приблизить ее очень даже может.

И если еще недавно главной причиной войн был избыток страха народов друг перед другом, то сегодня причиной мировой войны может сделаться его недостаток. Цивилизованный мир так долго не участвовал в глобальных войнах, что перестал верить в их реальную возможность. Не замечая вследствие этого, что трехдневная стрельба на Кавказе в сравнении с тем, что в реальности лежит на весах, лишь незначительный эпизод в опаснейшей Большой Игре, более всего напоминающий предупредительную стрельбу в воздух. Ту самую стрельбу, роль которой хорошо понимали бабелевские налетчики: если не стрелять в воздух, можно убить человека.

Конечно, это кощунственно — покупать безопасность ценой сотен человеческих жизней, но раз уж это все равно произошло, хотелось бы, чтобы они погибли не напрасно и цивилизованный мир наконец как следует перепугался. И перестал считать абсолютно бесполезную коммунальную возню планетарного масштаба борьбой за безопасность. Ибо этот увлекательный геополитический спорт на самом деле есть не что иное, как игра со смертью.

Голиафы против Давидов

Я с младенчества усвоил либеральные принципы: все народы, все культуры заслуживают равного уважения, но в случае конфликта нужно быть на стороне слабого, на стороне Давида против Голиафа. И лишь в последние годы во мне вызрело страшное подозрение, что каждый народ создает свою культуру для собственного, а не чьего-либо иного возвеличивания. А потому все национальные культуры стремятся не к равенству, а к первенству. Но поскольку в любом состязании в круг победителей могут войти лишь самые сильные, то и оказывается, что нетерпимость в мир несут не сильные, а слабые, не Голиафы, а Давиды, ищущие реванша за свое реальное или воображаемое унижение. А значит, в том, чтобы не обижали сильных, более всего заинтересованы слабые, ибо все обиды сильные выместят прежде всего на них. И наоборот: будучи спокойны за свое доминирование, сильные будут не только заинтересованы в сохранении мира, но и сумеют его обеспечить — от чего в первую очередь выиграют опять-таки слабые. Они сохранят жизнь, имущество, но национальное достоинство им придется обретать не на силовом пути. Они могут добиться того, чтобы считать себя самыми умными, самыми благоустроенными, самыми храбрыми наконец — но считать себя самыми сильными им не удастся. А попытки бросить вызов Голиафам могут их разве что лишить и всего остального: спокойствие сильных — залог общего выживания. Именно сильные, а не слабые, вопреки Ницше, несут в мир если уж не доброту, то хотя бы терпимость.

Оберегать прежде всего достоинство Голиафов — это ужасно нелиберально, но лучше мир неравных, чем нескончаемая война равных. Даже коммунистическая власть в свое время тоже довольно скоро поняла, что равенство граждан вещь более или менее возможная, но равенство культур опасная утопия — возможна и необходима лишь декорация этого равенства при фактическом доминировании самого сильного. И после десятилетий страшного террора национальное замирение удавалось поддерживать столь малой кровью, что наивным людям этот вынужденный худой мир до сих пор представляется дружбой народов. Однако в советской империи простор открывался только личным, но не национальным амбициям, а потому все брюзжали, но оставались живы.

Нечто подобное можно было бы осуществить и в мировом масштабе под эгидой кучки рациональных Голиафов, если бы сами Голиафы не взращивали друг против друга пламенных Давидов, увеличивая число игроков на международной арене, что уже само по себе затрудняет возможность разделения сфер контроля, и, что еще хуже, увеличивая его за счет пассионариев, готовых ставить на карту даже собственную жизнь, не говоря уже о прочей человеческой плотве.

