3
3
Между тем возможности творчески реализоваться у профессионального историка многократно возрастают, если он оказывается способен переадресовать свои работы социуму. Во всяком случае, какому-то крупному его сегменту.
Это вовсе не значит, что история может прожить без чисто академических трудов. Утверждать подобное было бы сущей бессмыслицей. Приращение знаний о прошлом возможно только в этой форме, других инструментов его «добычи» в принципе не существует. А потому деятельность академического специалиста, на протяжении всей жизни адресующего свои труды узкому кругу знатоков, всегда будет иметь смысл.
Другое дело, что в нынешних условиях этого уже недостаточно. Недостаточно как для исторической науки в целом, поскольку за пределами лекционных залов, кафедр и научных центров она сейчас мало кому нужна, так и персонально для тех историков, которые желают, чтобы их услышали тысячи, а не десятки людей.
Фундаментальное знание называют именно так, поскольку его кладут в фундамент всего здания науки. Но даже если этот фундамент постоянно наращивается и уже готов выдержать вес небоскреба, не следует думать, что небоскреб сам собой материализуется над мощным основанием. На данный момент фундамент есть, и это превосходный фундамент, но над ним — кривобокий недострой без окон, без дверей, без крыши. А кое-где и стены доведены лишь до половины.
Что препятствует этой переадресации? Что не дает сделать дом истории удобным для общества?
Как ни печально, прежде всего — навыки научного академического письма.
Карамзина, Соловьева, Ключевского могла читать вся образованная Россия. У Виппера, Платонова и Лаппо-Данилевского была гораздо более скромная аудитория. Но и они могли быть интересны публике, когда писали, примеряясь к ее вкусам. Например, монографии Виппера и Платонова, вышедшие в начале 1920-х почти одновременно и получившие одно название — «Иван Грозный», сделаны были так, что читались русскими интеллектуалами с колоссальным вниманием. Ими интересовались люди, стоящие бесконечно далеко от проблем исторической науки. А потом — как отрезало. Язык омертвел, образность исчезла.
Советская эпоха нанесла гуманитарной сфере страшный вред. Историков, философов, филологов заставили говорить языком точных и естественных наук. Затем распространили «правила игры» этих наук на историю и принудили историков строить свои труды в полном с ними соответствии. Затем разработали единый «этикет» требований к монографиям. Стало необходимым подгонять под него результаты научной деятельности. Стало необходимым излагать тему каким-то усредненным, обезличенным, тусклым языком, одним на всех. Распространение математических методов в исторических исследованиях дало серьезный положительный результат. С этим грешно спорить: сколько отличных работ вышло под сенью клиометрии! Но в то же самое время литературно-философский багаж историка резко сократился. Осведомленность его в конфессиональных вопросах вообще устремилась к ничтожно малым величинам. Специализация, безжалостным цепом раздроблявшая общегуманитарную сферу на ничтожные загончики, лишила его широты кругозора, умения мыслить масштабно, подниматься над уровнем фактографии и видеть исторический процесс с высоты птичьего полета. У гениального В.В. Кожинова хватило смелости сказать: «…всеобщая тяга к специализации, дифференциации знания привела в конце концов к отчуждению филологии и истории. Был бы, конечно, совершенно неосновательным призыв вообще отказаться от специализации, но так или иначе дальнейшее плодотворное изучение истории русского
Слова… немыслимо без восстановления теснейшей связи с современной исторической наукой». Но большинство ученых-гуманитариев перестало видеть, какую можно провести связь между «разными научными дисциплинами».
А какой методологией пользуется большинство российских историков в постмарксистскую эру? Да никакой, если не даровать «ползучему позитивизму» гордый статус самостоятельной методологии.
Отсюда результат:
1. Современный историк плохо владеет литературным русским языком, а сухая, тяжелая, затерминизированная «академщина» за пределами научного сообщества выглядит отвратительно.
2. Современный историк не умеет построить в своем сознании образ собеседника, с которым он ведет диалог через свою статью или книгу.
3. Современный историк не очень интересуется тем, насколько востребована в обществе сфера его исследований, и слабо ориентируется в тематике, вызывающей острый общественный интерес.
4. Современный историк не знает и часто не желает знать механизмов коммерческого книгоиздания, да и вообще правил, по которым историческое знание функционирует за пределами научного сообщества.
5. Подавляющее большинство историков старшего поколения не имеют никакого философского багажа, помимо марксистского.
6. Подавляющее большинство историков старшего поколения крайне слабо разбираются в религиозных проблемах, не имеют представления об истории Церкви.
Так вот, все это — пробелы в образовании, знаниях и навыках «армии историков», препятствующие полноценной адресации их трудов обществу.
Сегодняшним историкам требуется больше искусства, больше культуры, больше литературы, а им… продолжают давать больше математики и «наук о земле».
Историка надо элементарно учить правильно, связно, красиво говорить и писать. Это ведь Ключевский понимал: «Тяжелое дело — писать легко, но тяжело писать — легкое дело!» Ныне косноязычие ученого человека, пусть бы и гуманитария, порой преподносится как добродетель: дескать, отринув суетный «журнализм», старый специалист «подлинно научно» ворочает булыжники неподатливых слов… История всегда была общественной наукой. Она не имеет смысла вне интеллектуальных запросов социума. Но как может современный дипломированный специалист полноценно работать со своей аудиторией, если он не владеет азами техники публичного выступления? Да еще связно, удобочитаемо — хотя бы удобочитаемо! — выражать свои мысли на письме…
Студент-историк, как правило, не понимает логику построения доклада, он не умеет хронометрировать речь, у него начисто отсутствуют естественные — для его специальности — познания в области ораторского искусства. В подавляющем большинстве случаев он не прошел курс риторики, без чего образование гуманитария нельзя считать полноценным и законченным. В результате вырастающий из него специалист позорит себя и своих коллег, выдавая во время публичных выступлений жалкую невнятицу, показывая неумение выстроить материал и подать его аудитории просто, прозрачно, логично.
Худо уже то, что он чудовищно разочаровывает людей, интересующихся знаниями о прошлом. Но гораздо опаснее другое: на должности преподавателей в гуманитарных вузах и даже специальных исторических факультетах/кафедрах приходят люди, для этой работы непригодные по критерию культуры речи. Это занижает планку требований к вузовскому преподавателю и оставляет у студента ложное впечатление, будто умение правильно и логично выступать на публике (в частности, преподавать учебные курсы) не является безусловной необходимостью для профессионала. Государственные программы чем дальше, тем больше поворачивают его от живого слова к цифири… Хотелось бы прямо противоположного, но о подобном повороте можно только мечтать. Остается радоваться тому, что нынешние студенты и аспиранты хотя бы получают более основательное представление о философии, чем прежде.
Вывод: современный историк, ищущий диалога с широкой аудиторией, должен самостоятельно поработать над своим интеллектуальным арсеналом. Ему следует овладеть русским литературным, освоиться в общении с издателями, понять, что из сферы его исследовательской активности может заинтересовать многотысячные группы неспециалистов, и заняться философским самообразованием.
Но, пожалуй, главное умение, без которого все остальное обесценивается, это способность четко видеть, кому именно адресуется книга или статья. Что означает, как уже говорилось, — нарисовать для себя образ собеседника, с которым предполагается установить диалог через текст. Создавая такой образ, надо сложить воедино характерные черты целого «отряда» будущих читателей. Лишь увидев образ читателя в деталях, историк сможет до конца определить, как и о чем следует ему разговаривать.
Запросам «аудитории-адресата» должны быть полностью подчинены лексика и весь строй языка, выбор тем, способов их изложения и уместных для данного случая литературных приемов. Самая верная стратегия в подобном случае — определить, зачем понадобится предполагаемой аудитории новый исторический текст, как она сможет им воспользоваться, удовлетворяя интеллектуальные запросы.
Работая в этом ключе, историк обосновывает свою претензию быть прочитанным.
Это на профессорской кафедре он играет роль господина и повелителя. Студенты обязаны внимательно слушать лектора и хорошенько усваивать сказанное, поскольку им еще предстоит сдавать экзамены. Сталкиваясь со строптивыми читателями, которые вовсе не обязаны фокусировать свое внимание на чьих-то текстах, историк теряет монарший статус и сходит с кафедры. Он может установить с читательской аудиторией отношения равного собеседника. Возможно, вместо этого историку предстоит попробовать роль слуги, обслуги. Но в любом случае ему придется, смиренно склонив голову, раз и навсегда отказаться от учительства.