Чистые и нечистые...

Чистые и нечистые...

Портфель "ЛГ"

Чистые и нечистые...

Отрывок из романа «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…»

Владимир БОГОМОЛОВ

Камень не человек,

а и тот рушится…

Технический состав отдела капитана Малышева работал день и ночь, почти не отдыхая, и всё же не успевал пропускать через фильтрацию репатриантов и не укладывался для этого в отведённые сроки. Для занимавшихся опросами это была большая и кропотливая работа, которой хватило бы на десятки офицеров, а нас было всего трое. Вначале каждого надо было опросить и составить обстоятельную справку, в процессе бесед с репатриантами отметить в заполненных ими анкетах несоответствия и сомнения в достоверности сообщаемых биографических сведений, противоречия в ответах и датах и в конце на анкете карандашом отметить: «В учётный отдел. Оформить фильтрационную справку» или «Нуждается в проверке».

Работа казалась бесконечной. Затруднений в установлении личности не возникало только в тех случаях, когда у репатриантов имелись документы или когда достоверность их показаний мог подтвердить ещё кто-нибудь из соотечественников, с кем находился в лагере или отбывал рабство, чаще всего это были перемещённые немцами лица, мужчины в возрасте за 50 лет, угнанные в Германию на разные работы.

Все десять сообщали одно и то же: работал у бауэров… на строительстве и ремонте дорог… на химзаводе… в угольных карьерах.

Среди них запомнился мне маленький, сморщенный хромой старик лет шестидесяти, малограмотный белорусский пастух.

Когда он вошёл, я пригласил его к столу и удивлённо спросил:

– Дед, расскажите, вы-то как оказались в Германии?

Он присел на кончик стула, согнув правую ногу и вытянув вперёд укороченную и несгибаемую в колене левую, снял с головы картузик, пригладил рукой слипшиеся от пота волосы, положил на колени тяжёлые узловатые руки с обломанными чёрными ногтями и, не поднимая головы, монотонным голосом с выраженным белорусским акцентом сказал:

– Дык обнакновено… Немчура попервости кады прийшла разарила калхоз, а он у нас был дюже багатый… Я хромоножка с детства, у калхозе був пастухом… Кады начали действовать партызаны немцы дяревню спалили… жанчин и дзятей парешили… маладых парней постреляли… мужиков постарее кудай-то увязли, а меня уместе со скатом пагнали пеше в Германию… Там определили в лагер… Вскорости туды прыехали помещыки по ихнему гросбауэры набирать у свои хозяйства людзей на работы. Усех пастроили на плацу, а они хадзили удоль рядов, шупали мускулы, запускали, как лошадям, в рот пальцы, шоб поглядзеть, нет ли цынги, аль другой заразы, заставили спустить портки, раздвинуть ляжки и зачем-то сматрели задницы… Работал у поле… на ферме… загатавливал корма… копал бурты… хадзил за каровками… эта мне прывычно… Хрицы энти хоч и не военые усе нелюди… Для них мы были что вошь, хуже сабаки, наче как руской свинёй не звали… Кормили отбросами… гнилью… очистками… брюквой, нещадно били, запросто так по морде до крови… Кали замечали, што кто-никто украдкой подъедал свиное пойло или не ндравился твой погляд, не давали ниякой жратвы и вады на тры дни або сажали в загон к галодным свиням, те визжали и нападали на нещасного, гатовыя отожрать у него усё, что укусит, пряма каки-то свини-хфашисты… У этаго бауэра попервости работали боле трыдцати чалавек, а осталося у живых всяго шесть: сгноил, умарыл голодом, растерзал сабаками… Николи этаго не забуду… Остався живым, но душа смертвилася… Спрашиваете, чаму не указав сваяго жителства? А нет яго у меня… Нет дяревни, нет семьи и жизня уж кончилася, – и добавил с невыразимой болью, – из-пад Гомеля я… туды и пишите… можа каго и знайду…

Для оформления фильтрационной справки перемещённым лицам достаточно, как правило, было опроса: деду и остальным таким же работягам не придётся долго кантоваться в лагере, и первым эшелоном они будут отправлены на родину.