Рано или поздно кто-то из сбросивших ярмо Давидов наконец сумеет-таки ввергнуть человечество в мировую войну, если, к счастью, немногочисленные и относительно рациональные Голиафы не осознают, что главную опасность для каждого из них представляют не другие Голиафы, которым есть много что терять, а бесчисленные Давиды, которым терять, как им кажется, почти нечего. Если каждый Голиаф станет держать в узде своих героев и не подзуживать чужих, мир получит шанс на новую передышку. На собак волка в помощь не зови, кажется, так выражался Солженицын? Использовать в собственных целях национальный реваншизм так же невозможно, как извлечь выгоду из атомной войны — национальные пассионарии могут работать только на себя.

Но если отказ от использования ядерного оружия как-то можно зафиксировать в международных договорах, то отказ от использования энергии национального реваншизма может хотя бы отчасти контролироваться лишь мировым общественным мнением, которое в значительной степени либерально. И вот для него-то, вопреки либеральному же принципу «закон один для всех», считается справедливым поддерживать национализм слабых наций и осуждать национализм сильных, закрывать глаза, когда слабые нации нарушают права человека в борьбе против сильных, и немедленно открывать их, когда ровно то же самое делают сильные, — и этим поддерживать скрытую и явную борьбу всех против всех до бесконечности.

«Сильные должны удерживать слабых от разнузданности, а потому они должны становиться все сильнее», «Сильные не должны раздражать слабых своей силой, а потому они должны становиться все слабее» — каждая из этих парадигм имеет свои плюсы и свои минусы, но их совместное применение, как это делается сейчас, объединяет только минусы. Строгать доски в новой бане или не строгать, спорили евреи в одном местечке: если не строгать, будут занозы, если строгать, будет скользко… И раввин принял компромиссное решение: доски строгать, но класть строганым вниз.

Похоже, современная цивилизация и есть тот самый раввин.

Влюбленный свинопас

Зато наши отношения с ней более всего напоминают историю несчастной любви.

После Цхинвала один мой друг поделился со мною опасением, что теперь-то нас наверняка не примут в ВТО. Меня это тоже встревожило. Мы все знаем, что Россия уже бог знает сколько лет вступает в ВТО, и верим, что это нужно. Точнее сказать, прагматическая цель не всем ясна, зато символическая до предела очевидна: нам следует быть вместе со всем цивилизованным миром. И если для этого мы должны соответствовать каким-то его нормам, значит надо поднапрячься и сдать эти нормы. Сдавали нормы ГТО — сдадим и нормы ВТО. Мы должны вступить в ВТО и в НАТО не для того, чтобы торговать и воевать, а для того, чтобы принадлежать к избранному кругу.

Таким вот представало общественное мнение в фокус-группе моих хороших знакомых, сплошь интеллигентных и демократически ориентированных, поскольку никакие другие не желают со мною знаться. Однако в последние годы они дружно и согласованно ворчат все громче и громче. То где-то засудили наших спортсменов (этим страстно возмущались милейшие женщины, всегда считавшие спорт развлечением для идиотов); то наложили арест на наше судно (при Советах они не заметили бы ареста всего нашего флота, да и в этом случае почли бы, что мы сами каким-то образом напросились); то…

Впрочем, подобный список может составить каждый, для кого честь страны не пустой звук, а саднящая язва.

Но сдача норм ВТО оказалась едва ли не самой истязательской — каждый раз чего-нибудь да не хватало. Чего — мало кто знал да не слишком и любопытствовал, — как во всяком наметившемся противостоянии, на первое место вышел другой вопрос: кто был за нас и кто против? Если против оказывались какие-то новые члены — сразу вспоминалось, что если бы не наша добрая воля, им бы век воли не видать (все мы ходили на митинги в их защиту, а нам никто спасибо не сказал), если старые — вспоминалось, как мы со всей душой раскрыли им мирные объятья (зачем нам армия, кто на нас нападет, иронизировали над наивными профанами стратегические умы), а они принялись расширяться во все стороны…

«Это пустяки, в совместном бизнесе такие штуки в порядке вещей: сегодня ты подвинул партнера — завтра он тебя, сегодня он тебя кинул по мелочи — завтра ты его», — так скажет циник и будет совершенно прав: столь романтические категории, как благодарность-неблагодарность, верность-неверность, в серьезных делах будут только множить взаимные претензии, в бизнесе лучше руководствоваться соображениями взаимной выгоды.

