В устье Гудзона с Алексеем Цветковым. Четыре эссе

В устье Гудзона с Алексеем Цветковым. Четыре эссе

Родина громоотвода

Был у меня когда-то одноклассник, о котором я за давностью лет мало что теперь помню за исключением того, что у него была невиданная в нашем провинциальном городе диковина, каталог американских автомобилей с картинками. Там были десятки разных моделей модного в ту пору силуэта — плоские и бесконечно длинные, со множеством декоративных крылышек и никелированных деталей экстерьера, почти космические корабли. Очень было поучительно сравнивать этих сказочных многоцветных птиц с унылыми «москвичами», «волгами» и «победами», исчерпывавшими на ту пору весь отечественный ассортимент. И, конечно же, Америка представлялась небывалым царством вездесущей и победоносной технологии, хотя технологию тогда по-русски называли техникой.

Я, однако, уже давно живу в Америке, и, хотя первое впечатление по приезде совпало с плодами воображения, много с тех пор изменилось — не только автомобили с крылышками давно исчезли, но среди тех, какие есть, преобладают импортные: японские, корейские и немецкие. Три года назад американская индустрия вообще стояла на краю пропасти и неминуемо оказалась бы в ней, если бы ее не выручило федеральное правительство. В каком-то смысле еще симптоматичнее недавняя раздача музеям снятых с эксплуатации космических шаттлов, на смену которым NASA ничего серьезного придумать не может ввиду скудости бюджета.

Тем удивительнее, что на таком позднем этапе кому-то вдруг приходит в голову разобраться в причине уникальной любви американцев к технологии и влиянии этой технологии на формирование общества — все равно что обратиться к истории романа некогда гламурных и знаменитых любовников, когда оба они собираются на покой в старческий дом. Такая идея пришла в голову Майклу Секейсесу, излагающему свои соображения[1] в журнале «American».

Речь в его статье идет именно о технологии, а не о науке, и для обоснования такого разделения он обращается к давнему свидетелю, французскому мыслителю Алексису де Токвилю, совершившему в середине позапрошлого века путешествие по Соединенным Штатом и написавшему об этом известную книгу. Самого термина «технология» в те времена еще не было, поэтому речь идет о «практической науке» в противовес так называемой «теоретической», которую Токвиль, будучи французским аристократом, понимал еще вполне по Аристотелю, то есть как отвлеченное и умозрительное знание, которое любое соприкосновение с низкой практикой может только опорочить. Повсеместное увлечение технологией, которое он отметил в Америке, и видимое ее предпочтение чистой науке Токвиль считал следствием экономического и политического устройства США: поскольку все заняты интенсивным трудом и предпринимательством, на умозрительные занятия времени ни у кого нет, а вот практические непосредственно способствуют обогащению. И действительно, подхватывает тему уже Секейсес, для Америки куда типичнее прикладной гений вроде Эдисона, чем Эйнштейн.

Здесь очевидна ошибка, которой сам Токвиль мог или не мог избежать, но в наше время слепо повторять ее за ним странно. В пору визита Токвиля Соединенным Штатам не было еще ста лет от роду, большинство населения составляли иммигранты в первом поколении, и, даже не заглядывая в статистику, легко догадаться, что университетских профессоров среди них было не так уже много — с какой стати они стали бы покидать насиженные кафедры в престижных европейских заведениях ради неопределенной судьбы за океаном, где даже знаменитые ныне Гарвард и Йейл были захудалыми профтехучилищами по подготовке протестантских проповедников? С другой стороны, родителям, планирующим дать своим детям университетское образование, не приходило в голову вязать имущество в узлы и отправляться в Америку в трюме парохода, у них, во-первых, имущество ни в какие узлы не вмещалось, а во-вторых, для этой цели куда больше подходили Гейдельберг, Марбург или Иена.

Иными словами, теоретическая наука в Америке не процветала по той простой причине, что состав населения был не тот. Это не значит, что страна была бедна талантами, но таланты шли в практическую область, потому что для нее открывался невиданный доселе простор, тогда как для теоретической мысли благоприятной почвы еще не было. Америка была в ту пору страной самоучек, и один из первых, Бенджамен Франклин, оставил нам после себя громоотвод — вещь, по сей день полезную в хозяйстве. Так продолжалось, как минимум, до тех пор, пока американские университеты не встали на ноги и не обзавелись собственной аспирантурой, что произошло лишь к началу XX века, но тем временем США обогатили мир массой незаменимых изобретений — последними гигантами из плеяды Франклина были Томас Эдисон и Никола Тесла, хотя Тесла изобрел много такого, чего не бывает на свете.

Все это, повторю, для сегодняшнего автора гораздо очевиднее, чем для Токвиля в его времена, и тем не менее именно к Токвилю он прибегает для объяснения американских реалий. Но тема этим не исчерпана — Секейсес пытается понять, каким образом эта предполагаемая любовь к технологии влияет на общество. Выводы его не слишком утешительны: технология, на его взгляд, приохочивает нас к мгновенному удовлетворению потребностей. Еще совсем недавно, для того чтобы найти нужную книгу или музыкальную пьесу, нам приходилось затратить массу времени и усилий, а сегодня, в эпоху интернета, айпода и киндла, мы можем сделать это в считаные секунды. Секейсес считает, что это плохо, потому что мы тем самым лишаем себя куда большего, хотя и отсроченного удовлетворения, которое могли бы получить после продолжительного и потного труда. Он усматривает в этом «эрозию гражданских добродетелей».

Мысль, мне кажется, довольно странная. Для того чтобы приобрести батон хлеба, сегодня достаточно сбегать в лавку на угол. А прежде надо было вспахать и засеять поле, снять урожай, обмолотить, свезти на мельницу, а затем замесить тесто и испечь. Можно еще вырастить поле льна, чтобы соорудить себе рубашку. Представленная в такой форме мысль автора выглядит совершенной глупостью — не только ниспровержением всего американского этоса, но призывом к откату в эпоху, когда не существовало разделения труда, воспетого Адамом Смитом.

Добро пожаловать на экскурсию в лабиринты консервативного интеллекта. Людям свойственно проговариваться — странно, однако, что проговариваются они в журнале, который издает организация под названием «Американский институт предпринимательства», все равно как если бы общество защиты животных пригласило вивисектора прочитать лекцию.

Мне уже не раз приходилось писать о странностях сегодняшнего политического спектра, где люди смыкаются со своими непримиримыми историческими противниками для того, чтобы дать отпор сиюминутным. Соединенные Штаты — колыбель одной из самых динамичных форм капитализма, а капитализм, согласно формуле австрийского экономиста Йозефа Шумпетера, представляет собой «творческое разрушение», непрерывную смену моделей производства и, как следствие, социального устройства. Здесь, собственно говоря, и надо доискиваться корней американской любви к технологии, а обращаться к полуторавековой давности анализу Токвиля нет никакой нужды.

Другая причина продолжительного американского технологического взрыва — это как раз почти полное отсутствие в Новом Свете сколько-нибудь серьезной консервативной оппозиции, которая всегда связана с ностальгией по более или менее мифическому прошлому, а его-то у молодой республики практически не было. Консерватизм как реальное интеллектуальное направление зародился здесь лишь в начале 50-х годов прошлого века, и Секейсес, устав маскироваться под беспристрастного аналитика, прямо ссылается на его основоположника: «Известно знаменитое предположение Рассела Керка, что ‘консерватизм является отрицанием идеологии’, но идеология технологии сумела-таки заручиться двухпартийной поддержкой». В конечном счете для консерватора (как и для его диаметрального оппонента, принявшего предложенные условия игры) технология — всего лишь идеология.

Такой анализ, естественно, никуда не приведет, даже у Токвиля в его времена кругозор был пошире. С тем же успехом шахматные фигуры могли бы анализировать собственную стратегию, игнорируя руки, которые переставляют их на доске.

Но если выйти за пределы шахматной доски, одним из самых естественных предположений было бы признание технологии эволюционным механизмом адаптации нашего вида к окружающей среде, орудием в борьбе за выживание. Неясно, в какой мере его можно считать биологическим, он конечно далеко выходит за рамки творчества, скажем, термитов, воздвигающих свои башни-коммуны, или птиц-ткачи-ков с их изощренными гнездами. Но результаты налицо — мы стали доминирующим и самым многочисленным по эту сторону от насекомых видом именно благодаря технологии. И она давно перестала быть чисто американским способом существования в эпоху, когда почти у каждого, даже в беднейших странах, в кармане лежит сотовый телефон — это, конечно, предмет для совершенно иного аналитического уровня, чем убогие попытки нашего претендента. Не поручусь, впрочем, что тому, кто привык рассматривать реальность через призму идеологии, даже эволюция не представляется одной из ее форм.