АDVОСАТUS DIАВОLI

— Молодой человъкъ, — сказалъ мнъ профессоръ (хотя уже и тогда эта форма обращешя показалась мнъ совершенно незаслуженной), — ваши представлежя о средневъковье и банальны, и малограмотны. Я не собираюсь оспаривать применимость самаго названия «Темные въка» — названия, коимъ, повидимому, исчерпывается все, что вамъ известно о столътияхъ, разделяющихъ Одоакра и Алигьери. Если подъ «тьмой» вы разумеете чисто отрицательный фактъ отсутствия свъта, и ежели подъ «свътомъ», въ метафорическомъ смысла, вы понимаете знание, или духъ изследования, — тогда, конечно, то были «темные» въка. Но судя по тому, что вы давеча изволили излагать, вы расширяете значение слова «мракъ» за пределы допустимой метафоры: вы включаете въ него такия положительный понятия, какъ гнетъ, гонения, пытка. Вы это, очевидно, себе представляете такъ: если между 470-мъ и 1300-мъ годомъ нашей эры люди мало занимались поисками абсолютной истины, то произошло это потому, что имъ это занятие нъкто запретилъ; если заброшено было научное изследование, то потому, что церковь и государство грозили изслъдователю страшными карами; если Аристотеля забыли, то причина въ томъ, что имя его было включено въ index librorum prohibitorum.

Средже въка рисуются вашему воображение въ видъ некоего поля свалки, гдъ жаждущиъ толпы человъчества безпрерывно осаждали ограду, возведенную къмъ то властнымъ вокругъ древа знаний и древа свободы; и только пламенный мечъ обращающийся мешалъ имъ прорваться къ этимъ растениямъ. Массы средневековой Европы вамъ представляются чъмъ то вродъ миллионовъ брыкающихся дътей, которыхъ насильно уложили въ кроватку спать.

Неужели вамъ никогда не пришло въ голову, что бываютъ часы, когда здоровый ребенокъ самъ просится въ кроватку, и что «тьма» тогда является первымъ условиемъ хорошаго сна, — и что сонъ такой есть не пытка, а блаженство.

Прочелъ я недавно въ одномъ романъ страницу, надъ которой, какъ ни странно, стоитъ остановиться и просвещенному вниманию. Это была картина человъческаго общества послъ сплошного десятилъпя войны въ воздухъ. Десять лътъ подрядъ наука проявляла свою мощь во имя разрушения — и, любуясь на это совершенство, вознеяавидълъ человъкъ самую идею «знания». Душой цълаго поколъния овладело великое равнодушие. Фабрики стали, — темъ немногимъ рабочимъ, которыхъ не успъли искалъчить, просто не хочется ходить на работу. Свисли телеграфныя проволоки съ расшатанныхъ столбовъ, потому что никто ни о чемъ не спрашиваетъ и некому и не о чемъ сообщить. Ребятишки играютъ въ мячъ на ржавыхъ рельсахъ; еще вчера это были важнъйиие нервы торгашеской цивилизации, а сегодня и матери тъхъ ребятишекъ забыли, что когда то такая забава могла кончиться плохо. И самимъ дътямъ уже въ голову не придетъ спросить старшихъ, что это за рельсы, къ чему проволоки, для чего высокия трубы; ибо самое любопытство угасло, и остатки человъчества живутъ только двумя желаниями: утолить голодъ и спать.

Именно такъ, полторы тысячи лътъ тому назадъ, сошло на землю средневъковье; и въ этомъ вся разгадка его долговечности. Никакого тутъ не было меча пламеннаго, и никакой надобности въ мечъ. Акрополь осыпался и форумъ исчезъ подъ кучей мусора не потому, что новые пастыри ненавидъли все античное, а потому, что и пастырямъ и паствъ было просто не до того. Не по чьему либо приказу начали римские золоторотцы вываливать содержимое своихъ тачекъ на Уlа Sасга, а просто потому, что вотъ удобная канава, близко, и никому не нужна. Никакой нужды не было запрещать Фидия и Платона, какъ нетъ нужды сегодня запретить моду нашихъ бабушекъ.