В бизнесе — но не в любви! А мы хотели именно любви.

Однако отвергнутую любовь простить неизмеримо труднее, чем ущерб материальный. Ибо отвергнутая или, скажем мягче, недооцененная любовь унизительна, а для всякого народа длительное унижение смерти не просто подобно, но оно и есть сама смерть. Поскольку народы создает не корысть, но гордость. Каждый народ сохраняет жизнеспособность лишь до тех пор, пока ощущает себя избранным. По крайней мере — принадлежащим кругу избранных. А тот круг народов, в котором царит согласие об их совместной избранности, по-видимому, и можно назвать пышным словом «цивилизация».

И войти в круг избранных — совсем не то, что войти в какое-то деловое предприятие. В деловое предприятие идут не за любовью, не за признанием, не за повышением самооценки, и если прибыль ты получаешь наравне со всеми, но твои достоинства не находят там признания, — это всего лишь досадно. А вот пребывание в дружеском застолье будет совершенно отравлено, если хоть один из пирующих объявит, что не желает сидеть с тобой за одним столом. Особенно если и остальные не станут одергивать обидчика слишком пылко.

Любовь в политике — опаснейшая вещь, ибо она слишком легко переходит в ненависть. Я уже давно с тревогой ждал, когда же наконец рванет, и дай бог, чтобы взрыв в Осетии не отозвался еще более страшными взрывами. Ибо разрыв любовной связи, если даже любил кто-то один, куда опаснее, чем распад коммерческой структуры. А ведь бескорыстная любовь дело не частое даже между лицами противоположного пола — между народами же она просто невозможна, каждый народ живет собственной грезой, взаимное их признание возможно лишь как признание принадлежности к общему кругу, к некоему престижному клубу.

Европа, а затем и Россия уже наблюдали нечто подобное более ста лет назад, когда самая продвинутая и энергичная часть молодежи из еврейского гетто ринулась в блистающий мир, где ее приняли не настолько ласково, как ей грезилось. Нет, если подходить по-деловому, возможности для карьеры все равно открывались невиданные, но ведь любовь не может смотреть по-деловому…

Самым гордым было невыносимо чувствовать себя второсортными пускай в одном, но крайне болезненном пункте — национальном, в котором люди черпают свои важнейшие иллюзии — иллюзии могущества, бессмертия и красоты. Можно было бы, конечно, посоветовать этим гордецам быть поскромнее, но бог не создал человека скромным, он создал его по своему образу и подобию…

Освободиться от унижения можно было двумя уже перечисленными путями: можно было дойти до полной самоотверженности по отношению к тому престижному клубу, куда тебя не принимают, сделаться европейцем из европейцев (русским из русских), но можно было попытаться и разрушить этот клуб. Для этого открывались тоже два пути — объединить все народы в один клуб, без Россий, без Латвий (путь коммунизма), или разложить все национальные общности на атомы (путь либерализма), — пассионарные евреи, как известно, отличились на обоих этих путях. Но был и третий путь — завести свой собственный клуб (сионизм).

И духовный лидер российского сионизма Владимир Жаботинский первоочередной задачей провозгласил пробуждение национальной гордости: нам нужно освободиться от унизительной влюбленности в русскую культуру — влюбленности свинопаса в царскую дочь. Этот третий путь в итоге и оказался самым безопасным для русско-еврейских отношений: отказ от любви оказался и отказом от обиды, и если бы не стремление двух систем десятилетиями творить друг другу пакости, безвизовый режим в общении между Россией и Израилем мог бы осуществиться и полвека назад. Тот же третий путь стабилизировал бы и наши отношения с Западом — расширение общего бизнеса без имитации культурного единства.