Опросные листы на перемещённых и освобождённых из лагерей гражданских лиц с пометкой «Нуждается в проверке» затем отправляли к дознавателям, которые проводили более детальный опрос, выясняли: каким образом попал в Германию? был ли в лагере или только использовался на работах и каких? был ли в немецких лагерях и каких? с кем общался в лагере? знает ли тех, кто сотрудничал с немцами?

Дознаватели вели следственные дела. Помимо того, что в процессе углублённого опроса они вычисляли подозреваемых лиц, к ним потоком поступали от самих репатриантов доносы о предателях и сообщения о сотрудничестве с немцами. Предстояло выяснить, имелось ли это на самом деле или было стремлением доносившего таким образом расплатиться за старые обиды или, что было чаще, оговорив другого, самому попытаться обелиться. По окончании следствия дознаватели или выдавали фильтрационную справку и отправляли на родину с припиской прохождения дополнительной проверки по месту прибытия, или передавали оперативникам в отдел контрразведки для спецпроверки.

Капитан Малышев во время опроса перемещённых и освобождённых из лагерей гражданских лиц или ведения следствия, задавая вопросы репатриантам, никогда не повышал голоса, обращался к ним на «вы», бывал даже любезен, но не без уксуса, в чём я убедился во время опроса женщин-репатрианток, не выказывал раздражения, когда они хитрили или явно врали, не угрожал репрессиями.

И в этот раз он был сама выдержка и спокойствие.

Он сидел в своём кабинете за столом и бегло просматривал документы. Мельком взглянув на вошедшего, который был в этот день сороковым, предложил ему сесть.

– Фамилия, имя, отчество?

– Волович Степан Иосифович.

– Год рождения?

– С девятьсот четырнадцатого.

– Где вы жили и чем занимались до войны?

– Я уже всё рассказывал, посмотрите в моей анкете, там всё это есть.

– Расскажите ещё раз.

– Я жил в Витебской области… в Белоруссии… под Полоцком… Может, слыхали место такое – Оболь? Сирота… Здесь окончил 6 классов… Потом – колхоз…

– Где вы проживали в период оккупации и чем занимались?

Волович глухо кашлянул, лицо стало сосредоточенным.

– Где я проживал в оккупации, – переспросил он, – да там же, в Оболи. Лицо его передёрнула непроизвольная нервная судорога, и он с видимым трудом продолжил:

– В войну немцы разорили наш колхоз… Деревню сожгли… Мне и брату пришлось податься на торфоразработки. Там я поработал до осени сорок третьего. Несчастье тогда случилось…

Волович попросил разрешения закурить и, затянувшись, исподлобья посмотрел на капитана. Малышев пододвинул к себе бутылочку с чернилами, заправил ручку и стал что-то писать. Вдруг его рука задержалась на полуслове: не то усомнился в чём-то, не то… Он поднял на Воловича слегка прищуренные уставшие глаза и спросил:

– С кем несчастье, с вами?

– Нет, с братом Александром… Его немцы расстреляли у меня на глазах за связь с партизанами… схватили и меня… избивали и через неделю отправили в лагерь в Минске… оттуда в Германию, в лагерь Нойгама… Работал на строительстве дорог.

– Так, так, – капитан постучал пальцем по столу, думая о чём-то своём, – скажите, среди тех, кто был с вами в лагере, есть ещё кто-нибудь?

– Муратов… Кузьмичёв, – не задумываясь, быстро назвал Волович, – вместе горевали… Всё хотели перебежать к своим, да не подвернулся случай. А потом немцы насильно мобилизовали нас в армию.

Малышев ещё раз напомнил, что рассказать о себе всю правду в его интересах, и спросил:

– Вы служили в немецкой армии?

– Да, с сорок четвёртого…

– Кем?

– Солдатом, ездовым…

– Участвовали в боях с Красной Армией?

– Нет.

– А в карательных частях вы служили?

– Нет.

– А Муратов и Кузьмичёв?

– Они оба служили в одном батальоне 146-го пехотного полка, и я с ними не встречался.

– Ранения имеете?

Вместо ответа Волович протянул левую руку, на которой не хватало трёх пальцев. На столе громко зазвонил телефон, капитан привычным движением снял трубку.

