Августовское банкротство

Августовское банкротство

Максим Соколов

Максим Соколов

Окончательно репутация российского августа как месяца катастроф сложилась уже в нынешнем тысячелетии, при В. В. Путине, но нарабатывать роковую репутацию август начал еще в XX веке. Собственно, хватило бы и одного Августа Четырнадцатого, когда случился такой обвал истории, последствия которого не избыты и по сей день. Но отсчет роковых месяцев обыкновенно ведут даже не с августа 1991 г., хотя гибель СССР — катаклизм очень большой силы, а с августа 1998-го, когда курс рубля рухнул втрое с надлежащими последствиями для денежно-финансовой системы и для экономики и политики вообще.

Хозяйственного катаклизма такой силы в новейшей русской истории не было допрежь и не было с тех пор, хотя прошло уже пятнадцать лет. Причем не только такой силы, но и такой катастрофичности — в смысле мгновенности обвала. «Все та ж высокая, безоблачная твердь, // Все так же грудь твоя легко и сладко дышит, // Все тот же теплый ветр верхи дерев колышет, // Все тот же запах роз, и это все есть Дефолт». Когда разом остановились все платежи, путешественники на чужбине остались без денег, банкиры объявили вкладчикам: «Накося, выкуси», вчерашние скоробогачи продавали за бесценок свои джипы и лимузины, будучи не в силах их обслуживать. Люди (говорю о своем задорном цехе), еще весной 1998-го горделиво заявлявшие, что на жалованье меньше 5000 у. е. они не согласны, осенью были премного довольны, если им удавалось найти работу за 300 у. е. в месяц. Весь федеральный бюджет на 1999 г. составлял лепту вдовицы — 20 млрд у. е.

Никогда не забуду, как трасса М9 Москва—Рига, уже и к 1998 г. стонавшая от потока тяжелых фур, идущих из латвийских портов, вдруг в одночасье обезлюдела. Исчез торговый кредит, а с ним и фуры. Ездить стало легко и приятно, но радости это не доставляло — скорее было чувство большой неуютности.

После первого шока встал вопрос «как же мы дошли до жизни такой?», а равно «кто будет платить за разбитые горшки?» Задним-то числом видно, что дойти до такой жизни было делом немудреным. На неблагоприятную внешнюю конъюнктуру — нефть падала до 8 (восьми) долларов за баррель, свой вклад внес и азиатский кризис 1997 г. — наложилась чрезвычайная внутриполитическая слабость правительства. Оно было зажато между семибанкирщиной, аппетиты которой значительно превышали дальновидность и даже простую осторожность, «наша сила, наша воля, наша власть» совершенно зашкаливало, и левой Думой — самой левой и самой несговорчивой из всех Дум с 1993 г., готовность которой назло правительству отморозить себе уши зашкаливала также. Харизматичность президента была в далеком прошлом, его спасала лишь общая расслабленность, неизбежно наступающая после революционных потрясений, да остаточная боязнь коммунистов, которые в 90-е были совсем не столь ручными, как сегодня. Оставалось лишь ведение дел по принципу Тришкина кафтана, причем принцип был избран в самом злокачественном варианте пирамиды ГКО — другого, впрочем, и не предлагали. Наконец, экономическое миросозерцание правительственной команды — и сейчас-то крайне либеральное — тогда было либеральным сугубо и трегубо, отступления от единственно правильного учения были недопустимы. Исключения делались лишь ради злобы дня — «нам бы только ночь простоять, да день продержаться», — но никакой ревизии основ не допускалось.

Расплата за разбитые горшки и произошла, и не произошла. С одной стороны, во все последующие правительства не допускались лица, стоявшие у руля и доведшие дело до дефолта. Кабинет министров оказался закрыт для них навсегда, хотя попервоначалу это не было понятно никому, в том числе самим изгнанникам. Пилюля, впрочем, оказалась минимально горькой, ибо за пределами собственно кабинета министров, но вполне в окрестностях кабинета нашлось немало вполне завидных мест — различные РАО, приправительственные институты, Дума, наконец, — куда и пристроились деятели дефолта. Если случалось, что потом они, подобно А. Р. Коху или Б. Е. Немцову, совсем сошли с круга, то это было уже сильно потом и уже не в качестве платы за 1998 год. Оплачивались их более поздние заслуги. Тот же, кто не отличался совсем вздорным нравом, все благополучно уцелели.

Менее повезло некоторым членам семибанкирщины. Впрочем, 300-процентная норма прибыли всегда сопровождается риском сжечь паруса. К тому же и паруса сожгли не все, а только особо настырные, которые почувствовали себе нашкодившими котами лишь на краткое время и вскорости опять взялись за прежнее «наша сила, наша воля, наша власть». Их более осторожные товарищи не пострадали.

Самое же главное последствие — спасительное или губительное, тут мнения расходятся — в том, что с тех пор и до сего дня, хоть пятнадцать лет уже прошло, срок немалый, экономические власти пребывают в состоянии постоянного страха. Запуганное сословие, или кого в лесу медведь (дефолт) драл, тот и сучка боится. В принципе известная доля осторожности при ведении хозяйства еще никому не мешала и только приносила пользу, и если урок 1998 г. оказался усвоен, то вроде бы и хорошо. Но проблема в том, что dosis facit venenum, доза делает яд. Известная доля осторожности — это одно, парализующий страх, воплощением которого является кудринское (теперь силуановское) бюджетобесие. Благоразумие велит выбрать золотую середину между «Блюдите, как опасно ходите» и «Боящийся несовершен в любви». Как блюстители опасного хождения экономические власти достигли крайних высот, но боящийся несовершен не только в любви, но и в экономическом развитии.

В этом смысле последствия 1998 года насущны и через пятнадцать лет. Никогда не повторять цепь безумных решений, приведших к дефолту, — это хорошо, но мало, и экономическая политика не может строиться только на отрицании одного из видов безумия. Она еще должна быть разумной, а с этим наблюдается полное наличие отсутствия.