Борис Лизнёв -- Первый план
Борис Лизнёв -- Первый план
У нас в деревне был заведующий мясомолочной фермой. Он главенствовал над всеми телятниками и коровниками, доярками и пастухами, кормами и силосными башнями. Его звали Николай Абрамович Попов. Он был весьма жёстким, следил за дисциплиной, за выполнением плана. При нём колхоз всегда находился в передовиках. Первое место по сдаче молока и мяса в районе. Но из всех работников колхоза он просто вил верёвки. В результате его недолюбливали и даже иногда называли зверем.
Когда в 90-е годы колхозы и совхозы перестали существовать, Николай Абрамович ушёл на пенсию, заскучал, стал никому не нужен. Он часто приходил к нам во двор поговорить с моей матерью. Они были ровесниками, когда-то даже учились в одном классе.
Главное чувство, которое постоянно всплывало в разговорах Николая Абрамовича — некоторая досада о том, что жизнь прошла даром. "Зачем мы всё это делали?" — говорил он: "Ведь я в процессе стал каким-то прямо кобелём. Смотри, как ненавидят меня. А при мне как всё работало! Какая была образцово-показательная ферма. И где это всё теперь? И кому это нужно? Я-то думал, что мы все делаем большое дело, решаем высокие задачи. В конечном итоге всё пришло к тому, что меня никто не любит, а многие даже ненавидят. Поговорить-то сейчас не с кем". Вот такая неудачная жизнь.
Постепенно Николай Абрамович всегда переходил к своей любимой теме — к обсуждению русского народа. Я слушал его и удивлялся. Он говорил: "Поверьте мне, сколько бы я ни общался с людьми, хуже русского народа в мире нет. Поищите, просто не найдёте". Я недоумевал: "Ну как же так? Выиграли войну, спасли человечество от ядерного шантажа, а тут вдруг такие заявления". Он отвечал: "Это всё идеология. По своей сути, по характеру хуже русского никого нет. Например, евреи. Они никогда друг друга не закладывают. Не думают о сиюминутных вещах. Ведь у них есть главное в жизни, какое-то родовое знание, родовые принципы, родовая цель. Этого нет у русских. Были ли случаи, чтобы кто-то из евреев донёс друг на друга? Поэтому они везде и всюду, как писал Владимир Высоцкий".
Николай Абрамович делал паузу и продолжал: "Или вот, например, армяне. У нас ведь в деревне все дороги выстроили именно они. Почему? Да просто русские ничего не могут. С ними нельзя иметь дело. Председатель колхоза не может заключить договор с русским. Ведь многое нельзя сделать абсолютно официально. Приходится крутиться, что-то где-то доставать. А в итоге русский всегда заложит, пустит под откос всё дело. Отсюда проще иметь дело с армянами. А пьянство, а бесхарактерность? А бесшабашность?" Он продолжал перечислять множество действительно недостойных качеств, потом сказал: "Тридцать седьмой год. Помню, как в моей деревне каждый друг друга сажал. У меня было два двоюродных брата Пётр и Фёдор. С детства друг друга ненавидели. Уже выросли, у Фёдора пять детей, а он всё продолжал ненавидеть брата. Наступили тридцатые годы, и Фёдор заявил: я его посажу. Пошёл доносить на то, что когда-то они вдвоём утащили мешок зерна. Ему говорили, ну ведь и тебя же посадят. Тот пропускал этот факт мимо ушей, концентрируясь на главной своей цели — посадить брата. Трижды приходил следователь, говорил, может быть, ваш заберёт заявление. А тот ни в какую. Вся их семья собиралась, пытались уладить конфликт и вроде бы приходили к каким-то решениям, но всё равно Фёдор не забрал заявление. Сам получил срок, но и брата засадил. Брат сказал ему, я-то отсижу и выйду, но ты так и сгинешь в неволе, ведь ты слаб. Так и произошло. Но ненависть, наверное, оказалась утолённой".
Дальше Николай Абрамович резюмировал: "Ну какой ещё народ может пойти на такую глупость? Да я сам паршивый и мерзкий человек. А вы знаете, что я…" — тут наступила долгая пауза, но, чувствуя, что отступать нельзя, слишком сильно уже он вошёл в образ, Николай Абрамович сказал: "...я своего отца убил". "То есть как?" — спросил я. "Абрама Поликарповича?", — уточнила мать, — "Его же в драке Ежи пристукнули".
"Нет, всё было не так. Случилось до войны. После какой-то гулянки главные наши драчуны братья Ежи шли по деревне и распевали песни, орали. Отец вышел их усмирить на правах старшего. Они вскипели. Я выскочил вместе с колом, разбежался, ударил. Промазал, попал отцу по голове. Ежи были пьяные, в этой ситуации никто ничего не понял, все посчитали, что именно они его убили. Но убийца ведь я. Их осудили, они получили срок, в войну попали в штрафную роту, погибли на фронте, но, говорят, воевали геройски. Никто до сих пор не знает, что преступник — это я. Всё случилось пятого августа. Теперь я каждый раз жду и боюсь, когда наступит это проклятое число. Хочу, чтобы оно побыстрее прошло. Вот и сейчас осталось три недели, а меня всего колотит", — Николай Абрамович от досады махнул рукой, ещё больше расстроился от того, что высказался, быть может, опрометчиво.
Несколько дней он не приходил к нам, потом я уехал и вернулся за матерью только в декабре месяце. Между прочим, спросил про Николая Абрамовича. "А он помер", — ответила она: "И знаешь когда? Пятого августа".