– Капитан Малышев слушает…

Раздался громкий голос подполковника Полозова:

– Прибыл новый эшелон с репатриантами. Срочно зайдите ко мне!

Капитан опустил трубку на рычаг, задумчиво потёр лоб и сказал, обращаясь к Воловичу:

– Вы свободны. Если потребуетесь, я вас вызову.

Когда за Воловичем закрылась дверь, капитан поднялся со стула, подошёл к окну, отдёрнул занавеску: уже наступила ночь. Задумавшись, он недолго постоял у окна, затем потянулся, сбросив с себя усталость и нервное напряжение всего дня, и негромко произнёс:

– Как хочется поверить им, поверить в то, что они и в плену оставались честными советскими гражданами. Но чем больше они говорят о горе и страданиях, которые они перенесли, тем меньше к ним веры. И этому не верю. Ты видел, как дрожали его руки и передёргивалось лицо, как нервно он затягивался, а тяжёлый безнадёжный взгляд… всё это свидетельствует, что если и найдутся его сослуживцы, то они вряд ли подтвердят его благостно-жалостное изложение своих мытарств. И этого он боится больше всего!

А назавтра Малышев беседовал с Муратовым, а потом и с Кузьмичёвым. Сами они из-под Двинска, оказались с Воловичем в одном лагере, откуда и были мобилизованы в немецкую армию. А что им было делать, признавались они, если за отказ служить расстреливали на месте, но только Волович служил не обозным, а в карательных частях: у него были перед немцами определённые заслуги, как говорили, он был полицаем в Оболи и поэтому в лагере пробыл недолго.

Я спросил у Малышева:

– Что заставило Воловича пойти на службу к немцам?

– Думаю, что он не выдержал тогда побоев и, конечно, страх смерти: понимал, что его, как и брата, в любой момент могут расстрелять. А потом надеялся, что со временем всё в памяти людей, если таковые вообще сохранились, сотрётся, забудется… Понимая всю глубину своего падения, он не нашёл в себе мужества признаться в этом, убеждённый, что ни Муратов, ни Кузьмичёв его не выдадут, ведь и они служили в немецкой армии, в общем, одного с ним поля ягоды…

Оперативники из контрразведки в первую очередь занимались поиском среди репатриантов лиц, сотрудничавших с немцами, предателей, перебежчиков, полицаев, служивших в немецкой армии, «власовцев», завербованных агентов, преступников, участвовавших в карательных отрядах, истязаниях своих соотечественников в концлагерях, таких как Жирухин.

Он прибыл в лагерь со сборно-пересыльного пункта. Выкрав там в канцелярии фильтрационную справку, заполнил её на чужое имя и по подложному документу спокойно ожидал репатриации. И вот в тот момент, когда эшелон с советскими людьми, спасёнными из фашистской неволи, был готов к отправке в Смоленск и шла погрузка в вагоны, на платформе охрана обратила внимание на то, как Жирухин подавал условные знаки одному из репатриируемых, которые означали одно – не признавай меня! Им оказался бывший заключённый концлагеря, который его неожиданно опознал. Он сообщил, что Жирухин под фамилией Завадович был надзирателем в концлагере и ни в чём не уступал немцам в истязании своих соотечественников. При осмотре под рубашкой у Жирухина-Завадовича, под мышкой левой руки, была обнаружена характерная татуировка Blutgruppe B – группа крови В, – которую ставили только тем, кто служил в эсэсовских частях*. В лагере он изображал человека, пострадавшего от немецких пыток, во время которых ему якобы сломали руку и рёбра, и потому постоянно носил широкую повязку с привязанной к туловищу левой рукой.

Советские военнопленные… Володька к бывшим военнопленным, особенно офицерам, относился однозначно. Он был убеждён, что советский офицер должен предпочесть смерть плену, стрелять до последнего патрона, а последнюю пулю оставить для себя. Плен, говорил он, означает капитуляцию, а офицер, попавший или сдавшийся в плен, бросил своих солдат, он предал их и, значит, свою Родину, и его надо судить как предателя.

Наставляя меня перед опросом бывших военнопленных, капитан Малышев особенно подчёркивал, что в беседах с ними главное – не запугивать, а разъяснять и убеждать.

