Припять. Год спустя

Припять. Год спустя

На КПП «Припять» мы приехали как «порядочные» – должным образом одетые, с документами в кармане и исполненные собственного достоинства. Молоденький солдатик открыл нам тяжелые железные ворота – город был обнесен «колючкой» по периметру и попасть в него можно было только через этот военный пост. Солдатик мельком глянул наши документы, буркнул:

– Дозиметры включите, грязно, – и отправился в свою будку.

– А и точно, – весело согласился Шинкаренко. – Приборы надо включить.

Он достал из перекинутого через плечо рюкзака три продолговатых компактных дозиметра и показал нам, как ими пользоваться. Посоветовал:

– Повесьте на пояс, рядом с ножами. Когда будем ходить по чистым местам… ну, относительно чистым, конечно, – усмехнулся он, – прибор будет этак бойко попискивать. А как в «грязь» попадете, он начнет омерзительно выть. Тогда не раздумывайте и прыгайте как можно дальше в сторону, иначе ноги «попалите». Будете потом всю жизнь мучиться.

– Зачем прыгать? – удивился Витька. – Ну, я прыгну от силы на метр, и что?

– А ниче, – охотно пояснил Шинкаренко. – Авось из «пятна» выпрыгнешь. Радиация, она ведь такая: тут – «грязно», а на метр в сторону – уже почти «чисто», пятнами лежит. Ну а коли не выпрыгнешь, прыгай снова, еще дальше. Лучше попрыгать недолго зайцем, чем всю жизнь потом хромать. К тому же с «попаленных» ног кожа потом облезать будет, нарывы пойдут… Тебе это надо?

– Не надо, – послушно согласился Витька.

– Вот и прыгай, – кивнул Шинкаренко, – здоровее будешь.

Так, постигая «Курс молодого сталкера», мы пешком дошли до симпатичного многоэтажного дома на окраине Припяти. Наш проводник нажал кнопку, и в квартире радостно зачирикал «звонок-птица», такие были модны еще в начале 80-х.

– Ого, так тут и электричество есть в городе? – удивился Витька.

– А то ты не слышишь? – улыбнулся Шинкаренко.

Тут только я поняла, что меня смущало с самого первого момента нашего въезда в Припять: над городом радостно и разудало голосило киевское радио.

– В восемьдесят шестом, идиоты, зачем-то замкнули напрямую все «колокольчики» в городе, – объяснил Володя, – С тех пор орет, проклятущее, с шести утра до поздней ночи.

– Кто замкнул? – ошалело поинтересовалась я.

– А бес его знает, – пожал плечами Шинкаренко. – Говорю же – идиоты. Их тут тогда мерено-немерено было, всех мастей и размеров. Эй, Салмыгин! – он постучал в дверь кулаком. – Открывай ворота! Разве так гостей встречают, дикий ты человек?

Дверь нам открыл бородатый мужчина в очках.

– Саша, – представился он, – Салмыгин. Местный фотограф.

– И портретист, – добавил Шинкаренко. – Художник. Летописец наших времен и народов.

– Обедать будем? – не обращая внимания на его «подколки», поинтересовался Салмыгин. – Я тут стол накрыл…

– Обедать!.. – фыркнул Володя. – Ужинать будем, чудила! Девятый час вечера! Пока ехали, переодевались, снова ехали, пока проверки эти…

– Там Шурик пришел, – сообщил ему Салмыгин. – И Самотесов обещал зарулить.

– Отлично, – кивнул Шинкаренко. – Значит, поужинаем и пойдем в бассейн.

– Куда? – потерянно спросил Витька.

– В бассейн.

– Зачем?

– Купаться. Или у вас там, на «чистой» земле, в бассейн еще за чем-нибудь ходят? – ухмыльнулся Шинкаренко. – Может, мы отстали от жизни?

– Не, у нас тоже купаются, – покивал головой Витька, – Но ведь… радиация?

– То-то и оно, что радиация, – согласился Шинкаренко. – Сие означает, что каждый вечер надо от нее тщательно отмываться. Можно под душем стоять – полчаса, минут сорок. А можно в бассейн пойти поплавать, все веселее. Шурик там, в бассейне, хозяйствует. До «войны» он тренером был по плаванию. Теперь весь бассейн его. Живет он там.

– И много в Припяти таких… жильцов?

– Не, – мотнул головой Володя, – мало. Человек пять, может ? шесть.