Если каждая попытка дружить кончается дракой, лучше некоторое время не устраивать общих вечеринок. Ибо важнее избежать ненависти, чем обрести симпатию. Которая, кстати, на третьем пути достижима скорее, чем на любом другом. И уж, во всяком случае, третий путь безопаснее четвертого пути бессмертного Карандышева: «Так не доставайся же ты никому!»

Спасительная спесь

Я заметил, что даже самые умные люди с почтением произносят слова: геополитика, дипломатия канонерок…

«Вы вторглись в сферу наших геополитических интересов — мы пошлем к вашим берегам эскадру, дабы напомнить, какими бывают последние аргументы в споре держав». — «Нет, это вы вторглись в сферу наших геополитических интересов со своими ржавыми посудинами, однако мы сумеем асимметричным, но оттого не менее выразительным образом напомнить вам, какими бывают последние аргументы в споре держав».

Особенно великих, которых некому принудить к миру. Ибо державы именно за то и удостаиваются звания великих, что они способны в одиночку причинить миру неприемлемый ущерб (сегодня речь идет о полной гибели всерьез).

И с точки зрения этого критерия, способности уничтожить человечество, Россия не более и не менее великая держава, чем Америка. Сколько бы ни потешаться, что вы-де приставили к нашему виску всего лишь заржавленную двустволку, а вот мы в ответ еще на сантиметр приблизим к вашей печени суперсовременный кольт, — все снижающие сравнения лишь уничтожают магию пышных слов. Какая, к черту, дипломатия канонерок, если последний аргумент приводит к гибели всех участников! Какая, к черту, геополитика с ее хваленой циничной рациональностью, если сегодня у великих держав не осталось ни малейших рациональных мотивов воевать друг с другом! Ибо, повторяю, уже давно покупать неизмеримо более выгодно, чем покорять. И даже такой убежденный силовик, как Гитлер, уже почел более выгодным покупать у Швеции необходимые минералы, нежели захватывать, — тем самым вовлекая налаженное производство в военную смуту, превращая его в мишень вражеских бомбардировок.

Сегодня, еще раз повторяю, единственной рациональной причиной противостояния сделалась борьба за безопасность — коя и превратилась в главный источник опасности. Ибо каждая сторона воображает, будто она станет жить спокойнее, наводя страх на противную ей сторону, — тогда как именно страх заставляет людей творить наиболее непоправимые безумства.

А ведь сегодня миру выпала еще невиданная в истории удача: сильные несопоставимо более рациональны, а потому и более миролюбивы, чем слабые — по крайней мере, наиболее необузданные реваншисты, мечтающие любой ценой отомстить за прошлые унижения, обретаются среди Давидов, а не среди Голиафов. И если бы воображающие себя прагматиками Голиафы не натравливали друг на друга собственных «сукиных сынов», виртуозно использующих апломб и глупость своих патронов, то они без особенных жертв могли бы удержать всех сукиных сынов на коротком поводке.

Но какой же рациональный слизняк во всемирной коммунальной склоке, именуемой пышным словом Геополитика, станет руководствоваться низкой корыстью! Вы поставили кастрюлю на наш стол — мы ошпарим вашу кошку! Вы поигрываете ножичком — мы будем поигрывать гранатой!

Вот и Том Сойер, прежде чем начать драку с чванным чужаком, проводил по земле черту, обозначая зону своих геополитических интересов: попробуй-де перешагнуть! Мальчишки, равно как и державы, обычно доходят до мордобоя через череду взаимных тычков в плечо, каждый из которых должен быть сильнее предыдущего (в нашем случае последний толчок оказывается последним в истории). Взрослые в таких случаях учат: уступить должен тот, кто умнее, однако мальчишкам-то прекрасно известно, что уступивший останется навеки униженным не только в чужих, но и в собственных глазах. Это в вашем, взрослом мире людей уважают за отличную учебу и примерное поведение…

Но, антр ну и тет-а-тет, существует ли он в действительности, этот взрослый мир? Почтенный академик прогуливается с дамой, шпана сбивает с нее шляпку — он же как более умный подхватывает спутницу под ручку и торопливо семенит прочь. И что, наше уважение к нему и впрямь нисколько не поколеблется? И на его собственном образе себя и впрямь не останется ни малейшего пятнышка? Бывают ли люди настолько взрослые, что они и вправду гордятся исключительно своими профессиональными достижениями?