Капитан Иван Ефимович Малышев, старший следователь, заместитель начальника контрразведки подполковника Полозова, лет 35–38, всегда аккуратно выбритый, подтянутый, с белоснежным подворотничком и в начищенных до блеска сапогах, выдержанный, работоспособный, с цепким взглядом, отличной памятью. Манерой поведения и культурой обращения он явно подражал своему начальнику. Вне работы был молчалив, как бы застёгнут на все пуговицы, и я о нём ничего не знал, кроме того, что на фронте он с первых дней войны. Меня удивляло, что он до сих пор в звании «капитан», хотя по возрасту и послужному списку мог быть подполковником, в крайнем случае – майором. Я никогда его об этом не спрашивал, да он, даже при хорошем ко мне отношении, вряд ли бы раскрылся, кроме единственного раза, когда рассказал о расстреле офицера перед строем.

– В августе сорок первого судом Военного трибунала за трусость и членовредительство был приговорён к расстрелу молоденький безусый лейтенант, потерявший голову от страха: он прострелил себе левую руку, надеясь таким образом попасть в тыл. Батальон был выстроен буквой «П», в середине открытой, не заслонённой людьми линии, он стоял, уронив руки, в шинели без пояса, с застывшим посеревшим лицом к строю. Комбат отдал приказ: «Снять с него шинель!», затем, подойдя к нему, сорвал знаки различия и красноармейскую звёздочку, перед расстрелом сказал: «Мы напишем о тебе твоим родным. Пусть они узнают, что мы сами тебя уничтожили как труса и предателя».

Зачем, для чего это он мне сейчас рассказывал, я не понял: он знал, что я три года был на передовой в действующей армии и к трусам и предателям не испытывал никакого сочувствия и понимания.

Затем он продолжил:

– Приказом Ставки Верховного Главного Командования Красной Армии № 270 от 16 августа 1941 года – «Трусов и дезертиров уничтожать!» – военнослужащих, в первую очередь офицеров, проявивших малодушие, страх, трусость, сдавшихся врагу без боя, оставивших им своё оружие и материальную часть, срывавших с себя перед пленением знаки различия, дезертиров, бежавших из-за трусости в тыл, считали как не выполнивших свой воинский долг, нарушивших присягу и предавших свою Родину, и по закону военного времени они подлежали расстрелу, а их семьи – аресту и лишению государственной помощи и поддержки.

В самые трудные и страшные первые два года войны миллионы военнослужащих, в том числе командующие армиями, корпусами, дивизиями, не говоря о командирах полков и батальонов, из-за сложившейся обстановки оказались в плену, но далеко не всегда это зависело от человека лично или отсутствия у него личного мужества. Побывавших в окружении или плену тогда могли освободить от наказания лишь в тех случаях, если проведённым расследованием Особого отдела было доказано, что они попали в плен, находясь в беспомощном состоянии, и не могли оказать сопротивление, что они были отбиты нашими частями или партизанами, а не отпущены самими немцами или в составе группы пробились из окружения. Сейчас к бывшим военнопленным относятся более гуманно, – и добавил, – плен есть плен, он во все времена считался позором. У каждого из них своя судьба и своя биография. Некоторые захотят смыть с себя пятно позора, честно рассказав обо всём, признав свою ошибку и добровольно придя с повинной, а степень их вины в дальнейшем определит суд. Другие же решат, что, затаившись, смогут сойти за обыкновенного труса, сообщив якобы достоверные сведения о себе, и таким образом скрыть следы своего предательства, надеясь на то, что мало найдётся людей, которые знают, чем он занимался в лагере. Главное для них – как можно быстрее пройти проверку, получить фильтрационную справку, с которой можно выехать в Советский Союз под видом обычного репатрианта и там затеряться. Вот среди таких и могут быть завербованные немцами агенты и шпионы, подготовленные ими в спецшколах для проведения шпионско-диверсионной работы на территории Советского Союза.