А отсюда, молодой человъкъ, слъдуетъ одинъ выводъ: самое счастливое время въ истори человъчества, прошлой и будущей, должно быть и есть это самое средневъковье. Выбросьте вы изъ головы, рззъ навсегда, это невежественное представлеше о тъхъ въкахъ, какъ объ эпохъ непрерывнаго и активнаго угнетения, духовнаго или политическаго или общественнаго. Чего ради? Въдь не было тогда любопытствующаго Галилея, котораго пришлось бы сажать въ тюрьму; не было и хроническихъ эпидемий ереси, чтобы нужно было заводить инквизицию. Если и случались вспышки иновърия, то весь обхватъ кхъ ограничивался одной какой нибудь провинцией, по большей части далекой окраиной; да и то ръдко. Большинство населения не интересовалось богоисканиемъ. Вообще не любопытствовало. Фанатизма не было — только неучи говорятъ о среднихъ въкахъ, какъ объ эпохъ фанатической. Фанатизмъ есть явление военнаго порядка: мобилизация энтузиазма, для защиты твердынь или ниспровержетя твердынь. Когда всъмъ въ сущности все это безразлично, незачъмъ мобилизовать ни охрану, ни крамолу. Вы принимаете за фанатизмъ нъчто совсъмъ иное: ту ребяческую радость, съ которой они сбегались глядъть на пестрыя процессии, или то ребяческое замирание подъ ложечкой, съ которымъ они на исповеди шопотомъ изливали предъ зъвающимъ попомъ малосольныя погрешности куцой своей жизни. Но въдь еще больше процессии они любили ярмарку; а трепетъ, охватывавший ихъ передъ исповъдью, ничего общаго не имълъ съ религией. Такъ трепещетъ дъвица отъ перваго поцълуя; во второй разъ — гораздо меньше.

Въ политическомъ отношении были это, конечно, времена неспокойныя; но и тутъ нельзя къ нимъ применить вашу нынешнюю терминологию — свобода, гнетъ, возстание. Точно такъ же, какъ вся духовная активность той эпохи была монополией тъснаго круга людей, носившихъ рясы, такъ и политическия бури средневъковья были, въ сущности, домашнимъ дъломъ двадцати семействъ, члены которыхъ носили шляпы съ перьями. Это было для нихъ то же самое, что для вашего поколъшя спортъ. Развъ ваше поколъние занимается спортомъ? Блеффъ. Два здоровыхъ дерутся, десять тысячъ глядятъ и кричатъ, а называется это, что вся нация любитъ боксъ. Это, повърьте мнъ, и есть рецептъ, по которому составлялись тогда всъ конфликты между домомъ Монтекки и домомъ Капулетти, между Пизой и Генуей, отчасти даже между гвельфами и гибеллинами. Герцогъ, его родня, его челядь уходили въ изгнаше; но не только тъ, кого мы теперь именуемъ массой, а даже и среднее сословие — купецъ, ремесленникъ, костоправъ и трактирщикъ — играло тутъ чаще всего роль зрителей вокругъ платформы; заинтересованныхъ зрителей, увлеченныхъ зрителей. но безъ крупной ставки въ игръ. Вы скажете, что я преувеличиваю. Конечно. Я чудовищно преувеличиваю. Но когда нибудь и вы поймете, молодой человъкъ, что много есть приемовъ для изложения истинной правды, и далеко не худший изъ нихъ называется «преувеличивать».

А ужъ въ сощальномъ смыслъ средневъковье было раемъ. Осуществившейся утотей. Даже вы, сударь, даже вы во всеоружии вашей неосведомленности не можете не знать, что разница въ технике быта между директоромъ банка и его дактило въ наши дни куда больше, чъмъ была въ тъ годы между барономъ въ замкъ и браконьеромъ на опушке баронскаго лъса. Если хотите постичь это совсемъ реально, вспомните харчевню. Харчевню на большой дорогв. Въ наши дни, путешествующий набобъ останавливается въ отеле, подобномъ городу изъ слитыхъ вместе двадцати дворцовъ, — бъдняку ръдко приходится даже пройти по улицъ, гдъ высится это чудо продажнаго зодчества. Но Шарлемань во всей славе своей ночевалъ на томъ же постояломъ дворъ, где. жевалъ свой кусъ бродяга, и та же кухня угождала обоимъ. А это значитъ, не только то, что вкусы владыки были не такъ еще утончены, — видно, и запросы оборванца были не такъ уже скромны по тогдашнему времени.

Вообще, это предположение, будто крестьянство среднихъ въковъ постоянно и регулярно голодало, дабы замокъ могъ утопать въ роскоши, — сущий вздоръ. Какая тамъ роскошь, когда люди врядъ ли еще имъли понятие о коврахъ, картинахъ, бархате, даже о стеклъ, даже о мягкомъ креслъ? Попробуйте сами составить списокъ предметов. вашего личнаго мъщанскаго уюта: начиная съ крана горячей воды и до чашки кофе после объда (ужъ не говоря о вашей «библиотекъ», которая, боюсь, не заслуживаетъ этого титула) — увидите, что ни о чемъ подобномъ не могъ во дни оны мечтать и пфальцграфъ, одинъ изъ семи избирателей кесаря. Конечно, и у нихъ были свои излишества, классический каплунъ съ начинкой, или бутылка, которую три месяца везли изъ Бургундии; но, въ общемъ, очень это была дешевая аристократия.

Но главнымъ залогомъ живучести этого рая было отсутствие худшей изъ сощальныхъ пытокъ: зависти. Зависть — это псевдонимъ любопытства; это — склонность къ подглядыванию сквозь щели сословныхъ заборовъ. Для въка, чьимъ богомъ былъ Покой, этотъ интересъ къ быту высшаго круга былъ такъ же чуждъ, какъ интересъ къ открьтю съвернаго полюса.

Я не отрицаю, что дворянство той эпохи пользовалось некоторыми привилепями, на нашъ нынъшний вкусъ нетерпимыми. Но вопросъ въдь въ томъ, были ли эти права столь же обидными и на вкусъ самихъ вассаловъ. Въ наше время взрослаго человъка нельзя даже и оштрафовать безъ сложныхъ обрядовъ судоговорения; но учитель можетъ посадить мальчика въ карцеръ, не прибъгая ни къ какому ритуалу. Это не потому, что правосудие бываетъ разное, а лишь потому, что самъ ребенокъ не обижается за упрощенное производство; или не настолько обижается, чтобы вызвать серьезный откликъ въ общественной совъсти. Чтобы судить о порядкахъ эпохи, надо понять ея психологию.

Мы съ вами возмутились бы противъ порядка, при которомъ феодальному помъщику принадлежало бы право de basse et haute jusnice надъ нами и нашими семьями; но тысячу лътъ назадъ, если бы мужику въ Тюрингш предложили на выборъ — или судиться у своего же барона, или тащиться на судъ къ судьямъ той же эпохи, за сто миль и дальше, ясно, что бы онъ предпочелъ.

По этому поводу, когда нибудь, я разскажу вамъ историю изъ ХIV-го въка, историю графа Альбера и трехъ крестьянокъ, надъ которыми онъ надругался: надругался такъ обидно, такъ страшно, такъ феодально, что этотъ позоръ остался навсегда единственнымъ приличнымъ воспоминаниемъ всей ихъ скотской мужичьей жизни; и, когда разразилась Жакерия, и возставшие поселяне хотъли убить графа Альбера, — спасли его, цъною собственной гибели, эти три женщины. И, по моему, были совершенно правы.