В фокус-группе моих друзей-«демократов» таких истинно взрослых людей практически не нашлось. Вернее, покуда им казалось, что неприязнь мира обращена исключительно на нашу правящую верхушку, они вполне могли даже и радоваться конфузам своей державы, исполняя интернациональный долг интеллигентного человека — радоваться каждому новому доказательству того, что правительство именно его державы есть самое глупое и низкое правительство всех времен и народов. Теперь же, когда российское правительство порождается народной массой с куда большей очевидностью, нежели правительство советское, у них зародилось страшное подозрение, что классическая формула «я люблю свой народ и ненавижу свое правительство» чем-то напоминает признание «я обожаю свою жену и ненавижу ее скелет». Хуже того — у них зародилось еще более страшное подозрение, что такая прежде смехотворная фикция, как «честь державы», является частью их собственной чести. Что, согласившись видеть свою страну жалкой и презренной, они остаются без средств удовлетворения важнейшей экзистенциальной потребности — потребности идентифицироваться с чем-то бессмертным и почитаемым. Что можно сколько угодно уважать и даже любить другую страну, но ощутить себя ее частью — искренне ощутить! — удел редких одиночек.

И если в роковые минуты перед индивидом встает вопрос: жизнь или честь? — то у народов, у наций, как уже было сказано, такого выбора нет — для них честь и есть жизнь. Отказавшись от чести — понимаемой вполне мальчишески, — они уничтожат у наиболее гордой части населения важнейшие стимулы дорожить своим народом и приносить ему серьезные жертвы.

Вспомним еще раз, как более ста лет назад самые уязвленные в своем национальном достоинстве европейские (в том числе и российские) евреи избрали два пути выхода из унижения — путь напора: «Мы войдем в ваше общество на равных!» — и путь надменной самоизоляции: «Для себя мы достаточно хороши и ни в чьем признании не нуждаемся». Первая формула через череду погромов, через Освенцим и бесчисленные антисемитские кампании, кажется, во всех странах, где жили евреи, в конце концов обеспечила почти полное равенство потомкам уцелевших (Освенцим и оказался последним входным билетом в европейское общество). Вторая, формула Жаботинского, имела своим итогом государство Израиль. У которого уже ни к кому нет наиболее опасных иррациональных претензий — претензий, основанных на уязвленной гордости. На отказе считать его красивым.

Путь «ни на чем не основанной национальной спеси» оказался самым безопасным. А вот нас российская «спесь» только раздражает…

Битые и небитые

Еще одно наблюдение: в фокус-группе моих старых приятелей (все до единого, в десятый раз подчеркиваю, с безупречной демократической анкетой) лишь один нашел рациональные основания тому, что великие державы предпочитают обмениваться не услугами, а неприятностями и угрозами: все это-де подготовка к каким-то будущим переговорам. И чем в более неприятное положение до этого ты сумеешь поставить соперника, тем уступчивее он сделается. Этот же приятель единственный осудил Россию за неадекватное — недостаточное! — применение силы после обстрела Цхинвала: надо было все раздолбать к черту, и наступил бы мир и покой. «На зоне бывают такие мужики — не так чтобы очень сильные, но очень решительные. И с ними все живут в мире. Потому что если их затронуть, никогда не знаешь, чем это кончится. И от этого всем спокойней, не надо вечно прощупывать, что можно и чего нельзя».

«Костя так и остался мальчишкой, — огорчился другой мой приятель. — Мы же идем не в зону, а в цивилизованный мир. Надо сделать так, чтобы нас уважали, а мы все хотим, чтобы нас боялись! Почему у Финляндии нет никакой этой милитаристской дури, никаких национальных идей, а ее все уважают?» Насчет мальчишества он был совершенно прав: в мальчишеской компании невозможно добиться уважения, не выказывая глупой, мальчишеской или какой там еще лихости. Если ты боишься пройтись по карнизу или позволяешь безнаказанно щелкнуть себя по носу — даже девочки такого тихоню уважать не будут. И те мальчишки, кто в силу душевной тонкости или физической хилости не смогли выдержать экзамен по дикарской храбрости, с огромным облегчением удаляются во взрослый мир, где эти устаревшие доблести уже не требуются.

Вот только существует ли тот мир, где совершенно не требуется умение внушать страх? По счастью, да. Но лишь под прикрытием какого-то другого мира, обладающего этим умением в самой убедительной степени. Филологу или математику может ни разу в жизни не потребоваться умение драться или стрелять. Но это лишь потому и до тех пор, пока это вместо него делает полиция, защищающая кроткого законопослушного интеллигента от бандитов, хулиганов и даже особо выдающихся хамов, только и ждущих, как бы тем или иным способом сесть на шею ближнего.

Зато уж сама полиция даже в наицивилизованнейших странах всегда готова к неадекватному применению силы и к нарушению закона во имя «пользы дела». И ничего другого быть не может. У людей, ежедневно сталкивающихся с самыми ужасными и мерзкими проявлениями человеческой природы, не может сохраниться тот же образ мира, а следовательно, то же представление об адекватности, что у мирного обывателя, для которого сильнее хама зверя нет. Даже во французских фильмах, не говоря уже об американских, полиция постоянно начинает допрос с затрещин. Время от времени такие случаи попадают в газеты, и очень хорошо, что попадают, и все-таки… Все-таки, если полиция сделается такой же мягкой и законопослушной, как те, кого она защищает, то правовым нигилизмом, решительностью и устрашающим оскалом придется обзаводиться самим защищаемым. Но если полицейский обзаведется ценностями интеллигента, а интеллигент ценностями полицейского, ни от того, ни от другого не будет никакого проку. Ценности интеллигентов и «силовиков» всегда должны соперничать и никогда не побеждать друг друга.

Похоже, подобное разделение функций (а значит и ценностей) сложилось и на международной арене. Кучка стран-счастливчиков оказалась в некоем заповеднике, обретя возможность жить по сравнительно гуманным законам, и это огромная удача для всего мира — обретение реторты, в которой вырабатывается образ цивилизованного будущего, в том числе и для мира джунглей. Но обитатели заповедника должны понимать, что такое будущее для остального мира наступит отнюдь не завтра, если вообще когда-нибудь наступит. И если они заставят тех, кто охраняет границу меж диким лесом и их уютным уголком, жить по законам заповедника, то в скором времени они сами будут вынуждены вернуться к архаическим дикарским доблестям — или погибнуть.

Многим обитателям заповедника, правда, «пограничники» представляются едва ли не самой опасной частью дикого леса — по той же причине, по которой маменькин сынок больше всех ненавидит сначала бонну, затем полицейского… Просто он не видел никого страшнее. Но взрослые-то люди догадываются, какие чудовища поднимут головы, если убрать тех, кто внушает опасение в мирной жизни — одновременно помогая сохранить эту мирную жизнь. Уберешь самого сильного, заинтересованного в сохранении выгодного ему равновесия, — тут же начнется свалка между униженными и оскорбленными, мечтающими взять реванш за свои унижения. А потом придется убирать нового победителя…

Беда в том, что, не выдержав экзамен на мальчишескую храбрость, по-настоящему повзрослеть по-видимому невозможно — так и будешь вечно думать не о пользе дела, а о мести (хотя бы в социальных теориях) своим обидчикам и тем, кто на них похож (хотя бы силой и уверенностью в себе), звать на их головы какую-то карающую руку…

Вот Финляндия на пять с плюсом выдержала экзамен на архаические доблести — и после огромных для маленькой страны человеческих и территориальных потерь начала вести себя с исключительной мудростью: не раздражать могучего опасного соседа, но использовать его в своих целях (в отличие от некоторых других соседей по балтийскому побережью, кто, в роковой миг сдавшись практически без боя, до сих пор швыряет гнилые помидоры вслед ушедшей армии). Россия сдавала экзамен на храбрость целые века, и ей тоже пора сделаться взрослой: не мстить и не угождать, а использовать.