В общем, трудная это работа – сомневаться в человеке и подозревать во всём разрушительно для психики. Но приходится её делать, и здесь нельзя быть мягкотелым и сострадательным, но нельзя быть и сволочью. Сам поймёшь…

Военнопленные, освобождённые из концлагерей… Они были одинаковы: тени без возраста, худые лица, запавшие тусклые глаза, глядя на них с состраданием, удивлялся, как ещё душа сохранилась в этом скелете. Они поступали в лагерь в оборванной одежде, многие в полосатых лагерных куртках и полосатых штанах, босые или в деревянных колодках… Среди них были те, кто прошёл все ужасы пребывания в концлагерях: голод, пытки, истязания, унижения, но остались честными, и те, которые, находясь в лагере, в силу разных причин были завербованы и согласились сотрудничать с немцами.

В заполненных собственноручно анкетах бывшие военнопленные в графе «Как попал в плен?» указывали почти одинаково: одни – будучи раненными во время боёв или при выходе из окружения, другие – тяжело контуженными, и ни один не указал, что добровольно сдался в плен.

И меня после опросов каждый раз мучили сомнения. Несмотря на сочувствие, которое я испытывал к бывшим военнопленным, иногда какое-то недоверие к ним возникало и настораживало меня. Кто вас знает, раздумывал я, кто вы есть такие на самом деле: может, наши, а может, чужие? В душу не заглянешь, поди угадай, что у него там творится? Мир будто бы разделился на две половины: с одной стороны – те, кто стрижёт, с другой – те, кого стригут.

Чистые и нечистые…

Передо мной лежали опросные листы некоторых из прошедших сегодня с указанными в них биографиями и сведениями, которые я должен был передать дознавателям:

Гаврюшин Михаил Васильевич, 1918?г. рожд., русский. В РККА с 1939 г., июнь 1941?г. по сентябрь 1942 г. – капитан, артиллерист 36-го артполка 138-й дивизии. Октябрь 1942?г. – вышел из окружения в районе г. Фатеж Курской обл. при оружии с личными документами и партбилетом, в военном обмундировании со знаками различия. С ноября по декабрь 1942 г. проходил спецпроверку в Особом отделе, был восстановлен в звании и направлен командиром в штрафбат до «первой крови». Апрель 1943 г. – тяжёлое ранение, контузия, плен. Находился в лагере для советских военнопленных вначале в Польше, затем в Германии. С февраля 1945 г. использовался немцами на работе по демонтажу оборудования авиазавода. Освобождён 30 апреля 1945 г. американцами и в порядке репатриации передан 6 июня с.г.

Плющенко Владимир Васильевич, 1919 г. рожд., украинец, житель Житомирской обл., из крестьян. В РККА с 1938 г., окончил полковую школу, с июня 1941 г. – служба в полку ВНОС, старший лейтенант. В августе 1941 г. под Уманью раненым попал в плен.

Об отношении немцев к советским военнопленным он показал: «Всех согнали в огромный карьер, была страшная жара, раненые умирали от жажды, а наверху была какая-то сараюшка, где охранники демонстративно умывались и обливались водой на глазах измученных жаждой людей. Затем офицеров отделили, перед строем расстреляли комиссаров и евреев. Раненых топтали сапогами. Из семи тысяч человек за полгода осталось не более тысячи, из них раненых и доходяг оставили в этом лагере умирать, остальных перевезли в немецкий лагерь в районе гор. Нойштадт, откуда возили на работу в каменоломни». Освобождён англичанами и передан в порядке репатриации 3 июня с.г.

Краснов Михаил Александрович, 35 лет, русский, урож. Сталинградской обл., кадровый офицер. В РККА с 1936 г., капитан, пом. командира полка, попал в плен в 1942 г. под Керчью тяжело раненым и контуженным, находился в лагере в районе Фридрисхаген.