Шурик оказался веселым и доброжелательным человеком. Худенький, подвижный, он радостно поздоровался с нами и тут же принялся усаживать за стол. А стол, как говорится, ломился…

Только мы расселись, как раздался новый звонок в дверь.

– О! – радостно отправился к двери Шинкаренко. – Самотес пожаловал! Сейчас споем.

– Сережа Самотесов – местный бард, – объяснил нам Шурик. – Пишет песни про Зону. Хорошие песни. Он тут с самого начала, с аварии. Работал шофером на дезактивации. Потом однажды в программе «Время» увидел, как его грузовик «захоранивают»… ну, закапывают в специальную бетонную яму, в «могильник», и рассказывают, что эта машина на работах в Чернобыле получила почти двадцать смертельных доз – по человеческим меркам…

– Ага, сижу я, значит, и думаю: а сколько же тогда я здесь получил за это время? – подхватил вошедший в комнату высокий, крупный, похожий на русского богатыря мужчина с гитарой в руках. – Видать, пора тебе помирать, Самотесов!

– Но не помер же, – буркнул примирительно Шинкаренко, наливая богатырю водки. – Живи, брат, и дальше.

Водка была разлита по стаканам и наступила пауза.

– Давай, Серега, – наконец нарушил повисшую над столом тишину Шинкаренко.

Самотесов взял гитару. Мы были уверены, что споет он сейчас про Зону. Но через секунду сосредоточенно и очень слаженно четверо «сталкеров» грохнули розенбаумовского «Камикадзе».

Я по совести указу

Записался в камикадзе,

С полной бомбовой загрузкой

Лечу.

Весь мой долгий путь – до цели,

Той, которая в прицеле,

И я взять ее сегодня

Хочу.

Рвутся нервы на пределе,

Умирать – так за идею!

И вхожу я в свой последний

Вираж…

Они пели это так, что у меня мороз пробежал по спине. И глаза – я не могла смотреть в их глаза, такими они стали горячечными и полными боли.

Есть резон своим полетом

Вынуть душу из кого-то

И в кого-то свою душу вложить.

Есть резон дойти до цели

Той, которая в прицеле, —

Да потому, что остальным надо жить!..

Мужики вложили в эту песню свой смысл, и слушать их было страшно. «А ведь они все здесь – обречены, – поняла я вдруг. – И знают об этом…»

Хроника Чернобыля

Эксперимент продолжался. В 1 час 00 минут ночи 25 апреля 1986 года оперативный персонал станции приступил к снижению мощности реактора № 4.

В 14 часов 00 минут была совершена первая грубейшая ошибка – была отключена система аварийного охлаждения реактора (САОР). Основание для отключения было выдвинуто на первый взгляд логичное: надо было исключить возможный тепловой удар при поступлении холодной воды из емкостей системы аварийного охлаждения в горячий реактор. Но ведь в случае максимальной проектной аварии в активную зону все равно пойдет холодная вода! И лучше подать холодную воду в горячий реактор, чем оставить раскаленную активную зону без воды. Эти 350 кубометров аварийной воды из емкостей САОР, через несколько часов, когда начнется разгон на мгновенных нейтронах, сорвет главные циркуляционные насосы и реактор останется без охлаждения, могли бы спасти положение и погасить паровой эффект реактивности, самый весомый из всех. Взрыва удалось бы избежать.

Но Фомин отдал приказ, и этот приказ персоналом станции был выполнен. Почему? Вопрос сложный. Скорее всего, потому, что атомный реактор в те годы воспринимался эксплуатационниками как аппарат чуть посложнее самовара.

Успешная работа АЭС в течение 10 лет способствовала полной уверенности работников станции: с реактором просто не может случиться ничего серьезного. Он не подведет!

По требованию диспетчера Киевэнерго в 14 часов 00 минут вывод блока из работы был задержан. Эксплуатация энергоблока в это время продолжалась с отключенной системой аварийного охлаждения реактора – грубейшее нарушение технологического регламента!

В 23 часа 10 минут снижение мощности было продолжено. Начальником смены четвертого энергоблока в это время был Трегуб.

В 24 часа 00 минут Трегуб сдал смену Александру Акимову, старший инженер управления реактором (СИУР) сдал смену Леониду Топтунову.

В соответствии с программой испытаний выбег ротора генератора предполагалось произвести при мощности реактора 700–1000 МВт. По правилам, такой выбег следовало производить в момент глушения реактора. В этом случае при максимальной проектной аварии срабатывает аварийная защита реактора (АЗ), она глушит аппарат. Но был выбран другой, катастрофически опасный путь – продолжить эксперимент при работающем реакторе. Почему был выбран такой опасный режим? Это и по сей день остается загадкой…

Так или иначе, испытания продолжались. В ходе испытаний старший инженер управления реактором Леонид Топтунов не сумел удержать реактор на мощности 1500 МВт и провалил ее до 30 МВт тепловых. Началось отравление реактора продуктами распада. Это было начало конца…

За столом посидели недолго, затем отправились в бассейн. За окнами к тому моменту уже совершенно стемнело. Несмотря на наличие в городе электричества, уличные фонари не горели и вокруг была темнота. Темнота полная, беспросветная, такая, наверное, бывает только в мертвых городах, где не светится ни одно окно, где никто не живет уже много месяцев.

Идти до бассейна надо было почти через весь город, и мы ковыляли, все время спотыкаясь в кромешной темноте. Отчего-то было не по себе. Казалось, город смотрит на нас, следит тяжелым взглядом за непрошеными гостями.

– Эй, журналисты! – окликнул откуда-то из темноты Шинкаренко. – Душа в пятках?

– Есть немного, – согласились мы.

– Задействуем туристический вариант номер один, – решил наш проводник. – Закуриваю…

Вспыхнул и погас огонек зажигалки.

– Видите свет? – Шинкаренко поднял руку вверх и помахал тлеющей сигаретой.

– Видим!

– Идите на огонь папироски, как на маяк. По сторонам не смотрите, все равно ничего не видно, смотрите на огонек. А я буду рассказывать анекдоты, чтобы вы сильно не задумывались ни о чем.

Так мы и шли – за путеводным огоньком сталкерской сигареты и за голосом, без устали рассказывающим нам анекдоты. Кстати, довольно смешные…

Бассейн был как бассейн, обыкновенный, городской – таких много в Питере, в новостройках. Внутри было чисто, все прибрано.

– Нуте-с, кого барменом выберем? – весело спросил Салмыгин, когда мы зашли и огляделись по сторонам..

– Ладно, я побуду барменом, – великодушно предложил Шурик. – Вы купайтесь.

И он действительно отправился в маленькую комнатку с надписью «Кафе» и встал за барную стойку.

– Чай? Кофе? Чего-нибудь покрепче? – услужливо спросил бармен.

– Покрепче бы чего-нибудь! – хором возжелали мы с Витькой.

Ребята рассмеялись.

– Да, с непривычки здесь страшно бывает, – кивнул Шикаренко. – Ощущение такое, что город – это живое существо, которое следит за каждым твоим шагом. Так?

– Так, – откликнулся Витька. – А он… Он какой, город?

– Не бойся, своих не тронет, – успокоил Шинкаренко.

– А чужих?

– С чужими тут может всякое случиться. Только откуда им здесь взяться-то – чужим? Сам видел, запросто на экскурсию сюда не приедешь.

Мы разделись и пошли купаться. Бассейн был большой, пустой, гулкий. Ребята включили музыку, и мы постепенно развеселились. Мы плавали и ныряли, прыгали с вышки, с разбегу бросались в прохладную воду. Потом вылезали и пили горячий кофе, после снова ныряли…

– Эх, хорошо, – жизнерадостно провозгласил Витька, в очередной раз выныривая из глубины вод. – Хор-р-рошо!

– Просто здорово, – усмехнулся вынырнувший рядом Шинкаренко. – А теперь вспомни, что ты находишься за колючей проволокой и вокруг – на сотни километров – нет ни одной живой души, кроме нас. Здесь все умерло…

Я как-то истерично вскрикнула и захлебнулась. Вода показалась вдруг горькой, а наступившая в бассейне тишина – зловещей, пугающей.

– Ладно, – рассмеялся довольный произведенным впечатлением Шинкаренко, – Вылезаем. Кстати, рано еще, детское время… Хотите на экскурсию в Рыжий лес съездить?

– А там что? – с туристическим азартом поинтересовалась я.

– После взрыва очень сильное радиационное облако прошло через этот лесок, и он за сутки пожелтел, хотя был май на дворе. Потом лес превратился в сухостой, но название так и осталось – Рыжий. Там теперь такое место… любопытное, – Шинкаренко помолчал, подбирая слова. – Ну, «водит», морочит… обманное место. И ощущения такие… Не объяснишь, надо самому побывать. Поедем?

– Поехали! – с готовностью согласились мы.