Не ожидая мудрости, а тем более снисходительности ни от униженных, ни от небитых. Ибо жизнь в клетке, равно как и жизнь в заповеднике, легко порождает безответственность и слепоту. Одних о страшном опыте заставляет забыть обида — другие просто не догадываются, какой жесткости, а порой и жестокости требует вековая борьба за выживание. Каждый народ вырабатывает свой менталитет, свои представления об адекватности в ответ на свои собственные, а не чужие исторические испытания, и тем, кто действительно хочет видеть Россию мягкой, следует создать ей тепличные условия — тогда через пару десятилетий она тоже уподобится обитателям заповедника.

Только в интересах ли это других обитателей? Физически слабые страны выживают за счет равновесия между сильными, и не прекрасная Финляндия, но опасная Россия является одним из опорных столбов этого равновесия, той крыши, под которой расположились кроткие и законопослушные. Конечно, опорный столб не должен быть слишком нервным, не должен подпрыгивать от всякого укола. Но если он сделается мягким и осядет вся крыша? Достанет ли силы и решимости заменить его у тех, кто сегодня недоволен его чрезмерной жесткостью? Сделался ли мир безопаснее, когда годы покоя смягчили сердца советских людей, пробудив в них доверчивость и самокритичность?

Боюсь, Россия должна защищать и битых, и небитых от их же собственной недальновидности.

Шаг вперед — два шага назад

Мне позвонила вконец расстроенная однокурсница: оказывается, нас осудил за рост национализма не только республиканец Маккейн, но и демократ Обама (если вы еще помните эту предвыборную борьбу титанов). «С кем же мы останемся — с Никарагуа, с Буркина-Фасо?..» — «Как много! Я думал, все народы обречены на полное одиночество…» — «Ты же публицист, почему ты не борешься с национализмом?!.» — «Так его же борьба с ним и порождает!» — «Тебе бы все шутить…»

Но без шуток, ослабить национализм, равно как и любое другое социальное явление, можно единственным способом — ослабляя вызывающие его причины. А рост национализма вызывается угрозой национальному достоинству — безразлично, реальной или мнимой, — в распоряжении человека нет иной картины мира, кроме воображаемой. И каждый народ, не боюсь повториться, создает собственную картину мира для утоления собственной, а не чужой гордости. «Я представляю собой огромную ценность» — вот та универсальная национальная идея, без которой ни один народ не может ни возникнуть, ни сохраниться в годы испытаний, та национальная идея, которая сначала породила, а затем и спасла мою любимую Финляндию, если судить в историческом масштабе, можно сказать, у всех на глазах.

Потому-то ни один народ и не может признать над собой чужого суда — суда одних иллюзий над другими. В какой-то трагический миг тот или иной народ, правда, бывает способен ненадолго впасть в скромность и даже минутное раскаяние, но встречная строгость или просто затянувшаяся пауза стремительно пробуждает оборонительную реакцию: «Вы-то сами чем лучше?» А поскольку высшей судебной инстанцией сегодня представляется некий Запад как единое целое, то раздражение обращается против него.

Мы вторглись в Чехословакию в 68-м, а вы ее предали в 38-м, мы наворотили дел в Афганистане, а вы во Вьетнаме, мы кого-то там якобы отравили в Лондоне, но это еще надо доказать, а вот ваши убийства в Ираке и доказывать не надо, может, мы слегка и переборщили в умиротворении Грузии, но вы-то Сербию мочили куда хладнокровнее и систематичнее, и у нас, по крайней мере, нет тайных тюрем на чужой территории… И так далее, и так далее. В любом деле возможна позиция адвоката и позиция прокурора, и если адвокат и прокурор сойдутся во мнениях, значит обоих нужно гнать из профессии. Поэтому я не собираюсь обсуждать, что в обвинениях наших западных воспитателей справедливо, а что нет, — если даже в этих обличениях все до последнего слова чистейшая правда, в России они могут произвести лишь обратный эффект.

Обида же на Запад порождает и недоверие к либеральным институтам: они представляются навязанными, а ничто навязанное не может быть принято, ибо народы создает и хранит, повторяю в десятый раз, не корысть, но гордость. И потому тем западным политикам, кто всерьез озабочен судьбой либерализма в России, а не своей репутацией неподкупного либерала и законника, следовало бы распекать Россию за чрезмерную щепетильность в соблюдении демократических норм и международного права — это было бы серьезным ударом по авторитарности и правовому нигилизму.

А то даже моя упомянутая однокурсница, прежде уверявшая, что порядочные люди не должны замечать того, что бросается всем в глаза — национальных различий, — даже она начала различать хороший патриотизм и плохой национализм: патриотизм-де это любовь к своему народу, а национализм — ненависть к чужим. Ненависть порождается только любовью, возражал я, она всего лишь реакция на угрозу предмету любви, да и вообще — невозможно желать победы своей команде, не желая поражения чужой, есть даже такое авторитетное мнение, что различия между патриотизмом и национализмом чисто стилистические, как между лицом и рылом…

Но, вместе с тем, если люди пытаются разграничить в национализме добрые и злые начала — что-то же они имеют в виду? Понять-то всегда труднее, чем высмеять.

Вероятно, следует различать национализм созидательный и национализм социальный: первый стремится увеличить число реальных достижений своей страны, второй — добиться их признания на международной арене. Но даже и самый что ни на есть созидательный национализм нуждается в каком-то внешнем признании (тем более что без признания и достижения становятся затруднительными). И даже самый что ни на есть созидательный национализм невозможен без стремления гордиться достижениями своей страны. Ибо гордость за общее дело — важнейший стимул любой коллективной деятельности, материальные стимулы в таких случаях слишком уж мизерны: затраты целиком ложатся на тебя, а эффект делится на миллионы участников.

Но и гордость бывает наступательная и оборонительная. Наступательная требует признать, что, сколько бы ни было красавиц на свете, прекраснее всех Дульсинея Тобосская. Оборонительная же отказывается выставлять свою возлюбленную на конкурс красоты в гордом убеждении, что, сколько бы ни было красавиц на свете, его Дульсинея ему все равно милее. Такой влюбленный умеет превратить в достоинство практически все: худа — так никого нет легче и стройней, толста — величие осанки видно в ней, будь хитрой — редкий ум, будь дурой — ангел кроткий…

Мы все любим лишь нами же идеализированные образы, а потому ничья идеализация не лучше моей, — эту логику оборонительной гордости сто лет назад принял светский сионизм. Она же более всего пришлась бы впору и сегодняшней России. Особо романтичные сионисты, правда, грезили об особом пути для будущего еврейского государства, который бы объединял лучшие качества Запада и Востока (некое еврейское евразийство), однако тот же Жаботинский лишь издевался над идеей гармонического слияния демократии и деспотизма, динамизма и застоя. Уникальность будущего Израиля он видел не в особых социальных институтах, — они должны были быть полностью западными, — но в психологии: не искать любви, но использовать достижения. Этим «третьим путем», собственно, Израиль идет и до сих пор, как-то незаметно уже принятый в избранный круг «цивилизованных держав», но, похоже, этого почти не заметивший.

Путь сионизма… Чем-то в этом роде мне представляются и наиболее безопасная национальная гордость великороссов, и, одними вожделеемый, а другими осмеиваемый, третий путь России. Путь, пролегающий в пространстве психологии, а не в пространстве реальной политики, в пространстве слов, а не в пространстве дел.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.