Он рассказал: «Советские военнопленные работали на химзаводе, поднимали на работу в 4 часа утра. Делать всё надо было бегом, кто двигался медленно, того избивали и подвергали нечеловеческим пыткам. Ежедневно весь лагерь выстраивали на поверку, которую проводил сам комендант лагеря. Всех слабых, которые не могли работать, отзывали в сторону, строили отдельной колонной и уводили. Больше они в лагерь не возвращались, их убивали или душили в специальных душегубках… Чтобы никто из больных, отобранных для особой обработки, не сбежал и не затерялся среди других доходяг, под номером заключённого накалывали букву «L» – первую букву немецкого слова «ляйх» – труп. Ожидали смерти как избавления. Если бы нас не освободили, меня ждала та же участь, которая постигла многих, так как я настолько ослаб, что уже не мог ходить. Охрану лагеря несли молодчики из гитлеровской молодёжи, которые оканчивали специальную школу палачей в Потсдаме, где их обучали самым разнообразным методам издевательств и зверств. Среди них были и бывшие наши люди, которые, не выдержав побоев и пыток, шли на сотрудничество, фискалили против своих и даже участвовали в пытках. Троих, наиболее ненавистных из мучителей, военнопленные захватили сами и передали в руки советских частей при освобождении лагеря. Вербовщиками в лагерях были не только немцы, чаще из наших, они, соблазняя умирающих от голода людей дополнительным куском хлеба или котелком супа, говорили, вот видишь, я не умер от нравственных мучений и ноги таскаю, а тебе, если откажешься от сотрудничества и выполнения заданий – или расстрел, или карцер с пытками. Выбирай: или гордо умирай от голода и пыток, или сотрудничай, а там дальше будь что будет. Надо сказать, что у таких было больше возможности выжить и вернуться на родину».

В конце долгой беседы он задал вопрос: «Правда ли, что будто советское правительство с подозрением относится к солдатам, взятым в плен, и с ещё большим подозрением относится к офицерам, побывавшим в плену, считая их военными преступниками?» Затем, понизив голос, он сообщил, что в бараке и сейчас находятся пособники фашистов, они запугивают репатриантов и ведут среди бывших военнопленных пропаганду о невозвращении на Родину. И передал листовку, которую неизвестные распространили в бараке.

«Дорогие товарищи!

Обращаемся к вам с просьбой, чтобы вы не ходили на этот страшный суд, куда вместе с вами идут миллионы несчастных людей.

Все вы будете замучены в застенках НКВД как враги народа. Половина всех людей, находившихся в Германии, будет расстреляна, остальные погибнут в советских концлагерях. Если вы в это не верите сейчас, то скоро убедитесь сами.

В лагере, куда вас согнали, будут морить голодом и на родине у вас также сейчас страшный голод. Мы сбежали из лагеря, дабы не подвергаться голоду и ужасным пыткам НКВД. Жиды и жидовский прохвост Сталин боятся нас потому, что мы побывали за границей и видели, как богато и культурно живут другие народы, а что мы видели в России?

Призываем всех – не идите сами к жидам НКВД на их проверки. Разбегайтесь кто куда знает. Чем больше нас сбежит, тем палач Сталин будет больше нас бояться со своими жидами, которые хотят уничтожить весь советский народ.

Нас обвиняют в том, почему мы не шли в партизаны, почему работали на фашистов и не организовывали партизанское движение в Германии?

Нас спрашивали: «Вы знали, что своим трудом в Германии помогали вести фашистам войну против России?»

Один жид НКВД заявил нам: «Война окончена без вас, и мы будем жить без вас».

Дабы не попадаться в лапы жидам НКВД, лучше покончить жизнь в Германии.

Да здравствует свобода русского народа!»

Я отправился в отдел контрразведки, чтобы срочно передать листовку, полученную от Краснова. Капитана Малышева на тот момент не оказалось, а следователь Леонов был занят проверяемым. Не решившись его прервать, я решил подождать и присутствовать на следственном допросе.

Леонов вслух читал анкету, заполненную очередным вошедшим.

– Страшнов Иван Николаевич, семнадцатого года рождения, уроженец города Воскресенска Московской области, из крестьян, – не поднимая от анкеты головы, произнёс: – Садись! – И, минуту помолчав, задал вопрос. – Ну?! Кулак ведь?!

– Из бедняков… родители умерли… с восьми лет жил и воспитывался у тётки.

– Чем занимался до войны?

– Окончил восьмилетку, затем с тридцать шестого по тридцать восьмой годы служил в армии, после армии был сельским учителем под Воскресенском…

– Ладно. Не хочешь о своём прошлом, о происхождении, давай о службе.

– Повторно был призван в Красную Армию по мобилизации 24 июня сорок первого в 245-ю стрелковую дивизию.

– Звание?

– Лейтенант…

Я давно подметил, что военнопленные, сообщая дознавателям о своих бывших воинских званиях, произносили их особо подчёркнуто, как бы с распрямившейся душой от того, что в них признали попранное за годы пребывания в немецком плену человеческое достоинство. Ещё бы! Совсем недавно их называли «крисгефаген» или «хефтлинг», «хунд» или «швайн» – военнопленный или арестант, собака или свинья.

Леонов неотрывно смотрит ему в глаза.

– Ты говоришь «лейтенант»? А откуда это мне известно? Может, ты самозванец?! Вот пройдёшь проверку, тогда и называй себя лейтенантом. Понятно? А теперь давай подробно, как попал в плен?

– Я ведь всё рассказал искренне… В сентябре сорок первого дивизия под Старой Руссой попала в окружение, в декабре оставшиеся разбросанные части пытались небольшими группами выйти из окружения, но никто не знал, где располагались наши…

Леонов вновь открывает папку, разворачивает исписанные листы, внимательно читает, водит пальцем по строчкам, задумывается, потом, вдруг вскинув глаза, резко спрашивает:

– Будем работать или будем изворачиваться, а, Страшнов? Брось! Путаник великий! В анкете ты указываешь, что попал в окружение 8 сентября и вышел из него в октябре, сейчас говоришь, что был в окружении по декабрь сорок первого. Перепутать осень с сильными декабрьскими морозами невозможно. Конечно, с кем выходил из окружения, тоже не помнишь?

– Выходили втроём: я, сержант Сергеев из моего батальона и старшина, фамилию не знаю…

– Я что тебе, идиот? На что надеешься? Чего тянешь, душу выматываешь?! Ты говоришь, воевал, а я, по-твоему, в бабки играл? Ты признавайся, как поднял руки перед немцами. Признавайся?!

– Я всё вам рассказал…

– Врёшь! Врёшь ты всё, Страшнов! Из воды сухим норовишь выйти! Нет, не выйдешь! Нас не обведёшь! Мы тоже не лыком шиты!

Он приподнимается со стула, негодуя, размахивает рукой перед носом Страшнова, тычет пальцем ему в грудь, лицо его становится багровым, кричит:

– Нет, ты нас не проведёшь! Советские органы сильны! За кого ты меня принимаешь?! Я уже десять лет служу в контрразведке! Ты это можешь понять или нет?! Ты, Страшнов, мелко плаваешь, чтоб дурачить меня! Как это ты не помнишь, как поднял руки, сдаваясь в плен?! – трясущимися руками достаёт папиросу, спички и закуривает.

– Я ведь рассказывал… ничего не помню… был ранен в голову…

– Перестань повторять дурацкое: «Я уже рассказывал». Если надо будет, расскажешь сто раз! Четвёртый час бьюсь с тобой. А ведь у меня ты не один. Я думал, ты умнее… Не хочешь признаться, как сдался в плен, так ответь: ты хоть один побег совершил? Нет?! Что ж ты, мать твою, так и сидел?

– А как же… не один побег, а три… я рассказывал…

– Я не желаю слушать сказки, врёшь ты всё! Да и куда ты мог бежать? Скажи лучше, – он угрожающе понизил голос, – перестанешь врать или хочешь сесть посидеть? После плена, да ещё в своей тюряге годочков пятнадцать? Ну?.. Смотри, я тебя упеку. Тогда уж если и выйдешь, то только седым.

Страшнов, опустив голову, заплакал. Леонов, успокоившись, уже ровным голосом сказал:

– Иди, Страшнов, и ещё раз серьёзно подумай. Лучше сейчас честно признаться в том, как ты добровольно сдался в плен, как сотрудничал с немцами. Будь уверен, мы всё выясним!

Через неделю Страшнов был отправлен в армейский спецлагерь НКВД, куда ежедневно отправляли десятки подозреваемых. Там, к его счастью, нашлись военнопленные, которые подтвердили, что вместе со Страшновым совершали неудачные побеги из лагерей вначале в Польше, затем в Германии. Лейтенант Страшнов оказался честным человеком, с немцами не сотрудничал, но узнать, исполнилась ли угроза Леонова осудить его за измену Родине и отправить отбывать срок на родине, мне было не дано.

Публикация Раисы ГЛУШКО

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345

Комментарии: